Текст книги "Он говорит"

И мы такие сытые, гладкие, две недели сыр ели, да пахтой намазывали. Правда, ни у кого отцов нет, а у половины и матерей».

Затем он говорит: «А я в Америку поехал, к брательнику своему. Дело молодое – двинулись мы через всю страну в Лос-Анжелес, всё хорошо, все правила движения прямо на дороге написаны, да только у них светофоры не перед перекрёстком, а за ним – очень я за братца переживал, даже глаза закрывал. Это меня сперва немного путало, но потом пообвык. Приехали туда – всё как положено, бульвар, следы былой славы на асфальте, закат в океане. Брательник мой спать пошёл, а я решил прогуляться – да только оказалось, что в местных барах больше трёх рюмок не наливают. Дальше, говорят, с вами может неприятность случиться, да ещё вы и на машине не поедете. А как скажешь, что я машины водить не умею, так на тебя смотрят, будто ты сказал, что у тебя ног нету.

Ну и стал я перемещаться от бара к бару, да только места вокруг меня становятся всё пустыннее и пустыннее. Поля какие-то, с одной стороны, уже ввиду голубятня, с другой – склады. Жалкая лампочка горит, будто свечка на могилке, и тут вижу, что стою перед баром, а там негры, человек пять или шесть. А один пошёл ко мне, что-то лопочет, да я ничего не понимаю.

Сделал ему рукой так, дескать, отвяжись.

Ну, тут он мне нож показал – это язык интернациональный, это мы с пониманием. Недолго думая, я ему сразу с ноги и двинул. Так он собака, лёжа меня за штаны ещё укусил. Тут уж я ещё добавил.

Но вот что удивительно – пятеро его дружков за него не вступились. Так и стояли у стены, глазами хлопали. У нас на Братиславской так нипочём бы не было, обязательно за своих вступятся – азербайджанцы за азербайджанцев, дагестанцы за дагестанцев. Русские покряхтят, а тоже вступятся. Нет, гнилой народ в этом городе ангелов.

Так я им и сказал, плюнул и даже в бар не стал заходить».

Он говорит: «Вы люди пожившие, маленьких тут нет, и все мы знаем пословицу о бесплатном сыре. Мы знаем всё, но платный сыр горек. Его вкус горек от пота и слёз, которыми его надо приправить, прежде чем подать к столу. И при этом добыча платного сыра происходит с утратой средств и финансов. То есть, процесс покупки бесплатного сыра сопровождается производством огромного количества безвозвратных долгов и унылых убытков – с сыром напрямую не связанных.

Например, нужно не просто купить сыр, но собрать команду охотников на мышей, нанять бандитов, которые будут отгонять от сыра кошку, заплатить чиновникам Министерства Сырной промышленности за лицензию на покупку сыров, а потом оказывается, что сыр просрочен и нужно, отбиваясь от голодных конкурентов, искать новый.

Как-то, много лет назад, рядом с домом у меня стояло несколько фургончиков на колёсах. Оскальзываясь на льду, обмахиваясь газетами в летнюю жару, ёжась от дождевой воды межсезонья, покупали в них граждане всяко разную еду.

Среди прочих продавцов там был старик, похожий сразу на все народности Закавказья. У него были кривые сильные пальцы грузинского виноградаря, глаза Параджанова, щетина армянского крестьянина и куртка бакинского нефтяника. Я любил этого старика, и вот, накануне, покупал у него сыр.

Я купил у него шестьсот граммов этого сыра, а придя домой, обнаружил, что старик, отсчитав мне круглый, жёлтый и белый металл сдачи, обвесил меня на сто граммов.

Я обнаружил, что меня лишили этой шестой части суши, будто лишили боевой славы канувшей в небытие Империи. И вот, милые мои товарищи, рухнула в моей душе вера в кинематограф и грузинское вино. Печаль и уныние посетила меня, заместив сто граммов недостающего сыра.

Но шутки в сторону. Эта историю, вам моим печальным спутникам, я рассказываю потому, что самые главные для человека истории – истории частные. Плевать обывателю на экологию, пока не начнёт он задыхаться, пока не опухнет его ребёнок, пока не захрустит у него на зубах горелый производственный шлак, и не вырастут у него в горшках гигантские радиоактивные цветы.

Поэтому разговор о демографии чем-то похож на разговоры об экологии. Вернее, те из них, что стали популярными разговорами, построенными по принципу “разверзлись небеса, стали горьки воды, и Звезда Полынь уже упала на землю”.

Человека пугают демографическими изменениями, а ему не страшно.

Ему не страшно, потому что пока никаких страшных изменений не произошло. Тем более, он понимает, что экологи объединяются в загадочные бюрократические организации, выбивают себе бюджеты и пожертвования. Как жуки-древоточцы сидят они на своём экологическом дереве, а правительства откупаются от них деньгами и парламентскими креслами.

Панические крики о падении нашей рождаемости становятся похожи на кампанию по защите мелеющего Каспия. Кто её сейчас помнит, а ведь оказалось, что уровень Каспия сам по себе, а всякие дамбы сами по себе, и озоновые дыры оказались сами по себе, и фреоны сами по себе, и специалисты, что радостно пугают обывателя – сами по себе.

Но если человека пугать достаточно долго, он впадает в апатию. Потому как никаких действий не предпринимает, а угрюмо пьёт водку за столами и по подворотням.

У меня – особое поколение. Отцы и матери этого поколения родились именно тогда, когда миллионы ложились в землю. Сорок третий, сорок четвёртый года были мало приспособлены для родов.

Будто в пропасть провалились мои нерождённые сверстники. Но это дело давнее.

Падение рождаемости, о котором так много говорят, не российская проблема. Вон в тех странах, которым завидует обыватель, где мыты тротуары и обвешивают да обсчитывают мало, тоже падает рождаемость.

И тогда приходит туда третий мир – суетится, убирает мусор, моет эти самые тротуары, и плодится на окраинах.

Сытое общество индивидуально. Дети в нём не сырьё для экспансии в мир, не корпоративная ценность, а ценность частная. Никакой из путей цивилизации не хуже другого, и маленькие семьи не хуже больших. Ничто не хуже другого – это следствие демократического принципа, когда голоса равны и всех считают по головам.

А ответственность всегда дело частное, это не дело поголовья.

Важнее всего частные случаи – твои решения.

Тут есть одно личное обстоятельство моей прошлой жизни. Я в силу биографии знаком с хитрыми словами вроде «гиперболическое решение» и «нелинейные функции» и прочее. Дело в том, что мне близки все эти численные радости и вполне доверяю математикам, которые говорят, правда, не о России, а о человечестве в целом с позиции сингулярности. Учёные говорят, что скорость роста населения Земли около две тыщи седьмого года должна была пройти максимум. То есть некоторые особенности этой функции должны влиять на жизнь людей. Не обязательно начнётся глад и мор, но во время всякого перехода начинается брожение человеческой закваски, разрушение традиции и другая напряжённость.

Вот в это я верю. То есть, в экстремум производной, что за руку приводит какие-то проблемы, будто погода приводит головную боль, я верю. А в абстрактное экологическое завывание – нет.

Тем более, что вопросы демографические начинают превращаться в вопросы национальные. То есть не только почему нас так мало, но и почему их так много. А как по слухам говорил на своих лекциях один учёный, которого я слушал, что не скажешь по национальному вопросу, так всё окажется большая гл-у-упость.

Вот мне говорили, что демографическую ситуацию в России улучшит приток мигрантов и эмигрантов. Только я так рассуждаю – тут так же, как и в случае с сыром.

Мои друзья не могли открыть ларёк у метро, потому как им смеялись в лицо – каждый метр площади там принадлежит одноплеменникам старика, продавшего мне сыр. И вот объяснять, что народ тут не при чём, бессмысленно.

И талдычить мне, что мои друзья ошибаются – не надо. Как писал один специалист по кардинальному решению демографических проблем: “Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле”

Какой-то японец, руководитель большой корпорации говорил о том, что хорошо, что брак в его фирме составляет всего одну тысячную процента. Но, замечал он, для покупателя, купившего неисправный прибор, этот брак составляет сто процентов.

Частный случай для человека важнее, чем ворох академических объяснений. Он с недоверием относится к этим объяснениям. Человек смыкает недоверие к объяснениям с недоверием к власти. Ведь разговоры о демографии связаны ещё и с тем, что скоро побегут по квартирам и домам учётчики-переписчики и нас всех посчитают. И обычному человеку как-то от этого неспокойно. Вот его «Ниву» приписали к военкомату, вот описали его самого…

Это обычного человека несколько тревожит, а уж продавца сыра с мятой справкой о временной регистрации – и подавно.

Я понимаю, что надо старику платить тем и этим, и приходят к нему менты и берут сыр задаром, а потом берёт этот сыр пожарный человек и надзорный врач, но я-то тут при чём?

В другой жизни я бы пришёл к старику и пил бы с ним сладкое, как патока, армянское вино. А в этой, старый и больной, я рассуждаю о демографии.

Да и кто я такой? Меня всего лишь лишили когда-то пяти бутербродов с сыром».

Он говорит: «Я Мурзилку помню. Сейчас есть “Мурзилка”? Не знаете? Я тоже.

Удивительно, почему Мурзилка не на слуху. Почему он не раскручен, как Чебурашка.

Да, я понимаю, что про него снят мультфильм… Впрочем, я не уверен…

Но был, и, кажется, есть ещё известный журнал “Мурзилка”, хоть мы с вами так и не знаем это наверняка. Зато есть роман “Мурзилка против технопупсов” Я вот в нашей конторе пробил по базе – масса АОЗТ, ООО, и АО с таким названием.

И всё-таки Мурзилка в загоне.

Мурзилка и Незнайка происходят из одной братвы – не то из лапландской тундры, не то из чухонских болот.

Но всё-таки: на голове у него берет – как у спецназовца, а шарф – как у Айседоры Дункан.

Фотоаппарат есть у него, больше не знаем о нём ничего. С ремешком фотоаппарат-то, единственное, что есть на нём из одежды.

Или нет – был, кажется, берет…

Он мохнат, как персонажи порнокомиксов.

Это он, в то время, когда у нас никакого секса не было, сурово спрашивал: что это такое? Туда-сюда обратно, тебе и мне приятно – что, что это? Все про качели подумали, все? В Мурзилке кипит жизнь, он в каждой бочке затычка, у него тоже есть боевые товарищи, правда, неразличимые в тени самого Мурзилки, как спутники Маяковского.

Имя твоё – птица в руке, щелчок аппарата, шевеленье губ.

Имя твоё – восемь букв.

Имя чудесное – сродни “мурзик”, “мурзать” и “МУР”.

Но он забыт.

Нет, отчего?»

Он говорит: «А я сюда из-за тоски попал. От меня кот ушёл. Вот я и был в печали, а потом врачи говорят, печаль тебя ест, худо тебе, надо лечить, иначе съест тебя печать совсем. Кот у меня был странный, большой и абсолютно чёрный.

Не знаю, люблю ли кошек. Ничего не знаю насчёт кошек. Ни-че-го. Потому как всегда имел дело только с котами.

И, казалось мне всегда, что домашние звери должны приходить в жизнь случайно, как люди. Поэтому и коты у меня появлялись случайно.

Одного, старого, я получил в наследство, будто сын мельника. Сапог у этого кота, правда, не было. Зато уже был замок – огромная квартира, временно, но безраздельно принадлежавшая попавшему в наследство коту. Долго я жил в этом замке с кривыми стенами и скрипучими полами – не по чину. Дети мои разбрелись кто куда, и я много за излишки платил. А работа на автобазе у нас не то, чтобы хлебная.

Но наследный кот давно умер и похоронен у лесного пруда.

А второй, тот, что жил со мной потом, сам вышел из того самого леса и сказал:

– Буду у тебя жить.

В моём доме, кроме постоянно живущих котов, были непостоянно жившие мыши. Потом мыши ушли. Видимо, им не понравилась водолазная участь их сестёр и братьев, что я отправил на изучение мирового океана прямиком через унитаз. Прежний мой старый кот боялся мышей. Как-то я принёс ему мышь, попавшуюся в мышеловку. Он недоверчиво посмотрел на неё, склонив голову. В этот момент мышь взмахнула хвостом и хлопнула мышеловкой об пол. Кот прыгнул на шкаф и больше в тот день не показывался.

Так что я вам рассказал историю мыши, заслужившей свободу. Но на самом деле это-то куда более важная история, чем может вам показаться. Это история по то, как мышь ловит кота. Суть погони в постоянной перемене мест. В том, что беглец и ловец постоянно меняются местами.

Звали его Василий Тёмный. Вскоре, впрочем, переименован он был в Василия Пыльного. Не мог Василий Второй оставить своих лесных привычек – валялся по пыльному полу будто по траве. Любили его женщины, да он их не любил.

Однажды он оцарапал руку вдовушке, за которой я долго и безрезультатно ухаживал, и, когда она после этого случая перестала заходить, пришлось мне напиться. В результате мы с Василием устроили даже пьяный дебош. Налил я ему валерьянки в пробочку, а себе – коньяку. Василий оказался буйным во хмелю, начал драться. Меня на следующий день на автобазе спрашивают:

– Чё это ты в крови?

– Да вот, – отвечал я. – Подрался с котом.

– Из-за чего? – спрашивали они, не отставая.

– Из-за женщины.

Несмотря на это у нас с котом установилась некая связь.

И вот этот толстый и домашний кот вышел вместе со мной из дома, а, выйдя из дома, увидел кошку и погнал за ней. Вылез из шлейки пошёл знакомиться. Давно с кошками, значит, не общался. Судьба его вперёд позвала.

Сначала-то, правда, за день до этого, ко мне влетел мокрый голубь. Не влетел даже, а впал как-то во время дождя, что стоял стеной за окном. Впал голубь и сел на руку.

Я давно знал, что есть такая примета – влетит птица, значит, к смерти. Так бабы у нас на автобазе говорили. Здесь я вам продолжаю тему охоты, о которой читал в книгах. Это тема жизни и смерти, движения к западне, птички к клетке. Жизнь-смерть, любовь-морковь, голуби – птицы мира.

Сначала я по поводу голубя несколько расстроился, но мне сказали, что если птица начинает о стены биться, то это плохо. А вот если о стены не бьётся, то ничего, все будут живы.

Так этот голубь не то, что не рвался никуда, больше того – этого голубя я два часа выгнать не мог. Он залез под стул и выглядывал оттуда. Всё глазом косил. Даже кота моего этот мокрый голубь не боялся.

Кот смотрел на голубя задумчиво, всё размышлял, что ему, коту, нужно теперь сделать.

И вот голубь высох и прыгнул с карниза.

Меня потом спросили на автобазе (там у нас диспетчер была в этом деле продвинутая), не нагадил ли мне голубь на руку. Потому как, говорят, это к деньгам.

Я отвечал, что вроде – нет. Но тут не поймёшь. Он был таким мокрым, что вообще ничего понять было невозможно. Впрочем, рукав он мне всё же намочил – значит, всё же к деньгам, но – небольшим.

В результате на следующий день я лишился кота. Можно сказать, что он был красив, только к жизни не очень приспособлен.

Так и мой кот.

Тогда я даже напился и на потеху добропорядочным соседям горланил из окна, да устал быстро.

Но, прошло несколько дней, и я поймал своего кота. Вышел из дома с твёрдой решимостью ловить котов и поймал. Притихший кот сидел дома.

В ту же ночь приснился мне умерший дедушка. А дедушка был святой. Я тоже теперь дедушка, но святости у меня нет. Нет и кота, но об этом потом.

А дедушка мой во сне был он одет в пальто с каракулевым воротником и в руке держал маленькую сумочку для провизии. Дед был уставшим, но, видимо, там, куда он попал, жизнь требовала не безмятежности, а какой-то хлопотливой пенсионной деятельности.

Видимо, ему досталось в ином мире то же, что и в мире людей.

Мне было очень грустно, что дедушка мой озабочен какими-то бытовыми проблемами. Однако он говорил, что у него всё нормально, и живёт он очень даже неплохо.

Тут я начал предлагать ему помощь, и спрашивал – нельзя ли передать ему посылочку, собрать каких-нибудь продуктов. Он отвечал, что нет, нельзя, да я и сам понимал неуместность и глупость своего предложения.

От встречи с ним, помимо грустного, у меня осталось особое впечатление – я понял, что дедушку не изменила даже смерть, и в загробном мире он живёт теми же привычными и поддерживающими существование заботами, что и прежде.

Проснулся я, пошёл по комнатам, глядь – а кота нет.

На этот раз совсем.

Хотел я водочки попить – а бутылочка у меня совсем пустая, хотя никто из неё не пил. Значит, кот уходил куда-то, отнёс туда водки и привёл оттуда деда встретиться. А потом и сам исчез – окончательно и бесповоротно, будто крылатые голуби-пограничники наглухо закрыли границу между тем миром и этим.

Ну, об этом я на автобазе не стал рассказывать, и так они хотят меня на пенсию выдавить. Только тоска меня взяла, и бок заболел.

Ну и привезли меня сюда. Тут хорошо, не так одиноко. У охранников кошка есть, но, кажется, кошек я не люблю. Во всяком случае, не так как котов».

Он затем и говорит: «А градусников я боюсь, особенно, если они ртутные. Эта ртуть просто ужас – как представишь, что она где-то в щелях паркета лежит и тебе дыхание отравляет, так просто судороги у меня начинаются. Я вот работал на заводе, что на Рогожской заставе, так у нас инженер умер. И умер-то он, даже не когда у нас работал, а на пенсии. Его стали вскрывать, а он весь внутри красный – и ртуть там. Красная ртуть. К нам сразу на завод комиссия, туда-сюда. Вскрыли пол в нашем цеху – и точно: красная ртуть. У нас были какие-то специальные приборы с резиновыми колбами. А в колбах как раз эта ртуть была – ну вот кто-то её нечаянно, а, может, по злому умыслу, под пол пустил. Нам – два дня отгула, а как пришли снова в цех, там уже полы новые.

Я теперь часто на себя в зеркало смотрю – как гляну поутру, вижу: красные глаза, в уголках особенно.

А к вечеру вроде проходит.

Но эта красная ртуть уже никуда из меня не денется, так и помру с ней.

Но хочется, чтоб не так скоро. Оттого я и градусник купил себе нормальный, то есть, электронный».

Он смотрит в потолок и вспоминает: «А я на плавбазе ходил. Матросом. Сильный был такой, крепкий, и жизнь тогда была хорошая справная, блестящая, как селёдка. А когда кошельковый лов, селёдка поздняя, то…

Но я не об том. Была у меня тогда официантка одна – из “Арагви”. Летала ко мне, прям ждала из рейса. А как-то мы пришли раньше, она по всем ресторанам во Владивостоке ездила, меня высматривала. Ещё посылки мне присылала, прям на плавбазу: ну коньячок там, сало, всё для нас тогда было редкостью и дефицитом.

Зато с селёдкой у нас хорошо было. У меня как-то в комнатке остановился рыбмастер с Сахалина, так потом прислал мне полный бочонок селёдки, да такой, что вот целиком достаёшь из бочки, так её без хлеба можно кушать.

А официантка эта была при деньгах, мы с ней как-то полетели из Владика до Хабаровска, потом в Новосибирск, потом в Сочи, потом в Крым, а потом к ней в Москву. И всё гуляли – двое “Жигулей” прогуляли. Пили крепко, да как-то выходим с ней на улицу Горького, так ей показалось, что ей кольца тело давят. И тогда ну она всё золото с себя срывать – браслеты, серьги – я думаю, полкило на ней этого добра было. Я ползаю, подбираю, а она всё бросает и бросает. Да толку-то – всё жмёт и давит.

Но потом я её бояться стал. Она страстная очень была. Лет на десять меня старше, но сила была в ней необыкновенная. На рыбу-калугу она была похожа, а калуга-рыба особая, редкая. А вот селёдка – рыба глупая, её как дрифтерным ловом берёшь, то в каждой ячейке носом застрянет, шевелится тупо. А по осени видишь сверху косяк, стоит, не двигается, пока ты его кошельком обмётываешь. Кинешь гайку в море, и видно, как стукнет она селёдку по носу, но та лишь хвостом вильнёт и снова стоит на прежнем месте.

Мы с моей официанткой где только не были, что не попробовали, но начал я ею тяготиться, и даже бегать от неё принялся. Уж больно много женской силы в ней, и всё она хочет праздника, а праздника ей всё мало. Это как с долгами – занимаешь снова, чтоб прежнее отдать. А у меня тогда деньги текли, как селёдка по палубе – без счёта, только серебро на солнце играет. Но тяжко, тяжко мне становилось – вдруг она меня ещё и кончит, от чувств своих, от их переполнения.

А потом и вовсе на полгода ушёл, а затем уволился. По рыбколхозам работал, а затем на краболов пошёл. Но краб – не рыба, его полюбить нельзя. Просто краба берёшь, пообрываешь ему там, что надо, и в банку с морской водой, она ведь солёная, и – под пар с машинного. Вот и ешь, как хлеб.

А как-то из рейса пришёл, встретил знакомого:

– Помнишь меня? – спрашивает.

– Что ж не помнить? Здравствуй, Гриша.

– А Галю помнишь?

Забудешь её, как же.

– Знаешь, – говорит, – что с ней стало?

И рассказывает – дескать, началась у неё новая любовь, да только мужик там был не как я, – с большим окладом да всякими надбавками, – а какой-то хлыст, всё деньги с неё тянул, а потом бросил. Так она его зарезала. Пять лет ей дали и химию потом довесили.

Ну а я что-то так загрустил, что стал криль ловить. А криль – вовсе без души, существо полезное, да только неинтересное».

Он говорит: «Да женщины вообще – чудо. Я вам вот какой случай расскажу: одна моя знакомая скорбно рассказывала о своей печальной любви. Любовь прекратилась, мужчина её мечты снова вернулся в исходное положение мечты, и надежды на возврат не было.

И вот она, из последних сил сдерживая слёзы, говорила:

– Он сейчас едет по улицам в своей очень дорогой, да, очень дорогой машине… А я… Я – здесь и реву. Ну, Господи, за что мне всё это… Я же не влюблялась никогда, мне это не свойственно. А мужик-то дерьмо, и я это понимала, а теперь состояние влюблённости достало меня в самый последний момент, когда надо было праздновать День независимости от мужчин… И вот теперь он едет в своей машине… Такой дорогой машине, да. Нет, ты не представляешь, какая офигенно дорогая у него машина!.. Мне от этого плакать хочется, точно».

Он говорит: «А вот ещё – была у меня светская знакомая. И был у неё роман с одним иностранным гражданином. Вообще, она тяготела к изысканным персонажам, желательно – иностранного производства. Нашёлся очередной представитель этого племени – из-за океана, из Четвёртого, значит, Рима. Иностранный гражданин признался ей в любви и предложил брак. Предложил он это по телефону, а барышня, слушая это признание, наблюдала по телевизору многократно умноженные в новостях, в который уже раз рушащиеся небоскрёбы в Нью-Йорке.

Она мрачно спросила:

– А как у вас Доу-Джонс?

– Что? – не понял иностранный человек.

– У вас упал Доу-Джонс.

– Ты понимаешь, надеюсь, – спросил иностранный человек, – что второй раз я этого предложения не сделаю.

– У вас упал Доу-Джонс. Как встанет, так и поговорим. Пока лежит – я ни о чём говорить не буду.

В этот момент на экране к небоскрёбу в сотый раз подруливал Боинг.

Вот ведь круто, вот она Россия. Отказать мечте своей жизни из-за нестояния какого-то там Доу-Джонса.

Есть женщины в русских селеньях, которым нужно, чтобы у любимого стояло всё – от волос дыбом до Доу-Джонса в бегущей строке новостей.

А вы тут говорите о неразборчивости».

Он говорит: «Знавал я одну молодую женщину, что, занимаясь наукой, часто путешествовала с одной конференции на другую, с семинара на семинар. У неё был особого вида спорт – на конференциях она заводила стремительные романы и у всех мужчин, с которыми переспала, отбирала бейджики.

Попав к ней в дом, я поразился разнообразию её коллекции.

Создавалось впечатление, что с некоторыми докладчиками она спала исключительно ради пополнения собрания. Мускулы и деньги пасовали перед бликами пластика, логотипами и разнообразием шрифтов.

Очень странное впечатление производила эта стена между двумя шкафами. Как бабочки, приколотые и распятые, жили там разноцветные прямоугольники – символы мужского достоинства и успеха.

Я там был третий – в нижнем ряду».

Он говорит: «Мы вот тут все люди пожившие, оттого помним спор про физиков и лириков – кто, значит, круче. Мне это всегда радостно, потому что я как раз из физиков был. Дело ещё в том, что в середине прошлого века соотношение зарплат “физиков” и «лириков» было удивительным. В пользу, разумеется, первых. Ну и из-за этого, а ещё из-за того, что в этой условной “физике” ты мог искупить недостаточную преданность результатами, народилось большое количество “физиков” по формальным критериям имевших отношение к точным наукам, а на деле были скучающими «лириками». У нас ведь ещё эрудиция была – вместо нормального образования.

Средний физик был более информирован, чем средний лирик. Английский язык был естественен у людей технического склада, Вот, к примеру, среди моих друзей было больше прочитавших историю про Кольца Всевластья, чем у филологов.

Да ладно – никакого “среднего гуманитария” и “среднего физика” нет. Кто он – средний физик? Лаборант? Неудачливый инженер? Лузер-мнс? С гуманитарием ровно тоже самое. Лёгкость тут кажущаяся – в лингвистике сплошь математические методы, а инженерные расчёты могут быть вполне туповаты – с использованием программ автоматического проектирования. Но я вернусь к финансам. Жизнь меня приучила к тому, что во всяком непонятном явлении в первую очередь первым делом нужно смотреть на финансовые потоки. В области естественных наук у нас нынче не очень велики зарплаты, меж тем, в “лирической” области коэффициент отдачи куда больше. Вот физическая область и скукожилась – перетекла куда-то через терминалы Шереметьево.

Ну вот тут наш сосед начал нам рассказывать про то, что есть люди с аналитическим мышлением и без такого. А я скажу по-старому – есть люди с дисциплиной мышления и без дисциплины.

Самое интересное сейчас – “лирики”, паразитирующие на “физике”. Учёные в области гуманитарных наук, жонглирующие математическими и физическими понятиями, как заклинаниями, непонятными обывателю или чиновнику.

Но, в общем, разговор о бывших физиках и бывших лириках, припрятанные в памяти как свинчатка, интегралы, послевкусие семидесятых-восьмидесятых давно протухли.

Я же вам расскажу жизнеутверждающую историю о пользе знаний и радости спасения от опасности.

Однажды я ехал по иностранному городу Парижу в метро.

Район глухой, поздно. В вагоне я один, и вдруг – входит негр. Большой негр, страшный. И явно собирается меня грабить. Сначала грабить, а потом – убивать. Потому что лицо у него зверское-зверское. А в руке бумажка – значит, явно киллер со списком.

Сейчас спросит: “Вы из каких?”.. И не разбирая мой плохой французский язык про то, что я тут у вас физической теорией занимаюсь в своём пожилом возрасте, подытожит: “А, неважно… Получай!”..

Я притворился, что сейчас выйду, и встал рядом.

Приготовился биться.

Дескать, не на таковских напали.

Вспомнил я тогда хриплый голос Высоцкого, “ударил первым я тогда – так было надо”, дворовые драки и драки в школьном сортире вспомнил, вспомнил про Патриса Лумумбу зачем-то – видно, оттого, что нам всем объяснили, что французов надо за Пушкина лупить, а неграм можно разве что их же Лумумбу приписать.

Но в последний момент заглянул к страшному киллеру в бумажку – а там какая-то функция разложена в ряд Фурье. Негр посмотрит в бумажку, ужаснётся, и ещё не успев стереть эту ненависть с лица, взгляд свой бросает в окружающее пространство. Попадая злобным взглядом по случайности на меня.

И я успокоился.

А ведь сначала жутко насторожился».

А затем он говорит: «А я в телохранители устроился. Впрочем, это только так тогда называлось, потому что все насмотрелись иностранных фильмов, и форс был важнее смысла слов. Мать всё равно боялась ужасно, плакала: «Ты из огня, да сразу в полымя». Но, по правде, я ведь слугой тогда устроился – к одной актрисе, чтобы, значит, в ресторанах к ней не приставали, или на улице кто-нибудь нескромно не кинулся. Платил мне её папик, человек странный, к тому же я не сразу понял, что он её просто ревнует, но ревнует по-новому. Дескать, пусть гуляет, только чтоб он знал, а другие не знали.

Поехали мы как-то ранней весной в Сочи, где было два прекрасных, по советским ещё меркам, международных отеля. У меня номер был с раздвижной дверью на балкон, где море и прочая красота, виды и дали, то есть не сэкономили на мне, спасибо. Ну и работы почти нет, оттого что хозяйка моя занемогла желудком и третий день из своего номера не вылезает.

А я крепкий был такой, от прежней резвой службы не отошёл, и на рассвете всё выходил поразмяться. Бегал там по пляжу и даже окунался. А на пляже – никого, кое-где ещё снег лежит, и только стоят недопитые бокалы на столиках, оставшиеся от прошлого вечера. Ну, я и макался на свою короткую минуту «по-взрослому», с экономией одежды.

Да только оказалось, что в это же время там происходила сходка грузинских воров – это у них принято, на нейтральной территории встречаться. Мужчины там дела обсуждают, а жёны их, затянутые в чёрное, ходили как призраки. Впрочем, под настоящей охраной.

И вот одна такая оказывается рядом. Стоит она сверху, а я ещё в воде. А за ней два здоровых лба при стволах. Ну, думаю, даже с мороженым хреном меня застрелят за неуважительность.

– Хорошая вода? – спрашивает она вдруг.

– Хорошая, – говорю, – прелесть, что за вода. Лучше не бывает, рекомендую. Практически как в раю себя почувствуете.

А сам льдинки всё отталкиваю.

Вот было самое опасное, что я на этой службе испытал.

А потом актриса с папиком поругались, да меня и рассчитали».

Он долго молчит, трогает стену, а потом говорит: «Я американцев не любил никогда. Не то, чтобы уж так не любил конкретно, или как вероятного противника, а вот не лежала у меня душа. Ну и, действительно, я двадцать пять лет с ними воевать готовился, а они со мной.

А потом, когда я в банке работал, нас, в качестве оплаченной радости, в Непал повезли. Там модные всякие слова говорили, тимспирит какой-то, но я так понимаю, это всё обычный туризм за банковский счёт. Какой у меня в службе безопасности тимспирит? У меня и с обычным спиритом не забалуешь.

А всё же поехал. Горы, красота, усиленное питание.

Мы гусиным шагом взад-вперёд ходим – от одного горного отеля до другого. И вот увидел я американца – меня ещё ткнули локтем в бок: “Смотри, Иваныч, на тебя похож”.

И правда, похож. Невысокий, крепенький, а с лицом известная штука – все люди смотрят не на лицо, а на что-то немногое – на разрез глаз, форму носа. Оттого при проверке документов мы всех китайцев за одного принимаем, а они нам тем же отвечают. Не умеют люди на документы смотреть.

Смотрю я – американец такой собранный, аккуратный, идёт по тропе не быстро, не медленно.

С выправкой, я бы сказал. Видно – не из гражданских.

Мы на привале с ним стыкнулись. Он там в камнях сидел, поставил себе газовый примус. Грамотно так поставил, с подветренной стороны. Его и не видно вовсе.