Текст книги "Он говорит"

Я вам так скажу: политические шутки ведь – особая статья. Рецепт этого юмора прост – это были переделанные песни. Какие-то странные остроты вроде романа “Приподнятая целина” и денежной единицы “Тридцать паскудо”.

Репризы, в которых шелестят прошлые имена: Завеюрха… Что за Заверюха? Куда? Сосковец… Зачем Сосковец, чего? Собчак… А уж Собчак стал теперь окончательно женского рода. Стариковский запах этих шуток был как визит к родственнику в Коровино-Фуниково, где жирные кастрюли и загнутый линолеум на кухне. Это были шутки периода Перестройки. Особые словоформы эпохи коллективных просмотров Сессии Верховного Совета.

Когда точка общественного интереса на чем-то сосредоточена, как была когда-то на физиках, а потом на писателях, а теперь на артистах, то и капустники из этой кучи ещё в цене.

Но жизнь прихотлива – и запоздавшие капустники несчастны, как стихи на юбилей завотделом, как кошка под дождём.

Тут вот еще что важно – удивительно, как беззащитна политическая сатира, если к ней относиться серьезно. Если политические шутки недавних времён перебирать как увядшую листву и швырять в камин по тютчевскому завету – куда ни шло. Но вот серьёзность…

Это проблема личного восприятия, впрочем. Но зал был полон, всем билетов не хватило.

– Замечательно! Просто прекрасно, – бормотали старики, ёрзая в креслах.

Но кто бросит камень в этих людей? Уж не я.

А потом у них была дискотека – от тех, кому за шестьдесят, и кому за восемьдесят – и было у меня впечатление, будто я попал на сходку друидов, и подсматриваю их обряды из-за куста.

Старикам было похрен, впрочем, кто на них смотрит.

Одна старушка обмахивалась веером, и было понятно, что её учила работать веером бонна, а не кино из заграничной жизни. И был старик со слуховым аппаратом, что вёл партнёршу в вальсе сквозь угрюмое диско. Нет, у них была своя правда, как ни крути.

У стариков был свой круг и слава, а я сам был тот ещё гондон – с меня спрос особый, и оправдаться мне невозможно. Эти старики частицы на около световых скоростях сталкивали, у них время текло попеременно, они временем в своих теориях распоряжались. У них была Бомба, диссидентская фронда и цэ-пэ-тэ диаграммы, а у меня хрен чего было.

Что я выну из кармана, если спросят? Именно что хрен.

Даже девки были не мои».

Он говорит: «Я очень Гайдара любил. В детстве любил, и потом. Так вот, у Гайдара есть такая фраза, её Тимур говорит: “Тише, Женя, не надо кричать, тише…”

Эта фраза меня преследует по жизни.

Преследует потому что она – верная.

Потом, уже в нынешние времена, я часто видел знаменитую картину про крик – ну это вы знаете прекрасно. В нынешние времена кричат много.

А тогда всё тише было. Тогда была у меня жизнь, что только Сэлинджеру описывать – жизнь с пионерским летним лагерем, набитым традиционными железными кроватями с вислыми сетками, казёнными запахами и унынием. Унынием, которое для вас уныние, а для нас – жизнь и норма жизни. От подъёма до вечерней дискотеки. Голос ломается, и ломаются представления о мире. Девочки рядом и непонятны, непонятны и ощущения от того, как они стоят рядом. Непонятны впечатления от их круглых коленей и плеч.

От взросления хочется закричать, открыть рот в этом мунковском крике. Или заплакать – чем, собственно, дело и кончается.

А кричать многим хочется, они думают, что крик Бога призывает. И этот Бог все их дела разрулит.

Поэтому я расскажу свою историю, хоть меня никто и не спрашивал. Нельзя кричать ни в счастье, ни в ссоре. Иногда кажется, что можно кричать от горя. Но опыт показывает, что от этого легче только в момент крика. Как только воздух в лёгких кончается, и ты осознаёшь себя в тишине, становится только хуже.

Женщине нельзя кричать, потому, как она становится безобразна. А мужчине особенно нельзя кричать, потому что он теряет лицо. А мужчина, потерявший лицо, вроде как и не существует вовсе.

Когда начальник начинает орать, он теряет лицо.

Когда набухают на его лбу жилы и кривится рот, лицо его растворяется в слюне и ветре, в свете и тумане, в сумраке кабинета и лица его уж нет.

Много лет назад я работал в одной организации и допустил серьёзную ошибку. Я бы даже сказал, непоправимую ошибку. Мой начальник позвал меня на разговор, мы минут пять пробыли наедине. Собственно, на меня пришлось около двух минут – перед дверью я собрался и изложил суть дела коротко и печально. Начальник говорил три минуты – очень тихим голосом.

Я вышел от него на еле гнущихся ногах. Это было сильное впечатление – мне говорили, что интересная бледность у меня прошла только через двое суток.

Кричать не надо. Это некрасивая самопсихотерапия, не несущая воспитательных функций.

То, что некоторые женщины кричали на меня, привело к разрыву многих многообещающих отношений. Женщины кричали и превращались в иных существ, будто инопланетная зараза из фантастических фильмов выела у них все внутренности. Я понимал тогда, что любил не их, а то, что улыбалось и говорило раньше. И вдруг оказывалась передо мной – оболочка, действующая модель человека.

Ну, там в детстве я думал, что можно кричать в фильмах: “Командир, танки справа! Вызываю огонь на себя!» или там: “Ты горишь, прыгай!”

Но – только там, в фильмах.

А сейчас, когда я в больнице лежу, тоже хочется кричать, но я знаю – нужно просто потерпеть. Недолго, мне сказали, года полтора.

Поэтому вплетается в моё повествование шелестящий шёпот, шипящий строй согласных.

Вот он: “Тише, Женя, не надо кричать, тише, тише…”»

Он говорит: «У меня тоже есть история про Бомбу. Я это видел изнутри, но немного сбоку – потому что не был секретным физиком, а просто жил в их семье, мать вышла замуж и привезла меня в закрытый городок среди лесов.

Но, кроме физиков, там были тысячи людей. В общем, была особая порода людей, так или иначе связанная с Бомбой – лет сорок она жила особой жизнью, вне стиля страны.

Вне времени и привычек других людей.

Причём, раз окунувшись в эту масонскую причастность, уже невозможно было лишиться благ и льгот – вне зависимости от проступков. Мне рассказывали, про то, как знаменитый правозащитник в своё время приходил в магазин “Березка” и требовал отоварить его за рубли. Сотрудники этого магазина, торговавшие только за доллары, жутко нервничали и начинали звонить во всякие соответствующие, как тогда говорили «компетентные» организации. Оттуда спрашивали: старичок лысенький, дохленький, в очках? Немедленно отоварьте. О-то-варь-те! Пусть возьмёт и будет ему счастье.

Но мой рассказ не о нём.

Жил да был на свете Человек-извлекатель. Он им был за каким-то хуем (без этого слова никак не обойтись, потому что, понятно, что служить человеком-извлекателем за каким-то хером – невозможно, невозможно им состоять за каким-то хреном, нельзя этого делать за деньги или убеждения. Это можно сделать только за каким-то хуем).

Впрочем, сейчас станет ясно – почему.

Этот Человек-извлекатель после ядерного взрыва на казахском ядерном полигоне лез в подземную шахту, где это всё произошло и извлекал всякие образцы, может, отвинчивал от важных приборов особые измерительные гайки.

Когда я подрос, то тоже отдал дань физике, но всё равно эта часть истории Человека-извлекателя приводила меня в нервный трепет.

– Да, – говорил Человек-извлекатель, – ощущение довольно странное. Будто выпил, и плывёшь через пластилиновый воздух. Волосы шевелятся – не на голове, а так – все маленькие волосики на теле.

За каким-то хуем он это делал.

Несомненно.

Шли годы – этот человек стал столпом общества в своём знаменитом закрытом городке, где он жил. Теперь он уже реже ездил на полигон, а потом и вовсе всякие ядерные взрывы отменили. Он организовал местную ячейку общества «Память», стал казаком или даже предводителем казаков.

И вот в город привезли обретённые мощи святого.

Вдоль дороги стояли, все в чёрном – памятливые казаки под командой бывшего Человека-извлекателя и держали оцепление.

Потом они охраняли храм, где находились мощи на манер Хомы Брута. В этот храм внезапно полезло огромное количество бесноватых. Они лезли в него как в известном произведении Николая Васильевича Гоголя. Казаки в своих чёрных мундирах, взявшись за руки, заняли круговую оборону, и поняли, что вот это и есть край.

Что мундиры у них, казаков, может, и самосочинённые, но бесы вполне реальные.

Бесноватые выли и хрипели. Кто-то лаял. Рты мужчин и женщин сочились дрянью.

Звякнули стёкла. Высунулись отовсюду страшные рыла.

Человек-извлекатель вдруг оглох и ощутил вокруг себя густоту мягкого пластилина. Всё было так же, как во время его путешествий в жерло шахты после взрыва. Волосы зашуршали под одеждой.

Казаки были пьяны без вина, но на рассвете бесноватые схлынули, а казаки побрели по домам. У всех дрожали колени, и цвет их лиц был зелен.

Потом я наводил о Человеке-извлекателе справки, но его пластилиновый туман дополз и до меня. Я даже не помню, узнал ли я в конце концов, чем нынче он занимается.

Может, узнал, да забыл.

Или это всё лишь приснилось мне?»

Он говорит: «Мы тут много о смерти распинаемся, ну и это понятно.

Это тема тревожная – тех, кто ещё жив, всегда заводит. Но вот есть ещё самоубийство – вот странная штука. В детстве моём только один тип самоубийства допускался – это если последний патрон оставить для себя. Ну там, фашисты-то пытать будут, чтобы не выдать чего важного.

Про самоубийства особо не говорили, хотя я знал, что у нас соседка повесилась.

А потом ещё говорили, что наш участковый от любви застрелился – прямо так вышел из дому, сел на детской площадке и застрелился. Потому что от него жена ушла. Все прям об этом говорили, но теперь я понимаю, что детали были фантастические – то ли от любви, то ли что-то наделал по службе, да и сам ли он застрелился? Так я с этой тайной и уйду.

Ну, потом ещё в армии стрелялись – помню. У меня товарищ был, затосковал на втором году службы, а служить ему надо было три, да только стреляться надо было из карабина. Пока он штык откинул, пока сапог снял, портянку несвежую размотал, пока палец свой грязный в скобу вставил, пока стал дуло в рот совать, так и расхотел. Представил, говорит, как меня найдут, а выгляжу я в этом виде довольно по-дурацки. Твёрдых эстетических правил был человек.

Ну от боли – это я понимаю. От боли человек может вообще превратиться в животное, тут уж не до сантиментов. Не то, что стреляться – в окно выйдешь.

Сейчас – кризис, а в кризис, говорят, народу много стреляется.

Сейчас у бизнесменов стволов много на руках. Чиновники, кстати, стреляются редко. У них как-то по-другому голова устроена.

А вот жена мне говорит: “Как так, в себя палить?! Что, красивый автомобильчик отобрали?! Нулей поубавилось?! Это, дескать, глупости какие-то, Анна Каренина, а не повод хвататься за неясного оформления пистолет”.

Ну, а я так думаю, что как раз понятнее. Было у человека две жены и трое детей, и вот разорился он.

Кредиторы преследуют, и эти, дети с жёнами, превращают жизнь в ад. Выйдет он к завтраку, а сынишка ему вместо бутерброда: “Папа, папа, нам трындец! И всё из-за тебя” Старушка-мать, обескровленными губами шевелит, спрашивает, почему пересадки почек, сердца и печени ей не будет.

На день рождения никто не идёт, лузеров-одноклассников разве звать.

Водка осталась, а уважения к тебе нету.

Соседи-миллионеры ржут и пальцами показывают. А сбежишь в Таиланд, так и там достанут.

И все радости твоей жизни исчезли, а обязанности остались, даже приумножились.

Тут и задумаешься.

Сымешь со стены коллекционное ружьё, а с ноги изысканный носочек. Смотрите, дескать, какой я нелепый, вам назло в гостиной лежу, в одном носке. Без портянок».

Он говорит: «А я им, соседям своим, в ответ на это заметил, вот вы котов любите, это я понимаю, это – хорошо. Коты у вас в городе бестолковые, мышей боятся, умеют только на колбасу охотиться. Потом, конечно, вспоминают что-то о жизни – особенно, если их на зиму бросить.

Но это ладно. У нас тут, знаете, птиц было полно.

А всех кошки пожрали. Потому что у нас раньше четыре кошки было, а теперь сорок, да ещё те, кого привезли тут, да бросили.

И перевелись-то птички у нас. Пеночек всех пожрали, от дрозда только прошлогодняя скорлупа синеет. Овсянок съели, славки исчезли.

Раньше соловьи пели у каждого дома, а нынче – тьфу!

Я ведь вашим говорил – вы хоть на дачах кормушек не делайте.

У вас же кошки.

– Фу, – отвечают, – это в вас жалости к птичкам нету. Они же бедненькие.

Ну, у меня, может, жалости нет вовсе, и, к тому, же я сам бедненький, но как у них всё ловко получается. Сперва смотрят, как птичка клюёт, умиляются. А потом пойдут по своим делам, а у них уже на смену кошка радуется, перья всюду мечет.

Коты ходят, шашлык больше у городских воруют, птичек давить уже не выходит.

Нет птичек-то.

Разве залетит кто случайно.

Да их кошки-то и так не ели, для баловства давили.

Дятла вот на дорожке нашёл. Зазевался дятел, да ему голову и скусили.

И вот я так скажу – вам-то котики, потому что в городе у вас только голубь сраный да ворона вороватая. Приехал я как-то – даже воробьёв не увидел.

Куда воробьёв дели? Попрятали?

Котов консервированными воробьями кормите? Из банок с чекой?

Не дам я вам бензопилы, вот что».

Он говорит: «А я лежу и вспоминаю свои путешествия. Мы-то – не чета молодым, что шастают по земному шару взад-вперёд, сами не зная зачем. Посмотреть они хотят… Чего они хотят? Зачем им?

У нас в Управлении был один начальник, что жил в самолётах. Подписывал договора – то в Чили, то в Сингапуре. Нет, выбегал из аэропортов, ездил по чужим городам на такси, а зачем – объяснить не мог.

Я думаю, что это от страха смерти, старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути. Вместе на пенсию выходили, ну у него уже на каких-то тёплых островах был домик прикупленный, а у меня шесть соток под Шатурой, там, где гарью каждое лето тянет.

Он мне говорит: “Да ты в аду живёшь, под тобой пожар вечный”.

Я ему отвечал, что русскому человеку к аду не привыкать, оттого страха во мне нет.

Пожил.

Сам много поездил – в Алжире порт строил и во Вьетнаме налаживал, но больше, конечно, на Севере работал.

Я-то путешествовал по казённой надобности – на кораблях под красным флагом.

Море и берег, то есть портовые сооружения.

Ведь что остаётся от путешественника? Не фоточки эти ваши дурацкие, не хвастовство закрашенной картой мира. Не бутылки из аэропортов.

Сооружения остаются – да и те не вечны. Я смотрел в Средиземное море – только камни на дне от старых причалов.

Слова одни и остаются.

Наши путешествия обрастают словами, как днище корабля обрастает ракушками. Потом время счищает их, как рабочие в доках.

Только ничего не исчезает совсем – путевые термины приклеиваются к нашей речи.

Эти слова – случайная картина в вагонном окне – переезд, собака под дождём, женщина в оранжевой куртке, паровоз на запасном пути…

Ты проезжаешь мимо путевого термина, не задумываясь о его прошлом значении. Как не задумываешься о прежних маршрутах паровоза, не заметив заброшенной железнодорожной ветки.

Бурьян, трухлявые шпалы, дорога в никуда.

Но это сухопутное сравнение.

Путевые слова бывают заброшенными как железнодорожные пути, бывают высохшими и звонкими, как перевёрнутые старые лодки на берегу.

Иногда путевой термин остаётся на обочине, а иногда притворяется новым, будто переименованное судно.

Поскреби свежую краску, так под ней обнаружатся буквы древнего шрифта, стоит тебе выдвинуть нижний ящик комода, отгрести носки с трусами, как под истлевшими тряпками блеснёт медный бок старинной подзорной трубы.

У тебя труба подзорная в детстве была? А у меня вот была, от деда осталась.

Труба и книга Кампанеллы, “Город Солнца” со старинным шрифтом издательства “Академия”.

Там как в учебнике астрологии – то хороший аспект Юпитера, то благоприятный Дом, то генитура, то афеты, твёрдые знаки в Зодиаке, эксцентрики, эпициклы и многое другое.

Но есть там и звучное, похожее на заклинание, слово альмукантарарат.

Это круг небесной сферы, дружок.

Круг, параллельный горизонту. Круг, все точки которого имеют одинаковое зенитное расстояние. Угловое расстояние от небесного солнца до светила, дополняет высоту светила до девяноста градусов и считается по дуге большого круга.

Морские путешествия особые – там надо чаще определять свою координату, а для этого – постоянно смотреть в небо.

А вот слово “маточка” имеет множество значений – потому что корень его от жизни, её начала и продолжения, а навигация и есть управление жизнью. Верные координаты залог спасения этой жизни. И среди прочих значений у маточка – компаса.

У меня ещё старый компас есть. Ну, это я сам купил, в антикварном магазине на улице Марата. Старинный компас, компас поморский. Коробочка величиной со спичечный коробок, что висела у кормщика на поясе в специальном мешочке. В центре этой коробочки болталась картушка с параллельными намагниченными иглами. Была ещё раньше матка-ветромёт – диск в полметра, со стержнями по числу румбов. Восемь высоких – “ветры”, восемь средних – “межники”, а шестнадцать остальных были “малыми палками”. Слова-то какие, чуешь?

Днём это – солнечные часы, а ночью поморы ловили в прицел ветромёта Полярную звезду.

Матка образца одиннадцатого века была первым пеленгатором.

Это её помощью были картирована земля, покрытая холодным морем, справа от которой острова Новой Земли сдавливают пролив Маточкин шар.

Катятся загадочными шарами эти слова – всё потому что раньше путешествовали не бездельники, а рабочие люди. Не от скуки, а по делу.

Слова от них остались правильные.

Не дай Бог кому попробовать нас их лишить.

Трёх дней не проживёт.

А ты мне тут рассказываешь про скидки и каких-то, прости Господи, лоукостеров.

Я тебе про лобстеров, могу рассказать, да не хочу.

Нет, не надо никуда летать.

Кто не может жизнь понять на шести сотках, то её с твоими лоукостерами не поймёт, хоть каких десятиногих не ешь».

Он говорит: «Мужчины так устроены, что преувеличивают испытания, им выпавшие. Вот был у меня приятель, что считал всех баб своих за жён – и не в том дело, что вёл себя с ними, как с жёнами, а так, в воспоминаниях.

То есть у него выходило, что вот у него семьи были, а на деле – просто разврат и суетливое перепихивание. Мы-то думаем, что у него там жизненный опыт: любовь-морковь, пьяная свадьба с родственниками из Саратова, потом мучительное семейное строительство, поездка в Хургаду, ссоры и, наконец, развод. А у него только Хургада и стёртый из мобильного телефон этой бабы. Ну, так ведь это общее свойство памяти – свезли мальчика в туристический поход, а у него в памяти покорение Ермака Сибирью. Или там наоборот. Продавал человек в лихое время носки на рынке, а как подстарился, так ему кажется, что он инвестиционным фондом заведовал. А менты, которые с него за место трясли, уже кажутся частью криминальных войн с киллерами и взорванными мерседесами.

Да, собственно, я против, что ли?

Не против.

Каждому хочется, чтобы у него событий в жизни побольше было, когда старость подойдёт. Вот и превращается даже стыдная неприятность в античную трагедию. За неимением удач в ход идут неудачи. Гляньте люди, что со мной было, как я был отмечен судьбой.

Это всё называется – аберрация.

Знаешь, что такое аберрация?

Аберрация – это отклонение. У биологов такое есть понятие, есть у психиатров, ну и, конечно, у астрономов – я ведь всю жизнь в телескоп “Любитель-3” глядел. Глядел я, глядел, и довольно быстро понял, что самая главная ошибка – это твоя уверенность. Как говорят “Своими глазами видел” – да ничего ты не видел, а в действительности всё не так, как на самом деле. Даже свет по миру ходит криво, а уж человеческая память-то и подавно.

Вот нужна человеку радость от жизни, так он с чувством будет вспоминать, как его в подворотне били. Лицо его раскраснеется: вот уж били, так били, теперь-то не так бьют! А нужна гордость человеку, так он что-нибудь этакое выдумает в своём прошлом, что хоть стой, хоть падай.

Причём повторит три раза, и вот уже сам верит.

Мне так адвокат говорила: вы, говорит, повторите несколько раз у себя дома, что говорить будете, а в суде по накату пойдёт. И точно, по накату… Впрочем, это уже другая история».

Он говорит: «Вы тут про Гоголя говорили. Так это совершенно верно, что “Вий” у нас был единственным фильмом ужасов, и фильмом очень хорошим. Но верно ещё то, что Гоголь описал всю нашу жизнь прежде Лескова. Лесков-то, конечно, гений, и сюжеты у него особые, но Гоголь описал не собственно сюжеты, не истории про чиновника или там учётные души, он описал саму интонацию нашей жизни.

Как-то меня послали на конференцию в соседний областной центр. И вот я шёл по берегу могучей сибирской реки. Вдоль реки раскинулся богатый губернский город, и прогуливался по набережной я не просто так, а вместе с тайным властителем этих мест.

Ему принадлежали баржи, пароходы и фабрики по обе стороны водной глади. Тайга шумела в отдалении, холопы выносили из неё соболя с куницей и прочую пушную рухлядь. Сквозь болота текли газ и нефть в своих стальных венах, и всему этому он был господин – маркиз сибирских полей и лесов.

Между разговорами о высоком, он указал мне на филармонию, которая здесь по совместительству являлась дворянским собранием.

Однажды в филармонии, среди красного плюша кресел и золотой лепнины, проходил конкурс красоты, на котором должна была победить любовница губернатора. Ну, нормальное дело – так проходят многие мероприятия в моём Отечестве. Проблема была только в том, что девушка, несмотря на юный возраст, была любвеобильна.

Она попробовала уже со всем городом. “Даже я как-то отметился”, – с некоторым смущением сказал мой конфидент. Одним словом, об этой особенности восемнадцатилетней претендентки знали все – кроме губернатора.

– А что же Лепорелло из службы безопасности? Что не подал знак? – спросил я.

На меня посмотрели как на больного.

– Видишь ли, у нас тут люди простые. У нас любят гармонию и спокойствие. Суетливых неприятных вопросов у нас не любят, оттого, что они вызывают суетливые неприятные ответы.

И я согласился, а он продолжил:

– И вот корона водружена на девичью головку, казалось бы, всё закончилось. Вдруг победительница выхватила из рук ведущей микрофон. Зал втянул в себя воздух, образовав в филармонии технический вакуум.

Никто и не подозревал, что она умеет говорить! У неё всегда рот был занят!..

В разреженном воздухе повеяло бедой, как озоном. Для начала девушка сказала в микрофон пару невинных слов – “спасибо маме, спасибо киноакадемии” – и присутствующие решили, что всё обошлось. Но не тут-то было. Новая королева красоты развела руками и продолжила:

– Но теперь я хочу сказать, что есть человек, без которого ничего этого бы не было. Именно ему я благодарна за сегодняшний день, – и, повернувшись к ложе, где сидел губернатор с супругой, крикнула:

– Спасибо! Я люблю тебя, Коленька!..

И в этот момент, чиновники в зале бросились бежать. Они видели, как привстаёт губернатор, вглядываясь вниз, выискивая свидетелей своего позора, и бросились по проходам, давя друг друга. Свидетелями они быть не хотели, а хотели завтра, придя на службу, заинтересованно спросить:

– А что вчера было? А то я заболел и не пришёл. А?

Чиновницы тоже ломились в двери, теряя туфли и, несмотря на жару – норковые палантины, а мужчины – забыв барсетки на креслах.

Эта история была мне чем-то знакома. И точно, что-то похожее рассказывал мой дед.

Как-то в конце сороковых, в далёком Магадане справляли Новый год. Зал Дворца культуры был наполнен сиянием погон и шелестом ленд-лизовских платьев. Цвет “Дальстроя” собрался на концерт, и внимание всех будоражил огромный букет алых роз, что держал ведущий. Все думали, что он преподнесёт сейчас эти цветы жене генерала, начальника “Дальстроя”.

Ведущий начал объяснения сам:

– Вас, наверное, интересует, кому этот букет? – спросил он. – Сейчас вы увидите нашего следующего выступающего…

И на сцену вышел Козин.

Все, в общем, знали, по какой статье сидел Вадим Козин, и по залу прошёл шелест.

Вдруг зал наполнили раскаты громового голоса. Это орал начальник “Дальстроя” – прямо из своей ложи:

– Вон!.. Все – вон!..

И начальники лагерей, звеня своими медалями, побежали вон. Их жёны, семеня, тоже проваливались в колючие магаданские сугробы, потому что знали – лучше так, в лодочках по снегу, чем прожить лишние пять секунд в тепле, но на глазах у генерала-начальника.

Бегство из театра – абсолютно гоголевская история. Она могла произойти и в восемьсот тридцать пятом году, и в сорок девятом, и в прошлом. Что, собственно, доказывает величие и гений знаменитого русского писателя.

А теперь я посплю, чего уж там».

Он говорит: «А есть у нас предметы сакральные… Знаешь, что такое – сакральные? Ну, вот. Калашников, матрёшка, гранёный стакан… Сапёрная лопатка ещё.

Вообще, культ сапёрной лопатки у нас возник много позже угасания военного поколения.

Предки наши этими лопатками махались, отбросив опустевший пистолет-пулемёт системы Шпагина. При известной сноровке, можно было ей какого-нибудь эсэсовца зарубить, особенно в тесной траншее.

А дедушка мой по полю бежал, прижав лопатку к животу – тогда думали, что, может, спасёт от осколка на излёте.

Многие думали, может, кого-то и спасло.

Людей военного поколения мало чем можно было удивить, а уж сапёрной лопаткой во всяком случае.

Так что сапёрными лопатками ужаснулись люди, которые услышали о них, вовсе не державши их в руках.

Это произошло в 1989 году – во время известных событий в Тбилиси. Ты, поди, не знаешь, а там история был дурная, мутная, до стих пор непонятная, а теперь и вовсе всеми сторонами додуманная.

А тогда всё однозначно казалось – солдаты лопатками мирных грузин порубали.

И сразу стало понятно, что это очень Страшный Предмет, Несущий Смерть и Разрушения.

Ну, так бейсбольные биты – тоже.

Бейсбола у нас нет, а вот биты – есть.

Сапёрная лопатка, которая по уставу называлась «малая пехотная лопатка» —… Но, впрочем, не об этом.

Я однажды познакомился по переписке с одной девушкой, что жила в Италии.

Так она пригласила к себе в гости. Всё хорошо, но она попросила меня привезти из России сапёрную лопатку.

В этом случае меня смутило то, что она не хотела в итальянский магазин идти. А там они тоже есть, как же не быть в Италии сапёрных лопаток? И пехота там есть, и сапёры, и лопатки.

Я справлялся.

В общем, следы моя знакомая путала.

Сразу мне, безо всякой Италии, прожившему здесь все девяностые годы, казалось, что она собралась прикапывать кого-нибудь в лесополосе.

Я и спрашиваю, отчего везти-то надо, сходи в свой лабаз, нашёл даже ей интернет-магазин, но она как-то заюлила.

Ну, думаю, лысенький, тебе не сюда.

Ах, знал бы кто, сколько разных приключений я упустил, руководствуясь осторожностью».

Он говорит: «Сейчас как-то принято считать, что книги ничему не учат.

Может, их просто стало много.

А вот в моё время говорили иначе, говорили “В книжках дурному не научат, плохого не скажут, гадости не напечатают”.

Нынче всякий книжный магазин – не просто книжный.

В одном наливают кофе, и пахнет тушёной капустой, в другом шелестят топографическими картами и пускают зайчики компакт-дисками. В третьем ноутбуки отвоевали место у обычных книг. На месте книжной страны расположилась канцелярская радость, царство ластиков, герцогство фломастеров и королевство тетрадей с уроками лепки из пластилина и радостным мазюканием гуашью.

Но самое страшное – не это.

Самое страшное происходит тогда, когда в книге рекомендуют написать или нарисовать что-то прямо на страницах. Старый мир треснул вовсе не тогда, когда по московским улицам начали кататься на танках. Всё началось с того, что в книгах разрешили рисовать. И это было покушение на святое – добавить своё к печатной санкционированной истине.

А ведь было святое время, когда книги учили нас жизни.

Была такая книжка, случайным образом попавшая в мою жизнь. Я вынул её из кучи других книг, списанных из университетской библиотеки.

Собственно, она и называлась: “В. Г. Архангельский и В. А. Кондратьев. Студенту об организации труда и быта”.

В этой книжке, которая может быть предоставлена любому желающему студенту для сверки своего быта и труда с образцом, было много чего интересного. Был там и фантастический распорядок жизни, и расписанные по таблицам калории, и комната общежития с крахмальной скатертью и ребристым графином.

Там был распорядок угрюмой жизни страны с запоздалым сексуальным развитием. Однако была там, нет, не глава, а абзац, про то, что называется это.

Самое главное, что в этой книге на странице девяносто пятой значилось: “Можно считать, что лучшим периодом для начала половой жизни является время окончания вуза”

А вот не ха-ха-ха, а я так и сделал».

Он говорит: «Моя жизнь и образование были построены на страхе. Это был не страх наказания, а страх позора. Страх стать неудачником не для себя, а расстроить родителей товарищей и соратников.

А что вы хотите?

Я советский человек был. Ну, им и остался, конечно.

Это как у самураев – просрал своего господина, да всё равно остался его подчинённым, или как там ещё.

А потом всё изменилось – и страх перестал быть управляющей компанией.

Надо сказать, что жить вообще без управления оказалось трудно и не очень успешно.

Чего я боялся в жизни? Ну вот, кроме позора?

А я много чего боялся.

Сначала – страшных иллюстраций в детских книжках. Это были сибирские сказки Нагишкина, по которым по ним читать учился в пять лет.

Вы Нагишкина помните? Нет? А мы все помнили. Это так и спрашивали в библиотеке: “Нагишкин есть? Как – на руках?” Что-то в этом имени было японское, ну, по крайней мере, азиатское.

Среди чёрно-белых иллюстраций в книге Нагишкина жил один болотный демон, что стоял в трясине на одной ноге. Звали его Боко и нарисован он был в книжке “Храбрый Азмун”. Страшные иллюстрации рисовал сам Нагишкин, и у меня всё время было желание узнать – кто он, человек, который заставил меня так бояться, не зная ничего ещё о страшном слове импринтинг.

Кстати, по этим сказкам, о которых я говорю, был сделан мультфильм. Тоже очень страшный – лес раскидывал загребущие ветви, а кроме болотного демона-головешки были ещё страшные каменные люди.

Впрочем, был ещё очень страшный модернистский мультфильм, снятый по мотивам знаменитой “Синей птицы”.

Этот мультфильм был ещё политическим. Там был мультипликационный капитализм, и война щёлкала зубами.

По-моему, какие-то документальные кадры туда были введены.

Ещё я боялся во сне.

В тех детских снах я боялся резинового бублика, с заключённым в него терновым венцом.

Что это был за бублик, и что за венец – ничего не знаю.