Текст книги "Изюм из булки. Том 1"

Хазанов (продолжение)

…Вода стояла стеной, но публика не расходилась, и Хазанов вышел на сцену. Ему построили навес с микрофоном на стойке, – но что делать под навесиком артисту эстрады? Хазановский костюм мгновенно потемнел; Гена метался от края к краю по подмосткам размером с футбольное поле; микрофон начал бить током, и Гена замотал его стебель носовым платком.

Потом на сцену со своими листками вышел я. Прежде чем я успел открыть рот, листки превратились в бумажную кашу. Надо было продержаться до конца хазановского антракта, и я начал судорожно вспоминать собственный текст, благо пишу недлинно.

Певческое поле, где происходило дело, вмещало восемь тысяч человек, и смех доходил до меня в три приема: сначала из первых рядов, потом из темной стометровой глубины; когда же, переждав вторую волну, я начинал говорить снова, меня накрывала третья волна – пришедшая откуда-то уже совсем издалека.

Потом началось второе отделение. Тропический ливень не прекращался. Хазанов, как боцман во время шторма, управлялся с этим стонущим от смеха кораблем. После нескольких номеров на бис, мокрый и изможденный, он покинул палубу, и пассажиров немедленно смыло.

Потом был Барнаул – пятитысячный, забитый под завязку ледовый Дворец спорта. В первых рядах сидел обком – эти лица видно невооруженным глазом, и в любом регионе это одни и те же лица. Стоя у дырочки в заднике, я любовался теткой с партийной «плетенкой» на голове, сидевшей прямо по центру. Презрительно поджав губы, она покачивала головой: какая пошлость, как не стыдно! И так – два часа.

Билеты на концерт, где, по случаю перестройки, говорили гадости про партию, в обкоме выдавали бесплатно, и не попользоваться напоследок халявой они не могли. Страдали, а наслаждались!

Времена стояли замечательные: от звукосочетания «ЦК КПСС» в зале начиналась смеховая истерика, ставропольский акцент сгибал людей в искомое положение «впополам»…

Счастливое единство артиста и народа вскоре перешло в новое качество: на сцену, прямо во время номера, выполз трудящийся с початой бутылкой водки и бутербродом. Он радостно воскликнул «Генаша!» и полез лобызаться.

Что делает в такой ситуации нормальный человек? Вызывает милицию или дает в глаз сам. Что делает артист? Он включает чудовище в предлагаемые обстоятельства.

И Хазанов присел на корточки и начал общаться с трудящимся, превращая стихийное бедствие в номер программы. Зал подыхал от смеха. Лицом Хазанова, когда он вышел со сцены, можно было пугать детей.

Проходя мимо меня, он выдохнул:

– Это не имеет отношения к театру… Это коррида.

Потом на сцену вышел я со своими листочками. Ливня не было, было хуже. На шестой минуте моего выступления в девятом ряду открыл глаза очередной гегемон – кармический брат того, с бутербродом… Некоторое время перед этим гегемон дремал, потому что на дворе стояло воскресенье, а забываться он начал с пятницы.

Открыв глаза, гегемон обнаружил на сцене не знаменитого еврея, за которого заплатил двадцать пять рублей, а другого, совершенно ему неизвестного. Он понял, что его надули, встал и, обратившись ко мне, громко сказал:

– Уйди!

Хорошо помню полуобморочное состояние, наступившее в ту же секунду. Такой контакт с народом случился у меня впервые, и я был к нему не готов. Готов был Хазанов. Выйдя на сцену после антракта, он первым делом поинтересовался у публики:

– А кто это сейчас кричал?

Публика, предчувствуя номер сверх программы, немедленно заложила гегемона: вот он, вот этот!

– Встаньте, пожалуйста, – попросил Хазанов.

И тот встал!

– Вы постойте, – попросил Гена, – а вам, – обратился он к публике, – я расскажу историю.

История, рассказанная Хазановым

В немецком театре шел «Ричард Третий»:

– Коня! Полцарства за коня!

– А осел не подойдет? – выкрикнул какой-то остроумец из публики.

«Ричард» ненадолго вышел из образа, внимательно рассмотрел человека в партере и согласился:

– Подойдет. Идите сюда…

Хазанов (окончание)

Барнаульский зал грохнул смехом (как грохнул, полагаю, и тот немецкий), – и Гена, схарчив гегемона живьем, продолжил программу…

Мы с ним путешествовали и дружили шесть лет. Потом наши пути разошлись. Но те шесть лет были для меня незаменимой школой и огромной радостью.

Лидеры

Осень восемьдесят девятого, совхоз под Ленинградом. До выхода к труженикам села нас знакомят с жизнью подопытных коров.

И вот – огромное, на полторы тыщи голов, коровье гетто, жуткая вонь, тоскливое мычание… Экскурсию ведет парторг совхоза, сыплет цифрами удоев… Вдоволь наглядевшись на обтянутые кожей скелетины, я неосторожно интересуюсь: а как их тут кормят? Как вообще организовано питание?

Тут парторг мне застенчиво отвечает:

– Там есть корова-лидер.

– То есть? – не понял я.

– Ну-у… Корова-лидер! – Парторг помедлил, не зная, как еще объяснить, и наконец решился. – Она всех от кормушки отталкивает и жрет, а остальным – что останется.

С тех пор я знаю, что такое лидер.

Буржуи

Марк и Лена женились в Ленинграде в позднесоветские времена, то есть в такие времена, когда палка твердой колбасы считалась удачей, а апельсины – роскошью.

Но любовь сметает все преграды: счастливый жених добыл для возлюбленной трехлитровую банку черной икры! Как говорится: на все. И придя из ЗАГСа, они начали готовить свой маленький счастливый пир…

Марк держал банку под горячей водой, чтобы открыть крышку, и банка выскользнула и разбилась о раковину, и три литра икры ушли в горловину, где и образовали засор.

Печальный Марк вызвал сантехника. Пришел сантехник, залез под раковину, разобрал колено и увидел содержимое засора… И, вылезши наружу, одарил новобрачных взглядом, полным неподдельного классового чувства.

Через несколько лет они уехали в Израиль.

Не то чтобы от этого взгляда, нет… Ну так, по совокупности.

Серпом по молоту

На сельпо висело объявление о совхозном собрании. Одним из пунктов повестки значилось: «Последствия сева».

Как о стихийном бедствии.

Так вот, о стихии. В Забайкальском военном округе я стал свидетелем народных гуляний в совхозе, располагавшемся неподалеку от нашей части…

Трезвых не было. В опустошенном сельпо давно кончилась закуска; у калиток стояли ведра с самогоном. Родители, покачиваясь, ложились на землю рядом с детьми, бывшими в отрубе уже давно…

Природное любопытство заставило меня поинтересоваться причиной праздника. Оказалось: наводнение! Местная речка разлилась и затопила посевы, по каковому случаю совхозу был «закрыт» план и выплачены премиальные.

Все это происходило через год после наступления коммунизма, осенью 1981-го.

Прикрепление

А в 1988-м, в составе делегации Союза театральных деятелей, я полетел в Иркутск – провести семинар по сценическому движению в местном театральном училище.

Семинар семинаром, а кушать надо! Зашел я в кафе-столовку на улице, что ли, Карла Маркса (а может, на проспекте Энгельса? – в общем что-то такое, сугубо иркутское), а еды нет. То есть, буквально: нет еды! Вот тебе, за рупь, раскляканные пельмени с рассыпающейся горчицей, два куска несвежего черного хлеба, кофейный напиток из неясного порошка – и приятного аппетита!

Из магазинов выпадали наружу очереди – за тем же хлебом и молоком…

Этот Иркутск и впрямь был на полпути к Северной Корее.

Пару дней живем эдак, а потом директор театрального училища интересуется: как мы устроились в бытовом смысле, все ли нормально, как питание? Ничего, отвечаем, вот в кафе ходим… Директору аж поплохело: какое, говорит, кафе? Мы же вас прикрепили!

Оказывается, все эти дни мы должны были питаться в обкоме, который к тому времени уже полвека стоял посреди города на месте взорванного храма.

И мы пошли напоследок пообедать в обком.

Милиционер, пропуская, посмотрел на меня зверем – фейс-контроль я бы у него не прошел, но у меня был волшебный пропуск. Спустились в буфет, сели за стол. Накрахмаленная официантка подошла сразу, накрыто было мгновенно…

И случился у меня, братцы, посреди 1988 года обкомовский обед из пяти блюд! Язык с хреном, помидоры с лучком и сметаной, рассольник с олениной, омуль с рассыпчатой картошечкой с укропом – и компот. Компота потом принесли второй стакан.

Что интересно, все это стоило тот же рупь.

Вернулся я в столицу нашей Родины, а тут как раз какой-то пленум или уже партконференция, черт их душу знает… Короче, когда товарищ Лигачев, тряся седым чубом, вскричал с трибуны: «Мы не можем отдать наши завоевания!» – я вдруг его понял.

А раньше, признаться, не понимал. Все думал: о чем это они?

А тут – как вспомнил обкомовские, набитые едой, подвалы посреди издыхающего города, так в один момент проникся партийной болью. Действительно, глуповато им было бы отдавать эти завоевания…

Да они, собственно, и не отдали.

«What a wanderful world…»

– Вот какую красоту сотворил Господь Бог, – любил повторять N.

И неизменно прибавлял:

– Но только для партактива!

В защиту Егора Кузьмича

Однажды жена принесла в дом котенка, отбитого у юных пионеров: юные пионеры пытались замуровать его в подвале нашего блочно-панельного дома.

Котенок был бело-серенький и некоторое время жил в нашем доме безымянно, пока не обнаружилось, что он не дурак приналечь на молочко. В сей славный час за успехи в поедании всего, что плохо лежит, и тягу к здоровому образу жизни животное было названо Егором Кузьмичом (так звали члена Политбюро товарища Лигачева).

А дочке нашей только исполнилось три года. По интеллекту она стремительно приближалась к новому обитателю квартиры, а по физическому развитию его опережала. Котенок улепетывал от нашей крошки, но она настигала его и тискала в порыве любви…

Однажды жена строго выговорила за это юной Валентине, пригрозив, что если тиранство над Егором Кузьмичом не прекратится, мы его кому-нибудь отдадим. Дочь выслушала угрозу, насупившись.

Педагогическая мина рванула в самый неожиданный момент, в метро: ребенок вдруг зарыдал в голос. Испуганная жена, обнимая дитятко, не понимала, в чем дело, пока дочка не взмолилась на весь вагон:

– Мама-а! Я не буду больше бить Егора Кузьмича-а-а!..

Жена утверждает, что пассажиры посмотрели с уважением.

Вежливая какая девочка

В электричке напротив трехлетней Валентины уместился дяденька с лукошком свежей клубники. Валентина внимательно смотрела на дядю, на лукошко, снова на дядю…

Через пару минут гипноз подействовал, намек дошел, и дядя протянул девочке клубничину.

– Что надо сказать? – спросила дочку педагогически заточенная мама.

– Наконец-то, – пробурчала Валентина.

Способности к обобщению

Гостили у тещи.

Дочь, пяти лет от роду, увидела фотографии за стеклом книжной полки и начала подсчет: «Мама – две фотографии, дедушка Володя – две фотографии, тетя Марина – три фотографии…»

Моя жена попыталась внести в статистику лирический момент:

– Это фотографии тех, кого любят в этом доме…

Дочка внимательно изучила комплект карточек, повернулась ко мне и сообщила:

– Тебя не любят в этом доме!

Первый урок демократии

По воскресеньям она ходила в бассейн во Дворце пионеров. Однажды с утра мы огорчили дочку известием о том, что бассейн сегодня закрыт: там будет избирательный участок. Выборы!

– А что это?

Жена пропиталась ответственностью момента и приступила к политинформации. Мол, люди договорились о том, что один раз в несколько лет они выбирают тех, кто потом будет управлять страной…

Картину идеальной демократии нарисовала за минуту.

– Все поняла?

– Да, – ответила Валентина.

И осторожно уточнила:

– А почему этих людей надо выбирать в бассейне?

Очевидец

Дедушка Толя (мой отец) регулярно просвещал юную внучку: рассказывал про неандертальцев, про древние царства, про Средневековье… Рассказывал, надо полагать, довольно убедительно, потому что однажды, когда в продуктовом советском магазине в очередной раз не обнаружилось еды, пятилетняя Валентина предложила маме:

– Давай позвоним дедушке Толе? Вдруг у него кефирчик остался с древних времен…

Практический склад ума

На досужий вопрос: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» – наша четырехлетняя дочь ответила в девяностом году вполне рационально:

– Многодетной матерью. Им продукты дают…

Поэтический склад ума

В эти же годы она сочинила жизнерадостное приложение к Продовольственной программе КПСС:

 
А пока, а пока
Будем кушать облака!
 

До двенадцати лет

…она считала, что Никитинская улица, на которой мы жили, названа в честь композитора Сергея Никитина, а метро «Сухаревская» – в честь поэта Дмитрия Сухарева…

Счастливое же детство было у моей дочери!

Сейчас она выросла и живет на Маленковской.

Тут особо не пофантазируешь.

«Вольво»

…Кончалась советская власть. Кончалась очевидно – покамест бескровно, но очень мучительно. Влажным холодным ноябрем 1990-го меня подвозил по каким-то делам мой приятель Юра.

Бывший инженер, он по первой горбачевской отмашке ушел в бизнес. Впереди у него было семь с половиной лет строгого режима, полученные от неподкупной российской Фемиды (у Юры не хватило денег ее купить), – этот сюжет я расскажу чуть позже…

А осенью 1990-го «новый русский» Юрка заехал за мной на «вольво». За рулем «вольво» сидел шофер. Мы толчками продвигались в пробке, мимо булочной, вдоль угрюмой зябкой очереди, ждавшей вечернего завоза хлеба. Люди недобро смотрели в затененные стекла ползшей вдоль них машины, – и я, чуть ли не в первый раз в жизни находившийся внутри иномарки, вдруг кожей почувствовал: вот так они постоят, постоят, а потом просто подойдут и перевернут «вольво».

Призрак гражданской войны висел в воздухе той влажной осенью, и стоило ненадолго оказаться в теплой иномарочной утробе, чтобы почувствовать это по-настоящему…

Песня

В это самое время – когда советская власть в стране еще была, а еда уже кончилась, дюжина голодающих артистов, иллюстрируя постулат насчет горы и Магомета, тронулась в путь за продуктами. За пару-тройку концертов для тружеников Ярославщины нам обещали по несколько десятков яиц, по три курицы и залейся молока.

Это был огромный гонорар осенью девяностого года – деньгами в ту осень можно было заинтересовать только нумизматов.

Среди фокусников, дрессировщиков и мастеров искрометной шутки поехала за едой известная народная певица с двумя подручными баянистами. Ее патриотический номер завершал нашу целомудренную программу.

«Гляжу в озера синие…» – тянула певица, протягивая к народу белы рученьки ладошками вверх. Потом одну переворачивала ладошкой вниз и проводила ею направо, бесстыже любуясь воображаемым простором: «В полях ромашки рву…».

Отпев, она кланялась поясным поклоном, уходила за кулисы, снимала кокошник, вылезала из сарафана – и, отоварившись, мы ехали за новыми курицами.

Ехали в «рафике», по классическому русскому бездорожью – и певица, вся в коже, замше и драгметаллах, только что со своими кокошниками и баянистами вернувшаяся из Германии, в такт колдобинам повторяла:

– У, блядская страна!

Баянисты, покрякивая на ухабах, дули баночный «Хольстейн».

В очередном совхозе певица нацепляла кокошник, протягивала руки в воображаемый простор – и все начиналось сначала:

– Зову тебя Россиею…

И через полчаса, на очередной рытвине:

– У, блядская страна!

Из-за совпадения ритмики это звучало как неспетый вариант куплета.

Красивая «виньетка»

…к этой истории появилась два десятка лет спустя.

Шел концерт в честь очередного съезда очередной руководящей партии. Все, как полагается: Кремль, Путин-шмутин, орел о двух головах, медведь на триколоре…

Гляжу: на сцене – она! В сарафане по новым размерам, в том же кокошнике на то же бесстыжее лицо. Тот же репертуар, та же ручка, в том же месте обводящая бескрайние просторы…

Да, в общем, и страна – та же самая.

В этой патриотической песне

…есть строчка совершенно фрейдистской силы: «Спроси, переспроси меня – милее нет земли…». То есть автору мало просто любить Родину – он хочет, чтобы его об этом спросили, а потом переспросили!

Хорошо представляю себе процесс этого уточнения. Впрочем, тут уже – какие шутки? И спрашивали, и переспрашивали, и стирали в пыль, не поверив ответу…

Потому, наверное, и подмывает не дожидаться, пока за тобой придут, а самому настоять на допросе и заранее, в письменном виде, зафиксировать любовь к Родине.

Жизнь и судьба

Всю жизнь он лудил «лукичей».

В кепке и без. Указующих направление и слушающих «Апассионату». Сидящих на скамеечке. Говорящих речь. Всю жизнь – одни «лукичи»… Страна шла к коммунизму, и «лукичами» предстояло наглухо заставить одну шестую земной поверхности. Благосостояние скульптора неуклонно росло, но душа рвалась из-под спуда в горние выси…

В годы перестройки он сам позвонил в газету.

Приехала журналистка, и партийный Роден начал свою исповедь. О том, как советская власть иссушила его талант; как, вместо того чтобы лелеять божий дар (а в юности его хвалили и Коненков, и Кербель), приходилось делать вот это…

Мастерская скульптора была заставлена лысыми уродцами всевозможных видов.

На дворе, однако, уже занимались новые времена, солнце демократизации подрастопило идеологические снега, ручьи гласности журчали по обновляемой стране…

– Над чем вы работаете сегодня? – спросила журналистка.

Скульптор застенчиво улыбнулся:

– Пойдемте покажу.

Они прошли в другую часть мастерской, к окну. Скульптор отодвинул занавеску.

– Вот…

На фанерном постаменте стоял бюстик Ленина.

У Маяковского: «что такое го-ро-до-вой?»

А как теперь объяснить молодежи, что такое – «совок»?

У меня, для пользы юношества, имеются два замечательных свидетельства…

Начало девяностых, зима; звезда программы «Вокруг смеха» пародист Иванов прибывает на гастроли в гостиницу «Центральная» в городе N.

За неимением свободных рук входную дверь в гостиницу Сан Саныч лягает ногой. Дверь распахивается и со скрежетом застревает на неровно залитом цементном полу. Волоча по этому полу сумку и связку книг на продажу, а вешалку с костюмом прижимая к плечу чуть ли не ухом, Иванов начинает ползком продвигаться к стойке администратора.

И швейцар, все это время сидевший на диванчике у входа, интересуется ему в спину:

– А дверь за тобой – Пушкин закрывать будет?

Второй эпизод

…случился на гастролях в Минске, куда я приехал вместе с одним уездным театром. В Минске играли премьеру, а я в том спектакле ставил пластические номера.

И вот сидим мы после премьеры в гостиничном номере, выпиваем-закусываем, – а в телевизоре, во главе группы дрессированных мулатов, скачет Майкл Джексон. И я, тыча пальцем в экран, дружелюбно говорю артистам: вот, смотрите, сволочи, что такое «синхронно»! Вот это называется «синхронно», а не ваше «плюс-минус трамвайная остановка»…

Пьяненькая заслуженная артистка Ч. поворачивается к телевизору, несколько секунд скептически смотрит на Джексона, хмыкает и говорит прокуренным голосом:

– Х-ха! Вы мне заплатите миллион долларов, я вам так станцую.

На пятой секунде того, что делал Джексон, она бы умерла. Она бы задохнулась, но перед этим у нее отвалились бы ноги и сошла с винта голова. Заключая с ней пари (а пари я предложил, разумеется, немедленно!), я ничем не рисковал…

Простая мысль о том, что сначала надо что-то сделать, а уже потом назначать за это цену, – просто не приходила актрисе в голову.

Дети! Вы запомнили, что такое «совок»?

Курточка

Весной 91-го я выступал на рижском фестивале «Море смеха». Заключительный концерт проходил в Доме офицеров, в двух шагах от вокзала, что было для меня очень кстати. Я попросил, чтобы меня выпустили на сцену пораньше, и, выступив, рванул на московский поезд.

И в спешке оставил в гримерной комнате – куртку!

Курточка была кожаная, дорогая сердцу и подходящая телу.

Из Москвы я дозвонился своему рижскому приятелю, и через какое-то время тот меня успокоил: куртка цела, вот телефон начальника Дома офицеров. Я не понял, зачем мне начальник Дома офицеров, но оказалось: товарищ подполковник хочет со мною поговорить.

Видимо, он решил удостовериться, что куртка моя, подумал я – и с легким сердцем набрал номер. Но все оказалось серьезнее.

– Скажите, – спросил начальник Дома офицеров, – это вы вчера читали «Письмо солдата»?

И я понял, что не увижу своей курточки никогда.

ПРИЛОЖЕНИЕ

«Дорогая мамочка!

Пишу тебе из воинской части номер (вычеркнуто), где два года буду, как последний (вычеркнуто), исполнять свою (вычеркнуто) почетную обязанность.

Живем мы тут хорошо. Так хорошо, что (вычеркнуто до конца фразы). Сержанты любят нас, как родных, и делают это, мама, круглые сутки.

Ты спрашивала о питании. Ну что тебе сказать? (Вычеркнуто две страницы.)

В увольнение мы ходим по городу (вычеркнуто), по улице Карла (вычеркнуто) и Фридриха (вычеркнуто), возле которых на горе (вычеркнуто) и стоит наш (вычеркнуто) полк.

С этой (вычеркнуто) горы через прицел хорошо видно границу нашей (вычеркнуто) Родины, и за ней, как сама понимаешь, (вычеркнуто) – и как они там бегают, за голову схватившись. Но мы, мамочка, в них не стреляем, потому что наш (вычеркнуто) полковник сказал: «(вычеркнуто) с ними, пускай еще побегают!».

Так что ты, мама, за меня не волнуйся, а пришли мне лучше (вычеркнуто семь страниц).

С боевым приветом, твой сын, рядовой (вычеркнуто)».

– Это читал я, – признался я.

В трубке повисела тишина, а потом вкрадчивый подполковничий голос спросил:

– Зачем же вы клевещете на Советскую армию?

Если бы не несчастный заложник – моя легкая, кожаная на подкладке курточка – товарищ подполковник был бы послан мною, самое близкое, в Забайкальский военный округ, на акклиматизацию. Но уж больно хотелось встретиться с курточкой.

– Это не клевета, – сказал я, стараясь сохранять достоинство, но не сжигать мосты.

– Как же не клевета?

– Это шутка, – сказал я самое глупое, что можно было сказать в этой ситуации. Но мой минус неожиданно помножился на минус в голове собеседника, и на том конце провода наступила тишина.

– Шутка? – переспросил наконец начальник Дома офицеров.

– Конечно! – боясь спугнуть свое счастье, сказал я.

– Точно шутка?

Информацию о том, что шутка – это заостренная разновидность правды, до товарища подполковника еще не довели.

– Ну разумеется… – И я достал из головы довод убийственной силы. – Ведь это был вечер юмора!

Подполковник еще подумал и сказал:

– Тогда ладно.

И вернул мне куртку.