Текст книги "Изюм из булки. Том 1"

Автобио-граффити (часть вторая)

Чилим

Осенью 1981 года замполит полка майор Буряк царским жестом выписал мне увольнительную на три дня: в Читу прилетели папа с мамой. Наутро в гостинице «Забайкалье» я рассказывал им сагу своей службы…

Изумить родителей удалось не только содержанием, но и лексикой.

– Витя, – переспросил отец, – мне кажется или ты материшься?

Ему не казалось. Год, проведенный в Забайкальском ордена Ленина, мать его, военном округе, сделал свое дело, и мат тек с моих губ самым автоматическим образом…

Печальные лица родителей произвели на меня впечатление: проводив их, я начал готовить себя к возвращению домой. И договорился с боевыми товарищами, что буду получать от них чилим всякий раз, когда они услышат от меня матерное слово.

Что такое «чилим»? Да вы в армии, что ль, не служили? «Чилим» – это вот что. На лоб человеку кладется пятерня правой руки; средний палец сильно оттягивается левой рукой, отпускается и с оттягу бьет человека в лобешник.

Хорошо поставленный «чилим» вырубает человека на срок до полуминуты.

Ставится «чилим» новобранцу за любую провинность – или за то, что показалось провинностью сержанту или старослужащему. Или просто под настроение.

С октября 81-го по май 82-го, во славу академика Павлова, я вырабатывал в себе отрицательный условный рефлекс. Боевые товарищи помогали, как могли. В Москву я вернулся с распухшим лбом и нормативной лексикой.

«Жаль, что вас не было с нами…»

За пару дней до демобилизации я стоял посреди Читы, возле киоска «Союзпечати» – в приятном и сильном недоумении. В киоске, в свободной и легальной продаже, лежала пластинка с рассказом Василия Аксенова в исполнении автора.

На дворе стоял май 1982 года. Аксенов уже несколько лет был беглецом и вражеским голосом. Из московских магазинов давно исчезли его книги; его повести аккуратно выдирались из библиотечных подшивок… А в Чите, в сотне метров от обкома, продавалась его пластинка.

Не дошла до здешних широт политинформация со Старой площади! То ли чересчур большая страна, то ли слишком тяжелый маразм.

Здесь было бы элегантным сказать: уже тогда, стоя у киоска «Союзпечати», я почувствовал – советские времена на исходе… Но нет, ничего такого я не почувствовал. Только приятный холодок в животе.

Аксенова к тому времени я видел лишь однажды: незадолго до своего отъезда в Америку он заходил к нам в студию, чтобы повидаться с Табаковым… Все это было в прошлой жизни. Какой будет моя новая жизнь, я, стоя у того киоска, совершенно не представлял.

Назад в будущее

Домой из Читы я вернулся странным маршрутом – через Казахстан. Уже давно «уволенный из рядов», я две недели ждал спецрейса на Москву, не дождался – и не в силах более съесть ни одной «пайки», рванул в Павлодар. Лишь бы на запад…

Из Павлодара, андижанским поездом, в компании насмерть проспиртованных товарищей-дембелей, я добирался до Казанского вокзала.

Отдельным кадром в памяти: раннее солнечное утро 12 мая 1982 года, двадцать второй троллейбус, разворачивающийся на площади… И я, стоящий в легком ступоре посреди московского муравейника, такого родного и такого непривычного.

Реабилитации проходила медленно. По целым дням я лежал на диване и слушал Второй концерт Рахманинова. Что-то есть в этой музыке, отчего хочется жить и за что не жалко умереть.

Умереть не умереть (для самоубийства я человек легкомысленный), а жить мне в ту пору не хотелось. Вернувшись, я не застал ни своей девушки, ни табаковской студии, которую благополучно придушила фирма «Демичев и К°»…

Пытаясь нащупать сюжет для дальнейшей жизни, я начал встречаться с хорошими людьми из прошлой жизни. Зашел к Константину Райкину: он к тому времени убыл из «Современника» и работал у папы. Мы договорились встретиться после спектакля; Костя вышел под руку с Аркадием Исааковичем – и вторично, спустя семь лет, я был представлен корифею.

Костя напомнил папе про спектакль «Маугли», в котором Аркадий Исаакович мог меня видеть. Райкин-старший вгляделся в меня и через паузу негромко сказал:

– Я помню.

Только спустя много лет до меня дошло: конечно, он меня не вспомнил! Не с чего ему было помнить меня, скакавшего в массовке… Но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича Райкина.

Потом он пожал мне руку.

Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда.

«Смешно…»

Костя в ту пору делал в «Сатириконе» свой первый спектакль, и вскоре я познакомился с молодым драматургом Мишиным – его пьесой Райкин-младший как раз дебютировал в папином театре.

На читку пьесы я пришел в знакомый до сердечного нытья Бауманский Дворец пионеров, на улицу Стопани. Кого только не видел этот Дворец – в тот день он дождался Аркадия Райкина!

Судьбу постановки, как и судьбу всего и всех в своем театре, решал лично Аркадий Исаакович.

Очень симпатичные миниатюры Мишина читал Костя. Райкин-старший сидел в нескольких метрах от него с неподвижным лицом. На месте Мишина меня бы, пожалуй, хватил кондратий.

Труппа смеялась до упаду – Аркадий Исаакович слушал, как слушают панихиду. Он был строг и печален. Только в одном месте, когда хохот уже стал обвальным, классик приподнял бровь, прислушался к себе и тихо (и несколько удивленно) констатировал:

– Смешно.

Ноябрь-82

Работать после армии я пошел в городской Дворец пионеров. Это была попытка, вопреки Гераклиту, войти в ту же студийную реку – правда, с другого берега…

Теперь я был педагог.

И вот мы сидим на общем комсомольском собрании, околачиваем груши; в трибуне бубнит освобожденный секретарь. Я играю в слова с милой девушкой из биологического кружка и размышляю, во что бы мне с нею поиграть дальше.

Дверь открывается, входит какой-то хрен и что-то шепчет секретарю. Тот прокашливается и говорит:

– Товарищи! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев.

Наступает тишина, но не трагическая, а какая-то… технологическая, что ли. Все сидят и соображают, что по такому случаю следует делать. Это потом уж вошли во вкус и стали держать Шопена наготове. А тогда…

Ну умер. Дальше-то что?

– Надо встать, что ли? – неуверенно произносит кто-то рядом.

Помедлив, приподнимаем зады.

– Садитесь, – говорит освобожденный секретарь.

Опускаем зады. Ясно, что доиграть в слова уже не судьба. Собрание заканчивается.

Через пару дней вхожу в редакцию «Иностранной литературы»; телевизор в холле рассказывает биографию товарища Андропова. И никому от этого никакой радости, кроме одного человека. Этот человек спускается в холл сверху, со второго этажа редакции, с громогласным криком:

– Что я говорил? Мой пришел первым!

Они там тотализатор устраивали, антисоветчики.

Вопросы нормы

А мой друг Бильжо в это время работал в маленькой психиатрической больнице – чинил поврежденные мозги строителям коммунизма…

Когда умер Леонид Ильич, уровень тревожности в психушке повысился: врачи ходили напряженные, не ожидая от наступающих времен ничего хорошего; кастелянши были подавлены, старшая медсестра постоянно всхлипывала…

Пациенты с интересом наблюдали за ухудшающимся состоянием медперсонала.

Горе сплотило советский народ не на шутку – больным разрешили посмотреть похороны Генсека вместе со здоровыми. Длительное прослушивание Шопена благотворно повлияло на психов, но не на персонал. Когда лафет тронулся от Колонного зала, медсестры заплакали; когда загудели гудки заводов, старшая медсестра выла уже в голос.

Вдруг со стула встал пациент Волков. Молча подошел к телевизору и резко выключил звук. В больничном холле настала тишина (старшая медсестра от неожиданности тоже перестала выть).

Пациент Волков послушал тишину, удовлетворенно кивнул, вернул звук и сам вернулся на место.

– Зачем ты это сделал? – спросил его любознательный психиатр Бильжо.

– Я хотел понять, за окнами это гудит или в телевизоре, – ответил Волков.

Нормальный человек!

Наказание

Об этих днях сохранилось много баек. Одну рассказал мне композитор Сергей Шустицкий…

Его закадычный дружок весь застой напролет собирал публикации о дорогом Леониде Ильиче. Скажет ли Леонид Ильич речь на пленуме ЦК, обратится ли к работникам мелиорации, примет ли по большой нужде товарища Юмжангийна Цеденбала, – все тот друг из газеты вырежет и в папочку положит. А потом читает, иной раз и вслух приятелям. То ли изощренная антисоветчина, то ли разновидность мазохизма – компетентные органы разобраться так и не успели…

И вот – ноябрь 82-го, юный Шустицкий уходит в армию из города на Неве и созывает друзей на проводы, а приятель, коллекционер идиотизма, извиняется: приехать не может, должен проститься с Леонидом Ильичом…

Дособирать коллекцию.

Поскольку о том, чтобы не проводить Брежнева, не могло быть и речи, а дружба тоже дело святое, Шустицкий решил пойти в армию на пару дней позже, а заодно, до кучи, проститься с Леонидом Ильичом (когда все равно идешь в армию, с кем только заодно не простишься).

Уже не чересчур трезвый, Шустик прибыл в хмурую столицу нашей Родины; продолжение последовало немедленно, и когда через день они с приятелем отправились в Колонный зал, выносить можно было уже их самих.

Приятель имел твердое намерение почитать над гробом из коллекции, но Шустик его отговорил.

Отстояв на холодке очередь скорбящих (свезенных по разнарядке с учреждений), друзья-добровольцы вошли наконец в траурное помещение. Там играла приятная музыка, причем не фонограмма, а вживую.

Шустик, сам профессиональный музыкант, от этого невероятно оживился и завертел головой, и увидел в глубине небольшой оркестр, а во главе оркестра – дирижера, своего товарища по музучилищу.

– Володя-я! – радостно закричал Шустик. – Приве-ет!

И замахал руками, и прямо из очереди к генсекову телу полез обниматься с дирижером. Напарнику еле удалось его перехватить – и еще долго потом он объяснял скрутившим Шустика гэбешникам, что это не чужеродная провокация, а честное родимое пьянство.

Но Шустицкому, по выходе от тела, друг заявил строго:

– Ты наказан. Я не возьму тебя на похороны.

И не взял!

И наказанный Шустик пропустил главную метафору эпохи застоя – он не увидел, как гроб с Генсеком сорвался напоследок с веревок и на глазах у планеты с грохотом обрушился в яму.

Гигант

Лучшую «отходную» Брежневу соорудила, говорят, многотиражка Ленинградского мясокомбината.

На всю полосу, в черной рамке, красовался парадный портрет Генсека с наградами до пупа, а сверху, без лишних слов, сияло название газеты: «Мясной гигант».

Продолжение следует

На дворе стояли унылые времена последнего «совка» – что-то андроповско-черненковское… N. ехал тряским небыстрым автобусом из Ростова в Горловку, уснул, проснулся и увидел нечто, от чего похолодел сладким холодом. На окраине Горловки, на жилом доме огромными буквами было написано: «Победа коммунизма невозможна».

Несколько секунд N. пребывал в сладком обмороке, потом очнулся и вчитался в окончание фразы: «…невозможна без электрификации».

И подпись основоположника.

Ну слава богу.

Желание быть испанцем

Шел восемьдесят четвертый год.

Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии, на Соборной площади в Кремле, строго анфас, плечом к плечу, стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко.

Рядом со стройным Хуаном Карлосом стояла прекрасная королева София – возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!

Два – и два других рядом.

Меня охватил антропологический ужас.

Я не был диссидентом, я был читатель «Литературки», тихий либерал советского покроя, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют – эти, а не те.

В одну секунду я стал антисоветчиком – по эстетическим соображениям.

Мало выпил…

В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, – причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…

Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава – Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик – торговый люд ехал на рынок.

Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.

А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.

– А, не пей, просто подержи, – разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.

И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:

– За русско-грузинскую дружбу!

И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.

Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.

– Я больше пить не буду! – крикнул я.

Грузин пожал плечами: дело хозяйское, – и сказал:

– За наших матерей!

В Цхинвали меня сгружали вручную – как небольшую разновидность рюкзака.

Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?

Свадьба бабушки и дедушки

…состоялась, пока я был в армии.

Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении бумаг у бабушки попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка – никакой бабушке не муж, а просто сожитель.

В двадцать пятом году они забыли поставить государство в известность о переменах в личной жизни – государство все равно должно было вот-вот отмереть, по случаю победы коммунизма… Но коммунизма не случилось, и в 1981-м лечить постороннего старика в партийной больнице отказались наотрез. И отец написал за родителей заявления, и понес их в ЗАГС.

Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! Бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.

За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего – проверили еще.

Как вступающим в брак в первый раз им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.

За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.

Литературный процесс

«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый – я был еще и жутко упрямый.

Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на редакционных столах. Начавши с «Юности» и «Нового мира», в надежде славы и добра я быстро докатился до «Искателя» и «Сельской молодежи»…

Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что сегодня я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного «отлупа» только напитывался тайной злобой.

Рецензии, надо сказать, я получал и впрямь удивительные. «Вызывает раздражение финал, в котором герой противен», – сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.

За высокий уровень обобщений в восемьдесят четвертом году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.

Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность главного героя, посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее – и, как для вступления в комсомол, дала рекомендацию эпизодическому персонажу.

Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на «Героя нашего времени» – и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, в государственных интересах, доброго Максима Максимыча.

Я, конечно, не Лермонтов (да и Боброва не Романов), а все равно приятно…

Иногда казалось: этих редакторов выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: товарища Свиридова, помню, партия бросила на руководство журналом «Крокодил» непосредственно из системы МВД.

Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, сам читал с трудом. Система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.

Иногда на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.

– Заведу собаку, – сообщил он как-то, зайдя в отдел. – Пса. Настоящий друг. Придешь домой – он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!

– А если укусит? – уточнил подчиненный.

– Убью нахуй… – без секунды раздумья ответил тов. Свиридов.

Когда однажды на «планерке» я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.

Но не одним МВД жива была советская литература – юного Мишу Ляшенко в «Литгазету» отрядил комсомол. Однажды Миша взялся отредактировать мой афоризм…

Первоначально сие нехитрое изделие выглядело так: «Окурок – это сигарета с богатым жизненным опытом». Миша пообещал довести шутку до кондиции и погрузился в работу. Через полчаса напряженного литературного труда мой «окурок» стал «сигаретой, видавшей виды».

Объяснять посланцу ВЛКСМ, чем парадокс отличается от описи, я не стал – и попросту сбежал из редакции, пока это не опубликовали под моей фамилией…

Блестящий дебют

Впрочем, вышеописанный комсомольско-милицейский фон был все-таки именно фоном, на котором еще ярче выделялись профессионалы. Меня «давали читать наверх», амортизировали отказы, говорили слова ободрения, предлагали приходить еще…

И я приходил, и доприходился: друг-редактор Виталий Бабенко пристроил в журнал «Искатель» мой большой рассказ!

И вот, представьте себе, через какое-то время я обнаруживаю, что «Искателя» с моим рассказом нет в киосках! Предыдущие номера есть, следующие есть, а тот, где дебютировал я, как корова языком слизала! И киоскерши говорят: ну что вы, этого номера давно уж нет, все только его и спрашивают…

Я задыхался от сердцебиения: первая публикация – и сразу такой успех!

Есть такое понятие: проснуться знаменитым. Я несколько дней подряд знаменитым – засыпал. А через неделю, совершенно случайно, узнал: именно в этом номере «Искателя», впервые в СССР, был опубликован роман классика английского детектива Хедли Чейза…

Из-за чего, разумеется, и случился ажиотаж.

Можно так поступать с человеком, я вас спрашиваю?

Автор «Литгазеты»

Существо всеядное, чего я только в те годы не писал – даже, наглец, переводил Шекспира: десять штук главных сонетов, как с куста! «Измученный, я призываю смерть…»

Смерти я не хотел – хотел жизни и славы!

Первой публикацией, в феврале 1984 года, стал мой стихотворный фельетон (почему-то это называлось – пародия). Я открыл «Литературную газету» – и увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом.

Йес-с-с!

Я закрыл газету, переждал сердцебиение – и открыл снова. Фамилия была на месте. Этот фокус я проделал в тот день еще несколько раз: никак не мог нарадоваться.

Потом я ехал в метро – и если видел у кого-то в руках «Литературку», то старался понять, не заветную ли полосу изучает пассажир. Если да – начинал ревниво всматриваться в лицо…

И горе было этому человеку, если он не смеялся!

Первый успех страшно меня ободрил, и я быстро затоварил редакцию «Литературки» своими пародийными упражнениями. Из счастливого стахановского состояния меня вывел заведующий «шестнадцатой полосой» Павел Хмара, обративший мое внимание на то, что мои шутки по силе комизма не дотягивают до эпиграфов.

И тогда я принес Хмаре практически заявление в суд.

Искусство поэзии

История этого сюжета такова.

Роясь «в окаменевшем говне» корифеев советской литературы, я наткнулся на очередной опус Сергея Михалкова. Изделие называлось – «Советы начинающему поэту».

Я прочел михалковские советы и испытал чувство, пережитое Остапом Бендером наутро после того, как, вслед за Пушкиным, он написал «Я помню чудное мгновенье».

Я уже читал это, – правда, в гораздо более изящном изложении. И вспомнил, где я это читал! И достал с родительской книжной полки томик Библиотеки всемирной литературы, и принес в «ЛГ» «Два документа и элегию».

Документ № 1.

Раймон Кено, перевод Мих. Кудинова

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

 
Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звезд, немножко перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много, много раз все это.
Теперь – пишите! Но сперва
Родитесь все-таки поэтом.
Документ № 2 выглядел так.
 

Сергей Михалков

СОВЕТ НАЧИНАЮЩЕМУ ПОЭТУ

 
Как мне помочь своим советом
Тому, кто хочет стать поэтом?
Чтоб написать стихотворенье,
Помножь желанье на терпенье…
 

Для экономии места опускаю десяток наспех зарифмованных банальностей. Заканчивалось стихотворение так:

 
Вот мой совет. Но и при этом
Сперва, мой друг, родись Поэтом!
 

Элегия (уже моего производства) была совсем короткой:

 
Лысеют бывшие ребята,
Бурьяном зарастает сквер,
А дядя Степа – плагиатор,
Хоть в прошлом – милиционер…
 

Сегодня, с высоты знания предмета, я думаю, что обвинение в плагиате было не по адресу. Наш гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни даже собственный текст в журнале «Аврора». Сварганил все это какой-нибудь бойкий литературный негр с михалковских плантаций…

Хмара вернул мне мой листок и сказал:

– Замечательно.

Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:

– Виктор! Это Михалков.

Я сказал: ну и что?

Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.

– Вы молодой человек, – задумчиво обронил Павел Феликсович, – у вас все только начинается…

Сказавши это, Хмара замолчал, но отчего-то я понял его в том смысле, что если произведение будет напечатано, у меня тут же все и закончится. За окном стоял восемьдесят четвертый год. Не вполне оруэлловский, но все же.

В общем, конечно, я нарывался – и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптеке, и меня начали помаленьку публиковать…