Текст книги "Рай под колпаком"

Глава тридцатая

Не знаю, сколько я просидел за кухонным столом, бездумно уставившись на чашку с остывающим кофе. Мысли ворочались тяжело, с натугой. Такие, значит, дела… Я тяжело вздохнул, залпом выпил остывший кофе, поморщился и стал готовить новый.

Кофеин вернул ясность и быстроту мышления, и я, прихлёбывая из чашки, направился к Бескровному, чтобы поделиться невесёлым известием. Однако когда открыл дверь, понял, что если и удастся разбудить писателя, толку от него будет мало – по ушам ударил несусветный храп а в нос – запах перегара.

Зато Пацану ни храп, ни перегар не мешали. Вальяжно вытянувшись, он возлежал под боком Бескровного, а при моём появлении лишь приподнял голову, сладко зевнул, махнул хвостом и вновь смежил глаза. Вот и пойми этих животных – думал, что кота храп раздражает, а для него, похоже, громовые раскаты наподобие ласкового урчания…

Закрыв дверь, я прошёл по коридору и вышел во двор. День выдался пасмурный, небо затянуло свинцовыми тучами. Все эти дни стояла ясная солнечная погода, и только по ночам над садом и полями проливался искусственный дождь, из-за чего и зародилась уверенность, что эго умеют управлять погодой. Но, похоже, вызывать искусственные дожди эго умели, а вот обеспечивать ясную погоду – нет.

Отцветающий сад засыпал землю белыми лепестками, словно цветами на похоронах. Нерадостный день, чтобы умереть. Впрочем, умирать никогда не хочется. Не давал я обещания на самопожертвование, обещал только подумать, однако червячок сомнения, правильно ли поступаю, своим отказом обрекая на гибель земную цивилизацию, точил душу. Если верить Тонкэ, то мне осталось жить год, от силы два… Это, конечно, если верить. Верить не хотелось, но факты говорили о другом – седины в волосах прибавилось, да и образ мыслей изменился. Меньше стало запальчивости, больше обстоятельности. Моё искусственное тело старело не по годам, а по дням.

Пройдя по белому савану опавших лепестков, я подошёл к обрыву, облокотился на парапет и стал смотреть на воду. На вершине холма ветра не ощущалось, но речная гладь морщинилась мелкой рябью. Порывы ветра налетали то с одной стороны, то с другой, и рябь веером расходилась в разные стороны по свинцовой, как тучи над головой, воде. Было холодно и тоскливо, словно не весна царила вокруг, а поздняя промозглая осень.

В голову ударил мягкий толчок, будто внезапный прилив крови в мозг, и я сразу понял, что это означает. Не знаю, каким стану через месяц, когда новые способности полностью оформятся, но уже сейчас их зачатки, действующие через подсознание, удовольствия не доставляли.

И тогда я разразился отборной бранью, кляня всё и всех. Будь оно проклято! Ещё совсем недавно я был обыкновенной пешкой, которая ничего в этом мире не может изменить, а теперь на меня навесили ответственность за судьбу цивилизации! Причём, не одной, а двух – вне купола, и внутри его. Сосуществовать они не могли, и выбор, которую из них следовало оставить, а которую обречь на уничтожение, предоставили сделать мне. Беспомощность унизительна, но когда предоставляют возможность изменить судьбу мира в обмен на твою жизнь – это унизительно вдвойне. На подвиг человек должен решаться сам, без подталкивания в спину к собственной могиле. Существенная разница – ощущать себя героем, или жертвенной овцой, обречённой на заклание.

Пойти вместе с Тонкэ было выше моих сил, но и оставить его одного не позволяла совесть. Всё-таки я считал себя человеком, а укоры совести иногда непереносимы.

Я подошёл к стопоходу, открыл дверцу и забрался внутрь. Салон стопохода отличался аскетической рациональностью – четыре кресла, дисплей компьютера на приборной доске и ручка управления с несколькими кнопками, напоминающая джойстик. И всё. Машина для передвижения и ничего более.

Выехав из сада, я увеличил скорость и направил стопоход не по дороге, а через поле, в сторону от реки, к высокому пологому холму. Стопоход шёл быстро, но плавно, даже покачивания не ощущалось. Чудо, а не машина. Стопоход настолько точно ставил на землю суставчатые ноги, что не задевал растений, оставляя на земле мелкие следы, будто машина бежала, едва касаясь поля. Это было странно, и объяснению не поддавалось – когда я вчера утром попытался топтать бакамарсту, то кроссовки так увязли в раскисшей земле, что еле ноги вытащил. Можно предположить, что при передвижении используется антигравитационный принцип (наподобие парения катера над водой), но тогда как объяснить инерционный занос стопоходов, который я наблюдал во время уличной погони за Тонкэ?

Пройдя по полю, машина легко взобралась на вершину холма, и здесь я её застопорил. Пологий холм возвышался над равниной, а внизу расстилались геометрически правильные квадраты ухоженных полей разных оттенков зелени. Справа, в километре от меня, виднелись зеркальные здания энергетической станции, а слева, тоже примерно в километре, бугрилась грозовой тучей стена купола, скрытая в вышине низкой облачностью.

Ждать оставалось недолго, я это чувствовал, и беспокоило только одно – чувствует ли Ремишевский то же самое, что и я? Если да, то акция Тонкэ обречена на провал. Оставалось надеяться, что моя подсознательная связь с Тонкэ локальна, и никто другой уловить её не может. Однако надежда была призрачной…

Впрочем, лукавил я сам перед собой. Это не моя война, и ввязываться в неё не было желания. Ремишевский вызывал антипатию, Тонкэ, напротив, я симпатизировал, и если бы это была обыкновенная драка, то, несомненно, принял бы участие на стороне Тонкэ. Но сейчас здесь решалась столь глобальная проблема, что я, положа руку на сердце, не мог отдать предпочтение ни одной из сторон, несмотря на свои симпатии и антипатии. Было в моём поведении что-то трусливое, что-то от мировоззрения обывателя – при коммунизме жили, и при капитализме проживём, лишь бы нас не трогали. А вот посмотреть, как дерутся сильные мира сего – это мы завсегда, чтобы наперёд знать, перед кем опосля шапку ломать…

Почему я привёл стопоход именно сюда, я не знал – основывался чисто на интуиции, а интуиции мне теперь следовало доверять, хотя, по моему мнению, здесь была не лучшая точка для наблюдения. Далековато до энергетической станции, а именно она являлась объектом, подлежащим уничтожению. Уничтожь станцию, и купол исчезнет. Только я сомневался, что уничтожение одного купола приведёт к прекращению экспансии эго на Землю – под другими куполами не было тонкэ-диверсантов, не было меня. Но и Тонкэ я понимал – время жизни его искусственной оболочки подходило к концу, и он вынужден рисковать. Это был жест отчаяния, желание хотя бы в собственных глазах оправдать свою жизнь.

Ничего вокруг не происходило, и я начал сомневаться в своей интуиции. На полях не было ни одной живой души, ни одного биомеханизма. Ветер гнал облака столь низко, что клочки туч иногда проходили по вершине холма, закрывая видимость долины.

Именно поэтому начала акции я не увидел. Когда очередная порция сырого тумана пронеслась по вершине холма и рассеялась, я вдруг обнаружил в стене купола огромную брешь, в которую на полном ходу входили танки. Никак не предполагал, что связь Тонкэ с внешним миром столь основательна, что его акцию поддержат танковой атакой, хотя этого следовало ожидать после методичного обстрела купола на протяжении нескольких дней.

Оставляя на идеально-ровном зелёном поле глубокие черные колеи вывороченной земли, танки веером расходились в стороны и, беззвучно попыхивая вспышками из орудий, устремлялись к энергостанции. Наконец до меня донёсся натужный рёв моторов, а затем послышались хлопки залпов.

Пелена низкой облачности вновь на пару мгновений закрыла панораму танковой атаки, а когда муть рассеялась, я увидел, что на поле идёт сражение. Из-за энергостанции появились стопоходы и ринулись навстречу танкам, забрасывая их сгустками плазмы. Танки на огонь стопоходов не отвечали, упрямо двигаясь к энергостанции и обстреливая исключительно её здания. Но толку от снарядов было мало – разрывов я не видел. Снаряды, как в воду, проникали в зеркальные стены, здания мелко вздрагивали, и только. Зато танковая колонна терпела ощутимые потери – машины вспыхивали спичечными коробками и застывали на поле горками чадящего чёрным дымом металлолома.

Воздух в проломе купола задрожал, начал мутнеть, очередная проходящая под купол боевая машина замерла, и когда пустота пролома полностью запечаталась молочным киселём, из неё осталось торчать дуло орудия. Больше половины танков уже дымились на поле, и я понял, что не пройдёт и минуты, как вся боевая техника землян будет уничтожена. Сражение перешло в свою заключительную стадию – побоище.

В это время один из стопоходов, вроде бы принимавших участие в сражении, развернулся и на полной скорости устремился к энергостанции. Вот, значит, что спланировал Тонкэ, использовав танковую атаку как отвлекающий манёвр!

Однако не только я заметил манёвр. Несколько стопоходов развернулись и бросились наперерез, на ходу обстреливая машину Тонкэ сгустками плазмы. От нескольких сгустков машина мастерски увернулась, лавируя влево, вправо, но я видел, что от следующей веерной волны плазмы Тонкэ не уйти.

Холм вновь накрыла пелена низкой облачности, и взрыва я не увидел. Воздух дрогнул, дрогнула земля, туман окрасился в розовый свет, и наступила тишина.

Когда порыв ветра сорвал туман с холма, всё было кончено. Горками пепла догорали в поле останки танков, а у энергостанции чёрным провалом в земле зияла огромная, никак не меньше ста метров в диаметре, дыра. Понимая, что обречён, Тонкэ был вынужден раньше времени подорвать гравитационную бомбу. Ему всё-таки удалось зацепить энергостанцию – несколько крайних зданий исчезли, но остальные продолжали функционировать, бессистемно перемигиваясь зеркальными бликами. Никуда не подевалась и стена купола, продолжая выситься циклопической громадой, но теперь она была розовой, и розовый свет с низких небес заливал долину.

Только сейчас я понял, что розовый свет означает недостаток энергии для стабильного функционирования купола, но легче от этого не стало.

По исковерканному полю медленно бродили стопоходы, перемещаясь от одного подбитого танка к другому. Несколько стопоходов направилось к воронке у энергетической станции, а один, порыскав по полю, пошёл в мою сторону и остановился у подножья холма. Различить водителя с такого расстояния было невозможно, но я знал, кто сидит в машине и наблюдает за мной.

Тогда я развернул стопоход и направил его прочь, по широкой дуге обходя энергостанцию. В этот раз стопоход двигался медленно, а его суставчатые ноги глубоко увязали в земле. И это тоже объяснимо – питались машины централизованно от энергетической станции, которая сейчас почти всю свою мощность задействовала на поддержание целостности купола.

Глава тридцать первая

Весь путь до моста через Лузьму меня на приличном расстоянии сопровождали два стопохода, которые, не приближаясь, следовали слева, между мной и энергостанцией. И только когда я, обогнув станцию, свернул на мост, они прекратили сопровождение. Небывалая терпимость эго к моей личности поражала. Нет человека, нет проблем – таково политическое кредо нашей цивилизации, не признающей за террористами права не только на свободу, но и на жизнь. Здесь же меня не собирались устранять и даже не ограничивали в свободе передвижения. В пределах купола, разумеется. И это лишний раз заставляло меня сомневаться в правоте Тонкэ.

Холмовск встретил меня неприветливо. Низкие тучи, несмотря на «весёлую» розовую окраску, действовали на сознание угнетающе, как красный свет аварийного освещения. С лиц горожан исчезли улыбки, из глаз – чувство жалости и снисходительности. В то же время никто не выказывал открытой неприязни, хотя из кабины медленно плетущегося стопохода я то и дело ловил на себе насторожённые взгляды.

Я въехал к себе во двор и остановился возле подъезда. Посидел немного, оглядываясь по сторонам, словно вернулся домой из длительной командировки. Вокруг ничего не изменилось. Те же дома, та же детская площадка с качелями и горками, то же кафе с вывеской «Наш двор»; разве что тополя оделись молодой листвой, да трава на газонах подросла. Однако складывалось впечатление, что я отсутствовал несколько лет. Напряжённые события последних дней с лихвой перекрывали всю предыдущую жизнь, к тому же не настоящую, а искусственно созданную в памяти.

И только выбравшись из стопохода, я понял, чем этот двор кардинально отличается от давешнего – на скамейках у подъездов не сидело ни одной старушки. И дело даже не в пасмурной погоде – старушки помолодели и собирались жить очень долго. В отличие от меня.

В квартире висел застоявшийся запах гнилых продуктов – уходя, не думал, что надолго, а получилось, чуть ли не навсегда. Зайдя на кухню, увидел, что яблоки в вазочке сгнили, хлеб в полиэтиленовом пакете покрылся зелёной плесенью. Холодильник открывать не стал, предчувствуя, что внутри плесень свешивается с полок. Открыл настежь форточку, прошёл в комнату, распахнул балконную дверь, и сквозняк погнал по квартире свежий воздух. Из глухого угла комнаты я выдвинул тумбочку с телевизором, стал на корточки и, отвернув угол линолеума, достал из тайника «беретту» с запасной обоймой.

С некоторым сомнением взвесив пистолет в руке, вздохнул и сунул его назад, в тайник. Нет, не за «береттой» я приходил – разве это оружие против эго? Закрыв тайник, задвинул тумбочку на прежнее место и огляделся, пытаясь по наитию определить, что же меня привело на старую квартиру?

Мои поиски напоминали игру с завязанными глазами – взгляд медленно скользил по комнате, а подсознание подсказывало: «Холодно… холодно… прохладно… теплее… теплее… тепло…»

Самым «тёплым» местом в квартире оказалась пошлая чеканка на стене, изображавшая витязя в тигровой шкуре, разрывающего пасть тигру. Уж и не помню, по какому поводу и кто мне её подарил и, мало того, настоял на том, чтобы я повесил на стену. Наверное, кто-то из женщин, сам бы никогда не решился – витязь разрывает пасть тигру, а сам уже в его шкуре! Глядя на чеканку, я всегда вспоминал бронзовый памятник вождю мирового пролетариата в городском парке. Вождь стоял на гранитном постаменте в канонической позе – в плаще, кепке, с простёртой в коммунистическую даль правой рукой. При этом в указующей руке у него была зажата ещё одна кепка.

Повинуясь наитию, я подошёл к чеканке снял её и приложил ладони к стене. Стена под ладонями завибрировала, лопнули обои, и передо мной открылась небольшая ниша, внутри которой лежал идентификатор имени и странный браслет из витого зеленовато-жёлтого металла. Тайник, которым я должен был воспользоваться после своей инициации в качестве агента.

Идентификатор имени мне был ни к чему, а вот браслет заинтересовал. Я вынул его из ниши, повертел в руках, рассмотрел, надел на руку. Браслет мягко обвил запястье, и я тут же понял, как им пользоваться. Сжать руку в кулак – и появляется оружие дальнего боя, стреляющее сгустками высокотемпературной плазмы, расставить пальцы – из браслета выпрыгивает парализатор, выставить указательный и безымянный пальцы – электрошокер. А если потереть пальцы один о другой, то потом можно скатывать медяки в трубочку. Теперь ясно, что привело меня на старую квартиру.

Я отступил на шаг, ниша в стене тотчас затянулась, и даже обои срослись. Тогда я навесил на стену пошлую чеканку и направился в кухню проводить генеральную уборку. Не знаю, придётся ли когда-нибудь ещё побывать в собственной квартире, но оставлять после себя бедлам не хотелось.

Около часа я потратил на то, чтобы загрузить в полиэтиленовые мешки испорченные продукты, помыть холодильник. Затем принял душ, побрился и с неудовольствием отметил в зеркале, что в добавление к седине начала проглядывать лысина. Пока не очень заметная, но волосы основательно поредели.

Одевшись, я закрыл балконную дверь, взял мешки с мусором и вышел из квартиры. Очень хотелось когда-нибудь вернуться, но предчувствие подсказывало, что, скорее всего, покидаю квартиру навсегда.

Выйдя из подъезда, я выбросил мешки в мусорный бак и огляделся, мысленно прощаясь с домом и двором. Взгляд задержался на кафе «Наш двор», и я почувствовал, что голоден. Последний раз ел во время ночного рандеву с Тонкэ у реки, а потом только пил кофе, так что перекусить не мешало. Дорога предстояла дальняя, как первобытному человеку за горизонт, и что меня ждало за горизонтом – неведомо.

Посетителей в кафе не было, но Нюра не скучала, весело болтала с официантом, сидевшим за стойкой спиной ко мне.

– Привет, Нюра! – наигранно весело поздоровался я с порога.

– Здравствуй, родненький! – откликнулась она. – Давненько ты к нам не наведывался. Завтракать будешь?

Своего дежурного вопроса: «Женился, что ли?» – она не задала. В качестве жениха я потерял для неё интерес, да и знала она, где я был и что делал всё это время. Как и все «новообращённые самаритяне».

Официант повернулся, и я неожиданно узнал Валеру из ресторана «Chicago».

– Ба, знакомые все лица! – удивился я. – Привет! Каким образом ты здесь оказался?

Валера улыбнулся.

– Здравствуй. Ресторан перевели на самообслуживание, и я ушёл сюда. Теперь мы с Нюрой вдвоём работаем. Нравится нам эта работа, и ни на какаю другую менять не хотим.

– Работаете? – хмыкнул я, обводя взглядом пустой зал. – Гм… Смотрю, работы у вас невпроворот.

– А ты пораньше зайди или попозже, – беззлобно рассмеялся Валера. – Утром или в обед места, где сесть, не найдёшь. И во время ужина тоже. Что будешь заказывать?

– Яичницу, кофе. Но кофе натуральный.

– Рекомендую фирменную яичницу, – посоветовал Валера.

– Это как? – притворно удивился я. – Со скорлупой? Или желтки навыворот?

– Как это – желтки навыворот? – округлила глаза Нюра.

– А вот так: желтки разбиваются, а белки – целые и круглые, как твои глаза.

– Шутишь всё… – покачала головой Нюра.

– Фирменная яичница – с беконом, луком, помидорами, брынзой… Пальчики оближешь, – объяснил Валера. – Знаешь, как Нюра готовит?

Как Нюра готовит, я знал, и у меня непроизвольно, словно у собаки Павлова, набежал полный рот слюны от безусловного рефлекса.

– А как Валера блюда оформляет… – мечтательно покрутила головой Нюра.

Они заговорщицки переглянулись, и я понял, что их объединяют не только кулинарные интересы. Нашла-таки себе Нюра «мужика» без моей помощи. Мне даже завидно стало. По-хорошему. Но и грустно одновременно. Мне «бабу» в этом городе не найти…

– Ладно, – махнул я рукой. – Готовьте, оформляйте… Только чтобы из натуральных земных продуктов! – крикнул я в спину удаляющейся на кухню Нюре.

Валера встал и поспешил за ней.

Оставшись один, я огляделся. В кафе вроде бы ничего не изменилось – те же столы, стулья, приборы на столах, образцы блюд на витрине, но в то же время чувствовалось, что сюда пришёл профессионал. Столы и стулья расставлены по линеечке, а блюда на витрине оформлены как произведения искусства. Мало вкусно приготовить, что Нюра умела как никто, важно блюдо ещё и подать, чтобы его вид вызывал желание наслаждаться обедом.

Что ж, не всем дано вершить судьбы цивилизаций, есть и такие, для которых кафе – мир их увлечений, их судьба, с её радостями и горестями. Они проживут здесь счастливую жизнь и, умирая, не будут терзаться сомнениями, правильно ли они жили.

Непроизвольно вспомнился небольшой рассказ Агаты Кристи. Пожилой полицейский, выйдя на пенсию, поселился в небольшом городке и столовался в пансионе по соседству. Хозяйка пансиона готовила разнообразно и бесподобно. Неожиданно отставной полицейский узнаёт, что за последние десять лет хозяйка похоронила четырёх пожилых мужей, умерших с одним и тем же диагнозом – ожирение сердца, и оставивших вдове в наследство приличные счета в банке. Верный своему долгу, полицейский начинает расследование. Поскольку за время службы у него накопился в банке приличный счёт, он выдаёт себя за человека, который на старости лет подумывает о женитьбе. Во время обеда он заговаривает с хозяйкой, и через некоторое время они уже ведут частые задушевные беседы, во время которых она без утайки рассказывает о своих мужьях, их увлечениях, кулинарных пристрастиях, потчуя отставника изысканными блюдами. Через месяц, когда бывший полицейский узнаёт всю подноготную «подследственной», он предлагает ей… руку и сердце. Он тоже не против умереть от ожирения сердца.

И опять я позавидовал Нюре с Валерой. Хорошо, когда твоё настоящее и будущее предопределено, и нравится так жить. Тогда и умирать нестрашно. С другой стороны, чем такая жизнь лучше жизни кота Пацана?

Подошёл Валера, расстелил салфетку, положил нож, вилку, налил кофе. Затем за стойку вплыла Нюра с подносом в руках и поставила передо мной тарелку с яичницей.

– Ну, как? – спросила она.

– Нюрочка, дорогая, я ещё не попробовал!

– Я спрашиваю, оформлена как? – обиделась она.

Яичница исходила жиром и паром. Кусочки бекона, колечки полупрожаренного лука, дольки помидоров были разложены в запёкшей их яичнице с тщательностью мастера мозаичных панно.

– Бесподобно! – заверил я, взял в руки нож, отрезал кусочек и отправил в рот.

– А на вкус?

Я замычал и восхищённо замотал головой.

– Ясык поготил…

– Опять ты со своими шуточками…

Нюра не обиделась, села напротив и, как в былые времена, стала смотреть на меня. Валера деликатно отошёл в сторону.

– Когда ты уже определишься… – с долей упрёка проговорила Нюра.

– Это в смысле семейной жизни? – парировал я.

– Ты сам понимаешь… – покачала она головой. – Просто в жизни.

Я отхлебнул кофе.

– Рекомендую в следующий раз, когда будете готовить кофе, добавить корицы на кончике ножа, – сказал я, раскрывая секрет приготовления напитка Бескровного. – Бесподобно получится.

– У нас, кроме тебя, натуральный кофе никто не пьёт. Это последний.

– Я закажу банку зёрен на всякий случай, – пообещал Валера. – В следующий раз приготовлю с корицей.

– Вот спасибо, уважили! – воскликнул я, хотя был уверен, что больше никогда здесь не появлюсь. Даже если очень захочу, ничего у меня не получится.

– Пора остепениться и выбрать свой путь, – вновь вернулась к незаконченному разговору Нюра.

– Это какой же путь, и какой выбор? – всё-таки не выдержал я, вступив в разговор. – Те, кто вне купола, погибнут в ядерной катастрофе, а те, кто внутри, выродятся. Ваш выбор равносилен предложению приговорённому к смерти самому выбрать средство казни между электрическим стулом и газовой камерой. А третьего, жизнеутверждающего, варианта нет?

– Жизнь можно рассматривать как промежуток между небытием, – вмешался в разговор Валера. Он подошёл и сел рядом. – Выходим из мрака и уходим во мрак. И нужно принимать это спокойно. Как люди смертны, так смертны и цивилизации. В данном случае мы имеем возможность продлить существование человеческой цивилизации. Без нас она бы просуществовала максимум лет двадцать, а с нами – несколько тысяч. Вот и всё. Выбирай.

«А эго тем временем продолжат экспансию в каком-нибудь другом мире», – хотел сказать я, но не сказал. У меня появился третий вариант пути, правда, не имеющий ничего общего с жизнеутверждающим, однако и о нём я говорить не собирался. Это был мой личный путь, и он уводил меня далеко от двух вариантов судьбы человеческой цивилизации. Надеюсь, пока.

Я молча доел яичницу, выпил кофе, вытер губы салфеткой.

– Спасибо, было очень вкусно, – поблагодарил и встал.

Двое «новообращённых самаритян», согласных, как герой рассказа Агаты Кристи, умереть в сытом довольстве, смотрели на меня и ждали ответа. И не было в их глазах жалости.

– Прощайте, – сказал я и направился к выходу.

И это было самым лучшим ответом, который я мог придумать.

Во дворе накрапывал мелкий розовый дождь. Я набросил на голову капюшон, прошагал к стопоходу, забрался внутрь и тронулся с места.

Как я ни ершился, но Нюра была права – нужно определяться. Пора от голословных заявлений самому себе переходить к действиям. Мне не нравилась человеческая цивилизация за стеной купола, но зла я ей не желал. Мне нравилось общество «новообращённых самаритян» под куполом, но я не верил эго. Я не собирался взрывать энергостанцию, тем более что после попытки Тонкэ меня к ней и близко не подпустят. Я собирался разобраться. Но сделать это намерен был сам, без навязчивой подсказки «новообращённых самаритян» и невзирая на доводы диссидента-террориста. Не верил я ни посулам, ни обещаниям, ни клятвенным заверениям. А угроз Ремишевского не принимал. Подспудно я ощущал, что эго не против того, чтобы предоставить мне возможность побывать в их мирах, но было одно препятствие – Ремишевский. Сотворённый по образу и подобию человека, с человеческой психологией, он ревностно защищал интересы эго и категорически не желал посвящать меня во все тонкости экспансии.

Но я в своём стремлении был непреклонен. Об одном только жалел, что не попрощался с Бескровным, а позвонить на дачу не мог. Не догадался писатель при проектировании особняка провести телефонную связь, а сотового телефона у него не было.

Черепашьим шагом из-за скудного энергоснабжения стопоход пересёк город и выбрался на дорогу, ведущую к Щегловскому косогору. Издали заштрихованное мелкой моросью дождя кладбище выглядело старым и заброшенным, каким, вскоре, ему и предстоит стать – ближайшие похороны состоятся лет этак через семьсот-восемьсот.

Не став огибать косогор по серпантину, я пустил машину напрямик, как совсем недавно это сделал Ремишевский, догоняя мои «Жигули». Но лихо, как было у Ремишевского, не получилось – на малом энергоснабжении стопоход взбирался натужно, оскальзываясь на раскисшей глине, и меня немилосердно болтало в салоне.

Наконец-таки машина выбралась по склону косогора на грунтовую дорогу, и я увидел у второй высоковольтной опоры, напротив захоронения Мамонта Марка Мироновича, стоящий стопоход. Меня ждали, и я знал – кто.

Подъехав поближе, я остановился и выбрался под дождь. Дверца второго стопохода открылась, и на раскисшую землю спрыгнул Ремишевский.

Наши взгляды встретились, и мы долго непримиримо смотрели друг другу в глаза. Отступать я не собирался.

– Возвращайся в особняк и носа оттуда не показывай, – процедил Ремишевский.

– Нет, – упрямо покачал я головой.

– Что ж, ты сам выбрал…

Он вскинул руку, и сгусток раскалённой плазмы устремился ко мне. Прыгнув в сторону, я кубарем перекатился по мокрой траве, вскочил на ноги… Но второго выстрела не последовало.

– Это последнее предупреждение, – сказал Ремишевский. – Если ты не уберёшься, буду стрелять очередями на поражение.

– Напрасно ты так, – покачал я головой. – Американской дуэли не будет.

– А что будет? – ухмыльнулся Ремишевский.

Я посмотрел ему в глаза, и ухмылка сползла с лица Ремишевского. Но выстрелить он не успел.

– Будет Аутонпец!

Ремишевский застыл, словно в детской игре «Замри!», а затем медленно завалился на спину. Как деревянная статуя, не сгибаясь.

Я подошёл к нему, посмотрел на распростёртое тело. Широко раскинув руки, Ремишевский навзничь лежал на траве, и остановившимся взглядом смотрел в низкое серое небо. Мелкая морось дождя била по стеклянным глазам, скапливалась водой в глазницах и стекала по щекам, будто мёртвый плакал. Но я не испытывал сожаления. Передо мной лежал мёртвый биоробот с жёстко заданной программой. Биоробот с человеческим телом и человеческой психологией, которому так и не довелось стать человеком, как это удалось мне.

Я отвернулся и твёрдым шагом направился к помпезному надгробию на фальшивой могиле никогда не существовавшего Мамонта Марка Мироновича. Назад я оглядываться не собирался – всё, что осталось за спиной, принадлежало прошлому, а мне предстояло разбираться с будущим.

Просыпающаяся память подсказывала, что нужно делать. Детектор пересадочной станции опознает меня по хромосомам Тонкэ, как своего, и инициирует процесс перемещения в иной мир. Кодов миров я не знал, но, быть может, и к лучшему. Это был мой путь, мой выбор, который я сделал без чьей-либо подсказки, и пройти его я должен сам, надеясь только на себя, чтобы составить непредвзятое мнение как об эго, так и о человечестве. Чтобы потом с чистой совестью положить информацию на чаши весов и посмотреть, что перевесит.

Подойдя к золочёному орлу, восседавшему на гранитной глыбе, я не стал медлить и сунул руку в открытый клюв. Пару секунд ничего не происходило, затем крылья орла дрогнули, блеснули глаза, и клюв со щелчком сомкнулся на ладони, будто компостируя проезд между мирами.