Текст книги "Он говорит"

Да что там, дверь эта переместилась за сарай задолго до дома, ровно в тот момент, когда ушлые кооператоры стали промышлять стальными дверями.

Конечно, ничего из моего плана не вышло, и дверь гнила за сараем со времени либерализации цен – если кто из вас помнит, что это такое. Ну и вида эта дверь стала такого, что винтажнее не бывает.

А соседский мальчик боялся этой чужой двери, прислонённой к стене чужого сарая.

Мать мальчика говорила ему, что она украдёт эту дверь и сожжёт, и это была очень душещипательная деталь, особенно из уст маленького мальчика, стоящего под сливами.

Я обливался слезами, представляя его, тогдашнего, и его бесстрашную мать.

При этом я чувствовал себя виновником этой трагедии. Я совсем забыл про эту гниющую груду дерева. Оттого я решил спалить эту дверь сам. Вытащить её на садовую дорожку через заросли калины и слив было невозможно, и я решил перекинуть её через забор. Дверь оказалась чрезвычайно тяжёлой. Она набухла водой – и, всё-таки, в ней было несколько лет сталинизма, влага хрущёвской оттепели, весь застой и даже немного свободной России. Она вобрала в себя всё – и груз этот вдавил дерево в палую листву. Я тужился, и, наконец, поднял её над головой, как штангист, чтобы перекинуть через забор.

И в этот момент у меня упали штаны.

Я и не верил, что так бывает. Штаны упали как во французских комедиях с Луи де Фюнесом.

Штаны упали, а у меня над головой – дверь.

Это было немыслимо дурацкое зрелище (я думаю). К тому же, я сэкономил на нижнем белье.

Надеюсь, что мальчик меня не видел, это была бы для него травма похуже облезлого монстра за сараем, помнящего похороны Сталина.

Я сделал несколько шагов, стреноженный штанами, и всё же кинул дверь через забор.

Тут мораль в том, что это, конечно, неловкая ситуация, но прошедшая в своей неловкости ту грань, когда тебе стыдно.

Становится даже как-то весело.

Я предупреждал, что начну издалека.

Приехали мои друзья. Приехали пьяницы и трезвенники, успешные люди и те, кто спрятался от жизни в кокон стариковских квартир.

Приехал и один наш бизнесмен с супругой. Они жили образцовой семьёй – с детьми-полуиностранцами, с домом где-то в Италии, где у них стояла яхта, и мы, подчиняясь насилию, разглядывали снимки под звучные рассказы про стаксели и бом-брамсели.

Они оба были красивы, и оба – чуть подправленной дорогой красотой.

И машины у них были какие-то особенные, чуть не гоночные – как раз новая застряла рядом с моим дачным посёлком и мы совместно выковыривали её из глины.

В этот момент они начали ссориться. Они стали ссориться уже в тот момент, когда лежали в этом своём лаковом гробу на колёсах, будто Пётр и Феврония. Да, знаете, есть такие автомобили, где не сидят, а лежат.

Есть ситуации в обществе, когда тебе неловко, например, когда при тебе ругаются твои друзья. Ты чувствуешь себя неловко просто от того, что стоишь рядом. К тебе претензий нет, но ты в это вовлечен. Однако есть ссоры, что перерастают в безумный скандал, всё – на люди, летает пух взрезанных перин, ты узнаёшь тайны чужой жизни не потому что хочешь узнать, а потому что они летают мимо тебя, будто посуда, которой перекидываются супруги.

Был такой у нас приятель X., что ходил с супругой ссориться в гости, потому что она в раже била посуду. У них в доме давно, кажется, случился дефицит тарелок, отчего они били чужие – в гостях.

И вот, слово за слово, эти мои знакомые чуть не вцепились друг в друга.

Мы, оставшиеся, стояли молча, застыв в странных позах – я с тарелкой слив, другие – кто со стаканом, а кто с вилкой в руке. Кто-то попытался свести дело в шутке, да какое там!

Исповедальный накал нарастал, мы узнали, что жена согрешила с пасынком, а муж прятал на яхте кокаин. Мои пьяницы забыли прихлёбывать, и рюмки дрожали у них в руках. Муж уже обещал застрелить жену, а потом застрелиться сам, благо оружия в их доме хватало. Жена отвечала, что прокуратура узнает всё, и родственники супруга будут разорены до седьмого колена.

Это примерно как с моими штанами – была пройдена грань, отделяющая неловкость от священного безумия, в котором мы все, знавшие их давным-давно, стали актёрами второго плана на полянке перед моим домом. Перестало быть страшно – можно было всё. Ссора протекала через нас, будто толпа гопников мимо статуй в Летнем саду.

Это уже было уже не случайно подслушанными тайнами, не шорох чужого грязного белья, а фейерверком безумия, водопадом страсти и лесным пожаром сгорающих репутаций.

И в этот момент я увидел соседского мальчика, который смотрит на нас, стоя под сливами.

Он смотрел на нас огромными от ужаса глазами.

Мама у него, видать, отлучилась.

Она сожгла бы нас всех».

Он смотрит перед собой и говорит: «Ты вот подумай, как странно мы помним прошлое. Ну, странно, какой-то анекдот помнишь, а то, как, казалось, помирал – не помнишь совсем. Было что-то, картинка мутная, всё будто в тумане. Меня как-то под суд отдавали – вернее, так только говорится, следствие было. Светило мне года три – один паренёк у нас на буровом станке нарушил правила техники безопасности, ему ногу и зажевало. Кого под суд? Бурового мастера. Мучился я страшно, а прошли годы – не помню ничего. Следователь был, красивая кажется, женщина. Но что и как – не помню. Будто бредёшь в тумане на рыбалку, сыро как-то и зябко, и ничего больше. А вот была у меня девушка, ну, то есть, как была – я её любил, а у неё было сперва одно замужество, потом другое. Мы с ней даже не… В общем, глупо довольно было, а время шло, подвалили новые времена. Она работала в какой-то конторе. Ну, бизнес там, деньги зашелестели. Появились новые привычки – ну там корпоративные пьянки. У нас-то всё было по-прежнему. Как-то решили всей бригадой не пить. Два дня не пили, а потом, как выходили за ворота рабочей площадки (мы тогда на Парке Победы бурили), Павел Митрич наш и говорит, а давайте, дескать, по баночке пивка. Ну, это ж вроде и не пить, да только потом такое началось, что я по дороге домой я до Рязанки восемь пересадок насчитал.

А те, кто в чистоте работал, пили по-другому, почище, значит. И вот девушка эта, про которую я рассказываю, тоже в них не крайняя была. Возвращается, значит, она как-то домой, машины у неё тогда не было, выходит из метро и ждёт троллейбуса. Троллейбуса всё нет, время идёт, и тут она решает, что живём однова, работает она в офисе и поймает машину.

Ну, вышла на полосу, руку протянула, и останавливается перед ней успешное авто. Он всё ж немного пьяна была, оттого не сразу поняла, что и водитель был хорош. Он был пьян куда больше и не падал оттого, что держался за руль. Со знакомой моей хмель мгновенно слетел – ветер свистит, машина летит, а водила ей про жизнь рассказывает.

Про то, как на брата Лёху наехали менты, и надо б откупиться, да не поймёшь как.

Или вот сестра залетела, да непонятно, делать аборт или нет. Залетела она от начальника, и, может, что срастётся. Ну и сам-то он думает, как с правами быть – права-то он потерял, и хрен поймёшь – ездить так, или что другое придумать.

Девушка сидит не жива, не мертва, и, как её довезли, дрожа вылезает прочь. Машина газует, и, стукнув урну, исчезает.

Однако ж прошёл месяц, и настала пора нового корпоратива. В этот раз она едет домой совершенно пьяная, какой там троллейбус – надо ловить, как тогда ещё по инерции говорили – частника.

Поймала. Едет.

Но вдруг понимает, что в тот же час, в том же месте поймала ровно того же мужика.

Только он теперь трезвый и её, очевидно, не помнит.

Да она-то всех разговоры запомнила, и заходит с козырей:

– А Лёха-то как? Откупился от ментов?

Тот с ужасом на неё смотрит.

– А сеструха-то как? Я бы ребёнка оставила! Вот режь меня, ешь, а оставила бы.

А водила-то уж покрылся крупным потом.

Ну, и, наконец, она про права спросила. Строго так – с правами, дескать, едем? А? А?!

Её довозят до подъезда, не взяв никаких денег, разумеется, и, сбив урну, уезжают.

Вот я тебе и скажу – хорошую я девушку знал, хорошая девушка, даже пьяная интересная. Вот явись она из того давнего прошлого, помани, всё бы бросил.

И помню её очень хорошо.

Да, наверное, на улице уж теперь не узнал бы».

Он говорит: «Сейчас яблоки пошли. Яблоки – это жизнь моя, двенадцать яблонь у меня. Сок, варенье – всё это у меня с детства. Дед варил, отец гнал. В это дело даже ватные яблоки годятся. А жевать – так хрустящие, конечно. У кого зубы есть, хе-хе.

Ватных, летних яблок, конечно, больше. За ними численное преимущество.

Если ватное яблоко кусает хрустящее за бочок, то обращает его в ватные, хе-хе.

Я и спал-то в колясочке под сенью яблонь. С одной стороны была летняя мельба, там – штрифель, а с другой – осенняя антоновка и Богатырь. Богатырь – это было такое большое яблоко, что заворачивали в газетку и потом ставили на новогодний стол, как выпечку.

Как торт ставили, да.

Ну, конечно, меня яблоком как-то и приложило – отец говорит, с этого всё и пошло. Приложило, да. Ну, как этого англичанина-учёного. Правда, его не в коляске, конечно. Но яблоко мелкое было, китайка.

Но вмятинка вот осталась, хоть мне и говорят, что это не от яблока. А я думаю, что от яблока.

А в Сибири, говорят, только мелкие яблоки вызревают, “ранетки” называются. Глянешь – так вишенка вишенкой.

Но ранеток кто ж не знает. У меня внучка телевизор смотрела, там “ранетки” были.

Я не очень помню. Там, по-моему, сюжет о школьницах, что музыку играют. Раньше это ВИА называлось. Что? Ничего хорошего? Ну смотря кому. Всем может быть хорошее. Продюсеры озолотились, девушки заработали на квартиры, малолетние зрители оторвались от вредных привычек, хе-хе.

А вообще-то, это сорт такой. Ранет или ренет, чёрт его поймёшь теперь, как называется. Раньше так на черенках и писали “ранет Семиренко”, а теперь вроде ренет надо писать. Но это уже не для меня.

Может, я знаменитый ботаник? Мне былочи под утро снятся цветы. Правда, сухие. Темнота и теснота, что меня окружают – но это не загробное, а будто я в коляске под яблоней.

И сейчас на меня яблоко свалится.

А внучка у меня не на ранетку похожа, а на мельбу. Рыхловатая такая, знойная. В какой-то конторе, продающей мерседесы, работает. У них там какой-то странный режим, будто у врачей – три через один или что-то вроде. Или не мерседесы… Мерседесы в Китае не делают? Точно? Чёрт! У меня потеря памяти, да и раньше с памятью было неважно – может, с того самого яблока.

Я фотографии видел с начальством её – будто китайка рассыпана – жёлтенькие такие, а впереди стоят русские бабы. Круглые. Статные такие – мельба да антоновка».

Он долго ворочается, устраивается, кряхтит, и, наконец, говорит: «…А вот я знал одного примечательного человека. Был он сыном известного антиквара. Тот был богат, даже знаменит в своём роде. И сын у него, понятно, не в бедности жил, веселье било вкруг его, как сказал поэт.

Но на веселье нужны были деньги, а денег не хватало. С этой золотой молодёжью всегда так – сколько им денег родители не дают, всё как в прорву падает. И вот этот юноша стал вытаскивать книги с полок и потихоньку продавать букинистам. Причём делал он хитро, оставлял от старинных фолиантов только корку, а листы продавал. Отец его был стар и болен, так что вовсе не замечал воровства. Открыли его сами букинисты – они крепились-крепились, но, как не хотели расставаться с золотой жилой, всё же проговорились.

Натурально, в благородном семействе скандал, крики и проклятья.

Антиквар, впрочем, не дожил до конца этой истории.

Прошло время, и вот этот молодой человек уехал в Европы и прижился в тех местах, где говорят на языке Гёте и Шиллера. Купил дом, женился и, что самое интересное, стал собирать книги. Он собирал их со страстью, неистово, будто во искупление того давнего греха. К нему приезжали консультироваться, стал он знаменит поболее своего отца.

У него самого родился сын.

И тут случилась неожиданная беда – началось наводнение. Наводнение это было страшное, несколько стран покрыли водой, как твоим саваном. У чехов в ту пору слониха в зоопарке утонула, вернее, её застрелили, чтобы уж не тонула долго. Впрочем, у этих европейцев в зоопарках странные порядки – то они жирафа по инструкции замучают, то ещё что придумают новенькое.

Так или иначе, этот букинист приехал со службы, а навстречу ему – волна.

Дом его, красивый и увитый плющом, стоял у самой реки. Раньше ему нравилось сидеть у окна и глядеть на реку, высматривая след какой-нибудь Лорелии, но теперь было не до сантиментов. Проехать уже было нельзя, и он вбежал в дом, когда вода уже бурлила у ступеней.

Он вбежал в дом и посадил сына на шею. Жена сдерживала слёзы – всё же она была потомком тевтонских рыцарей.

Букинист в последний раз оглядел дом – вода уже покрывала нижние полки. Листы старинных книг выплывали в коридор.

Букинист с сыном на плечах и женой, тащившей мешок с детскими вещами, поднимались на высокий берег реки. Он единственный раз оглянулся – времена были иные, и никто не превратился в соляной столб. Однако именно в этот момент он понял, что, наконец, избыл давнюю вину».

Он говорит: «Ты знаешь, я вот автодорожный заканчивал. Мы тогда думали – так себе институт, а потом власть сменилась и самые хитрые стали при деньгах. Это ведь дороги. А дороги и дураки у нас в стране неиссякаемые источники обогащения. Многие у нас поднялись.

Ну и те, кто прочими машинами занимался, в накладе не остались.

Я вот тогда стал сертификацией заниматься и до сих пор иномарками заведую. На зарплату не жалуюсь.

Но вот был у меня тогда в институте дружок, он не инженером должен был быть. Ему в радость было именно гонять. Он и до института в ралли участвовал, а как границы открылись – стал ездить в Европу. И вот, со второго захода получил какой-то кубок.

К кубку ещё деньги прилагались, да всяк у нас понимал, что ввозить валюту в страну – дело хлопотное.

А у дружка моего, впрочем, проблем таких не было – он, наоборот, что-то доложил и прикупил там кабриолет.

Машина красивая, красная, и пригнал он её сам, через все границы.

Была весна, тёплый месяц май – и весь этот май он катал девчонок по городу.

А ведь машин тогда и вовсе мало было – пробок-то настоящих не найти.

И вот три недели он катался, а на четвёртую машину у него угнали.

Ну, мамаша его и так покупку не одобрявшая, стала его поедом есть.

Сам он чуть не плачет, а делать нечего.

Милиция на него смотрит как на идиота, надежды, говорят, никакой.

Правда, оказался у нас в группе один странный человечек. Мы уж три курса вместе отучились, а всё имени его запомнить не могли. И вот он как-то подошёл к дружку моему и говорит:

– А хочешь, устрою тебе встречу?

И устроил.

Пришёл мой погорелец в обычный дом в центре, а там, безо всякой вывески, работает контора.

Кооперативов тогда много было, но они всегда с вывесками, а тут – вовсе ничего. Но люди солидные ходят, не в кожанках, а в нормальных костюмах, с галстуками.

– Мне бы, – говорит мой дружок, – Игоря Николаевича.

Может, конечно, он никакой и не Игорь Николаевич был, но и не Иван Иванович. Ведь Иван Иванович – заведомый аноним, а тут, какое-никакое имя отчество, не как из анекдота.

Оказался Игорь Николаевич таким уставшим немолодым человеком, выслушал печальную повесть о кабриолете, задал какие-то вопросы, и они простились.

Прошёл день, второй, третий. А на четвёртый позвонили в дверь моему дружку, а на пороге милый такой молодой человек – брелок с ключиками передаёт. А машинка – вот она, во дворе.

Ну, мама рыдает, сам хозяин подпрыгивает от радости – купил самого дорогого коньяку и снова побежал в эту контору.

Но в этот раз как-то ему и не рады, сперва вовсе пускать не хотели, но он всё же проник к этому Игорю Николаевичу. Бутылкой стук об стол, да и говорит:

– Спасибо вам, благодетель! Стесняюсь спросить, сколько мы вам должны?

Игорь Николаевич посмотрел на него устало, да и отвечает:

– Господь с вами, какие там деньги… Знаете, вот лучше что – лучше как-нибудь и вы мне какую-нибудь услугу окажете. Я позвоню, если что.

И тут дружок мой, стоя в чужом кабинете, понял, что лучше б его кабриолет теперь водил какой-нибудь сын гор – вдали от столицы, а то и ещё лучше – сгорел бы этот шарабан синим пламенем прямо под окнами».

Он говорит: «Вы меня спрашиваете, раздражают ли меня песни молодёжи? Так я вам расскажу, что ничего меня уже не раздражает.

Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще, я был молод и глуп, то часто глумился над согражданами, что, выпив, упирают скулы в кулаки, а кулаки в скулы и вслушиваются в магнитофонное пение. Раньше они слушали трагическую и дождливую песню “Осень”, что исполнял символический человек Юрий Шевчук, теперь слушают тягучую историю, развёрнутый тост под музыку за десант и спецназ. И потом, наслушавшись, они угрюмо говорят друг другу:

– Да, жизненная песня….

Время длилось, жизнь была сумбурна, и вот, в какой-то момент я вернулся в наше Отечество как школяр из Сорбонны в гасконскую деревню. Оказалось, что аленький цветочек вручать некому, купеческое дело продано на сторону, а доход ещё предстоит поискать.

Мой старый приятель предложил мне сторожить миллионеров. Эта идея мне понравилась, но я с некоторой опаской спросил его, что мне делать, если какого-нибудь миллионера всё-таки украдут. Ведь (я тут же подсчитал на листочке бумажки) мне придётся выплачивать за него четыреста тысяч лет.

– Не беспокойся, – отвечал приятель. – Тогда тебя просто прикопают в лесополосе.

Успокоенный, я решил скрепить сделку и понял, что пришло время магарыча.

– Сходи за алжирским вином в ларёк. Это здесь, за углом. А вино замечательное.

– Чем? – спросил я.

– Ценой, – и он назвал сумму с каким-то странным количеством нулей, от которых я отвык в Северной Европе, и которые так характерны для Европы Южной.

Потом я ещё раз сходил за этим вином, потом снова – мы вели неспешные разговоры на крыльце миллионерского дома, и вдруг я обнаружил, что в руках у меня мобильный телефон моего приятеля. Это был такой характерный телефон, что назывался тогда “лопата” – раскладной телефон с выдвигающейся антенной.

Этими телефонами дрались в барах как булавами, держа их именно за тонкий антенный хвостик. И вот, я обнаружил, что держу его в руках и жму на огромные светящиеся кнопки. Я звонил девушке, которую любил в прежней жизни. Кажется, я договорился о встрече – прямо здесь и теперь, но всё же надо было дойти до соседней станции метро, дойти по слякоти и грязи начинающейся осени, через уныние переулка с пустыми домами, картинной галереи и мрачные здания каких-то атомных институтов.

Потом я ощутил себя бредущим по этому маршруту. Товарищ мой куда-то потерялся, и я начал с ужасом осознавать, что договорился о встрече в час ночи. Постепенно трезвея на ветру, я понимал, что меня влечёт по улицам алкогольный бред и отчаяние, разум покинул меня навсегда, но бессмысленное путешествие должно быть завершено.

И вот я вышел к метро и, отдуваясь, как жаба, остановился. Вдруг я икнул: ко мне приближалась галлюцинация.

Девушка вышла откуда-то из темноты и остановилась передо мной. Я не верил своим глазам – было холодно и сыро, ночь упала на Москву плащом прокуратора, жизнь её вполне удалась – а о моей не стоило и рассказывать.

– Ты знаешь, – сказала она. – Ко мне сейчас не очень удобно заходить…

– Ещё бы, – подумал я про себя – ещё бы. Жизнь её вполне удалась, и – не только профессиональная.

– Тут у нас, правда, есть одно заведение… – продолжила моя любовь. – Но оно не самое дешёвое…

Эта фраза, кстати, всегда падает в гулкую пропасть на встречах старых возлюбленных – будто катализатор в спокойный пока раствор. Я замотал головой вверх-вниз и вправо-влево одновременно. А потом прошёл за ней через череду грязных дворов, и, наконец, начал спускаться по лестнице в углу одного из них. Лестница была мокра и заплёвана.

Но вот с визгом отворилась стальная дверь, и перед нами открылась кинематографическая картина: там был свет в конце тоннеля, высокие технологии, полированная сталь, антикварная мебель и иная жизнь. Ещё там было несколько бильярдных столов – вокруг них плавали странные существа, похожие на персонажей звёздных войн. Один был с голым пятнистым черепом, другой с фиолетовым ирокезом, третий – злобный с виду карла. Клянусь, там даже была официантка с тремя грудями! Хотя это, кажется, из другого фильма.

Мы прошли мимо этого зверинца в соседнее помещение и уселись за деревянными столами точь-в-точь, как в немецкой бирштубе.

Разговор не клеился. Сбылись все мои мечты – видение из прошлого сидело рядом со мной, а я не в силах был вести себя весело и непринуждённо. И тут мерзавец-бармен прошёл через всё пространство комнаты с кассетой в руках. Он сунул её в щёлкнувшую пасть музыкального центра – компакты были тогда не в чести.

Раздались знакомые звуки. На кассете подряд были записаны Yesterday, а затем – «Осень» Шевчука. И тут я поплыл, мышцы моего лица искривились, и оно рухнуло на подставленный кулак…

Так что братков – не трогать! Это – святое.

Жизненная песня».

А ещё он и говорит: «Знаешь, у нас был начальником КЭЧ один гуран. Ну, гуран – это у нас в Забайкалье так зовётся сын казака и бурятки, они все упёртые. И этот не просто упёртый, а такой, что я ему и говорю: нарвёшься ты, нарвёшься. И точно: надо было принимать военный городок, а этот гуран всё не подписывает. Не так там уклоны какие-то, не так там откосы, труба канализационная не так проложена. Он-то понимает, что всё это ему потом эксплуатировать. Да не он один на свете, шестерёнки завертелись, вызывали его к командиру дивизии. То сразу на него стал орать:

– Ты, что ли, не подписываешь? Много ты в этом понимаешь! Что закончил?

А гуран и говорит:

– Институт строительных дел, факультет водяного снабжения и канализации.

– Ах, понимаешь?

– Понимаю!

Тут как командир дивизии закричит:

– А тогда напиши прямо тут уравнение Бернулли!

Тот растерялся.

– А, твою мать, – кричит генерал. – А говорил, что понимаешь, как говно по трубам течёт! Да чтоб ты знал, это уравнение всякое движение жидкости описывает, а раз ты таких самых главных вещей не знаешь, то иди и акт подписывай. А то мигом у меня на точку поедешь.

И пошёл этот бывший студент всё подписывать. Всё оттого, что учился плохо, уравнений не знал.

Хотя, с другой стороны, спросили бы его тогда, ньютоновская ли жидкость течёт по этим трубам, или вязкость её зависит от градиента скорости. Тут не угадаешь».

Он говорит: «А я всю жизнь работал с газом. Потом к нам в контору пришли люди со словами “сланцевый газ”. Они произносили эти слова так, будто это магическое заклинание. Мы все недоумевали – слова эти нам всем были знакомы, и никаких сказок в них не было. Мы и сланцевым газом занимались ещё при Советской власти, но тут был не сланцевый газ, а ёжик. Не газ, а ёжик, который лучше всего описали мне какие-то друзья в байке про пионера Петю и его находку в лесу. А нашёл он ёжика.

Ёжик был смешной и смешно топал ножками в доме, и трогательно пил молоко из блюдца. Осенью Петя увёз ёжика в город, и тот стал жить в его квартире. Там он стал больше спать, а когда прошла зима, у ёжика отрасли перепончатые чёрные крылья и глаза стали фасеточными. И тогда все поняли, что Петя нашёл в лесу не ежика, а неизвестно что.

Я сначала думал, что людям хочется чудес. И какой-нибудь журналист им подкидывает нового ёжика, то есть что-то, что изменит мироздание и скучную жизнь. Мы-то ладно, а начальники наших начальников – простые люди, ни в сланцевом газе, не просто в углеводородах ничего не понимающие. И читают они журналистов, колют ладони об этих ёжиков. Экономическая целесообразность – штука сложная, и сланцевый газ, что мы и раньше пробовали добывать, вещь непростая – будет обычный подороже, будет тогда выгоден сланцевый. Но ёжики – вещь колючая, на читателей слова “гидроразрыв пласта” как мантра действуют. Потом оказалось, что это всё даже не профессиональные журналисты.

Тут я тебе так скажу: в те времена все жутко радовались и говорили, что это очень хорошо, когда, такой же тупой как мы человек, пытается разобраться в сложной проблеме. То есть, он нам всё объяснит с позиции нас самих.

Кончилось это тем, что и профессионалы стали туповатыми – и я то и дело наблюдаю в телевизоре глуповато хихикающего человека, который ходит по колбасной фабрике или по станции очистки говна.

Понятно, что мы не можем опытным путём всего достичь сами, и обращаемся к референтам. Понятно так же, что большинство людей не задумываются над этим вопросом, а доверяют всему. Или ничему не доверяют, или ориентируются на интонацию или внешний вид оратора – так даже честнее.

Тут как с цыганским гипнозом и телефонными предложениями – сразу надо смотреть на финансовые потоки. Если приходит человек с дипломом и начинает говорить, что твоей конторе будет счастье, если только вложиться в его ценные бумаги, и вот, кстати, они – то мы примерно знаем, как с ним говорить. Есть и иная картина: на пороге скромного научного института появляется человек в костюме и предлагает почитать святые книги, потому что кризис неотвратим.

Но про капитализацию и всякие обоснования хорошо спрашивать всех. Меня как-то остановили хорошо одетые люди, чтобы поговорить о пейзажах Сторожевой Башни, так я сразу попросил отчётов и капитализацию. Но это так, для развлечения – я не очень понимаю, отчего не повесить трубку на словах “дорогие граждане пассажиры”, а нужно дожидаться “извините, что мы к вам обращаемся”, а то и терпеть до “наш дом сгорел”.

Но я отвлёкся.

Ты знаешь, в моей жизни был один писатель, из-за которого я и стал заниматься геофизикой. Он умер давно. Хороший писатель, всегда я так про него говорил.

Фамилию, вот беда, сейчас забыл, на языке вертится – вспомню потом.

У него в книге был важный эпизод.

Один такой говорит, что у геологов собачья жизнь. Всё время в дороге, неудобства, а какая цель? Ну и тогда герой ему так и отвечает: нам, говорит, платят большие деньги. Он так говорит, потому что если некоторым людям сказать про деньги, для них всё становится ясным, а объяснять честно герою не хочется. Но вот прошло много лет, и я всё чаще вспоминаю этот разговор в книге. Тогда-то, конечно, сланцевый газ, за туманом и за запахом тайги.

Я, впрочем, всё больше в Эстонии работал с этим сланцевым газом.

Теперь, когда передо мной какой-то непонятный ёжик, я проверяю его деньгами.

И всякий непонятный ёжик при такой проверке оказывается хрен знает чем.

Я и про журналистов тебе так скажу.

Со временем я убедился, что финансовые потоки, их направления и скорость объясняют всё или почти всё. Но я силён только в подземных потоках.

Я состарился – и что в итоге я знаю?

Ну, слово “гидроразрыв” знаю. А кто у меня его спросит? Ты вот, что ли? Или медсестра?»

Он говорит: «Я был однажды влюблён в балерину. Это очень сложное дело – быть влюблённым в балерину, потому что через некоторое время ты понимаешь, что балет она всегда будет любить больше тебя. Не в том дело, что у них детей не бывает, и не в том, что времени мало, но ты понимаешь своё место.

Мы, врачи, тоже женаты на работе, но тут какая-то высшая степень.

Если, конечно, хоть что-то в жизни понимаешь. А я хоть был молод и глуп, к тому моменту что-то понимал.

Компания у нас была большая, сбродная.

Есть в давних компаниях такое свойство – в них должен быть человек, похожий на замковый камень.

Я был вхож в несколько таких сообществ и везде был такой человек – не самый богатый, не самый успешный, но он умирал, и всё разваливалось. Людей начинало разносить по жизни.

Не то, чтобы они теряли интерес друг к другу, но компании уже не было. Были люди, что хорошо друг к другу относились, но шли по жизни уже розно.

Но не в сентиментальности дело – это закон жизни, будто взятый напрокат из какой-то кристаллографии.

Я, впрочем, в кристаллографии пронимаю мало, я всё же врач, а не химик.

Но кристаллография эта меня не оставляет – живут вот люди, знакомые с детства, одноклассники там, или однокурсники. Есть в этой компании центр – четыре-пять человек, ближний круг. Есть периферия – там люди появляются, исчезают, там всё подвижнее.

Но случится что-то с замковым камнем, всё сооружение сыпется, остаётся какой-то Стоунхендж в чистом поле.

И вот погиб наш товарищ, погиб нелепо, в автокатастрофе.

Шёл за годом год, мы собирались на такие «ирландские поминки», годовщины без слёз, обычные пьянки, разве только – чаще обычного вспоминали какие-то истории из прошлого. Туда, на эти годовщины, и приходили люди из прошлого – разные, я не помнил их имён, а лица у них давно переменило время.

Однажды я произнёс: «Сейчас я суставами занимаюсь, ни к чёрту у всех суставы, а вот помню я девушку одну, сидели мы вместе, так она вдруг, тем же движением, каким мы все небрежно почёсываемся, вдруг заложила ногу за спину. Вот суставы, так суставы».

И тут вдруг подаёт голос моя визави – какая-то высохшая до полной мумиобразности женщина, как я только что выяснил, живущая где-то на французских пляжах.

– Наверное, это была я, – говорит.

А она страшная, как сама смерть.

Немудрено, что я её не узнал.

При этом у меня в памяти, как я понимаю, всё это время не было её лица – что-то размытое, кажется, фигура, движение руки. Балет этот чёртов.

Уехала она к лягушатникам давно – и меняла мужей и квартиры, пока не опустилась достаточно глубоко. Есть такой тип людей, что как птички божьи, живут, не зная горя и труда. В некоторой нищете – но нищете, длящейся годами.

– Господь, – думаю, а я-то, поди, жуть как изменился. Она ведь меня тоже не помнит, совсем не помнит – мы ведь сегодня наново познакомились.

Но балета, слава Богу, у меня в жизни не было».

Он говорит: «Мы все боимся смерти. Я боюсь, и ты боишься. Медсёстры боятся – не твоей, так своей.

Я вот видел одного человека, что смерти не боялся.

Тогда я на Камчатке работал.

Камчатка тогда никаким туристическим местом не была, закрытая зона, для того, чтобы в командировку поехать, нужно было в своём отделении милиции разрешение брать.

Из-за того, что там закрытая зона была, там медведи расплодились.

Их только местные охотники били, да офицеры из тамошних частей.

И всё равно, много их было, медведей, в смысле. Один наш начальник просто ошалел, когда они к нему в лагерь вышли – сбежал, вышел на шлюпке в океан, бросил якорь, и так двое суток просидел. Глупость, я считаю – медведи плавают хорошо. Они вообще умные. Знаешь, как они сгущёнку едят? Нет, банки не открывают, не смейся. Медведь кладёт банку на оду лапу, и второй – хлоп!

А потом начинает вылизывать то, что получилось.

У меня медведи много закладок вскрыли – лежишь так с биноклем, смотришь, как он твою сгущёнку лопает.