Текст книги "Он говорит"

Среди прочего там был молоток закона и структурный мастерок.

Молоток исполнял роль заседателя, стук его был колокольным звоном собрания, мастерок, будто Троица, регулировал пространство и общество.

Вдвоём они склеивали всё той же сиамской парой пространство и время.

Серп уже становился буржуазно змеёй, обвитой вокруг молотка-жезла Меркурия.

Вскоре мастерок изогнулся и заострил свой край, Ян мёртво встал в пазы Иня, и руки рабочего и колхозницы синхронно взлетели вверх.

И пошли писать губернии, префектуры и вилайеты, писать-рисовать серпимолот, легко наносимый и трудно смываемый – вот он, гляди, улыбается за углом, на почтовом ящике, на стенке брандмауэра.

И на стене Кунгурской пещеры – вот он, похожий на удава, тянет меня к себе.

И я улыбаюсь ему в ответ».

Он говорит: «А ты никогда в психушках не был? Нет? Я был один раз – пришёл навещать приятеля, который от армии косил. Ночь, зима, холодно ужасно. Почему ночью, я уже не помню, то ли мы ему шмаль несли, то ли ещё что, давно это было. Так вот, меня страх стал пробирать, как только я к воротам подошёл. Не знаю, как сейчас, но тогда – дашь малую денюжку, и тебя пустят. И вот всё равно страшно, страх сгущается, какие-то фигуры за мутными окнами… И чувство этого липкого страха, неотвратимой беды я запомнил навсегда. А ведь по сути, я так ни одного настоящего сумасшедшего и не видел там, друг наш не в счёт, сейчас в Бостоне живёт, не тужит.

Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.

Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как – погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денюжка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.

Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.

И вот там я встретил одну старуху – она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить – да что там грабить, цветмет, медные провода, и всё такое по мелочи. Ну и потом, подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.

Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.

Никакой памяти у неё не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар – и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и всё. Лет тридцать она жила в одном этом дне – по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.

Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом – пожар.

Тридцать лет, понимаешь.

Тридцать лет».

Он говорит: «Вот мы тут давно уже лежим, ждём процедур, а пока я расскажу вам о разных ценностях.

Однажды я видел живого министра. Правда министр был бывший, но это дела не меняет. Министр читал лекцию про Вебера и протестантскую этику. Говорил он и про либеральные ценности.

Министр был из той породы людей, что были выпестованы в особое время, людей успешных, но отчего-то с жаром пересказывающих вчерашние новости и вчера прочитанные книги, забывая, что кто-то мог прочитать эти книги много лет тому как.

Министр блеснул юношеской любовью к Дос Пассосу, но отказался говорить о литературе нынешней. Такие как он, в шестьдесят прочитали то, что большинство студентов теперь читают на втором курсе, а более продвинутые их шестидесятилетние сверстники прочитали давным-давно, когда выучили иностранные языки.

И вот запоздалое открытие так удивило эту особую породу людей, что все они превратились в старинно-рекламных продавцов колбасных отделов, которые, прежде чем что-то взвесить, долго трут бляху отличника торговли. Но то, что они норовят взвесить, давно описано в истории про коньяк, что выпила преподавательница французского языка, всю жизнь воздерживавшаяся от алкоголя.

Эту историю, кстати, рассказывает Остап Бендер.

Я был готов простить правым и, кстати, этому министру, криво воплощённые программы, но вот криво написанные, плохо рассказанные – нет. Дело в том, что идея либерализма в России скомпрометирована. А успех любых радикалов не в их идеологической или эстетической красоте, а в том, что нормальный обыватель разочарован в либералах, ну, то есть, людях, что так себя называли, которым дали поруководить страной. После нашей встречи я нашёл официальную статью, которая написана примерно таким языком: “Это дополнение выводит нас за пределы смыслового поля идеального типа, но оно существенно для прояснения некоторых особенностей сознания именно российских граждан…”

Итак, министр говорил сам, говорили и другие люди, причём все говорили об этих виртуальных ценностях, хоть мой приятель и заметил тут же, что у нас часто исторические привычки называются духовными ценностями.

Тогда-то я поднял руку и спросил о том, нельзя ли мне узнать список этих либеральных ценностей. Отчего-то министр начал гнуться и ломаться как пряник. Вернее, он начал на меня глядеть как партизан на допросе, но, путая след, говорил и говорил, что сейчас их перечислять не следует, но у него есть статья – о либеральных ценностях, и о ценностях демократических.

– Да я вам вышлю, – сказал он, наконец. – Вышлю, не сомневайтесь.

Я, встав, и пройдя сквозь ряды столов, положил ему на кафедру свою визитную карточку.

И, ясное дело, хоть прошло немало времени, по-прежнему живу без либеральных ценностей.

И без демократических – тоже».

Он говорит: «Да это что? – я про предыдущую историю с либеральными ценностями.

Я другую расскажу.

Однажды я сидел на каком-то докладе в секции хлопобудов и будохлопов. Доклад, впрочем, делал городской сумасшедший. Есть такое правило – если человек выглядит как городской сумасшедший, ведёт себя как городской сумасшедший, говорит как городской сумасшедший, то он городской сумасшедший и есть.

Так вышло и здесь.

Я, впрочем, часто манкирую правилом определения городских сумасшедших, за что меня жизнь наказывает. С другой стороны, они часто становятся предвозвестниками удивительных и сакральных истин.

Итак, я сидел во втором ряду конференц-зала и слушал доклад про Россию и Европу. За свою жизнь я прослушал не менее сотни докладов на эту тему, оттого я знаю, что вся эта тема сводится к тому, что на слово “Россия” в русском языке нет неприличной рифмы, а на слово “Европа” – есть.

Докладчик тут же сказал, что “Европа на протяжении последнего тысячелетия была централизованным государством” Он продолжал говорить, а я терпел. Докладчик, собственно развивал мысль, что оттого, что Россия и Европа имеют христианские ценности, они (Россия и Европа) должны объединиться.

Наконец, он сказал, что «христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях». Это меня очень взволновало, потому что я как-то уже потерпел поражение с либеральными и демократическими ценностями. Теперь, подумал я, можно отыграться на христианских, что идут прямо ко мне в руки. Поэтому и я решил уточнить short list. Я честно спросил докладчика – каковы эти ценности.

Докладчик посмотрел на меня, как на лоха. Он посмотрел на меня, как на последнего лоха.

– Христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях Моисея, – сказал он.

Вот это было круто. Я понял, что для лохов у Моисея было десять заповедей, а ещё две – для правильных пацанов. Вместе с барабаном, да.

Тут я набрался мужества и попросил перечислить.

Докладчик перечислил.

Я понял, что не узнал в этом изложении ни одной. Это всё были другие заповеди.

Они были вообще другие, и я не мог запомнить ни одной. Не про меня была эта честь, я был помечен как шельма.

Оставалось стать в переходе со скрипочкой».

Он говорит: «Время идёт, а я не стал тем, и не стал этим. Миноносец под моим командованием не войдёт в нейтральные воды – из своих не выйдет. Помнишь, кто сказал? Нет? А я вот много помню всего ненужного. К примеру, дождь в горах зимой. И ещё помню, как был Гулливером. Но обо всём по порядку.

Дожди в горах совсем не то, что дожди в городе. Ты ближе к небу, и иногда видишь облака внизу.

Дождь не капает, капли не успевают разогнаться, покидая тучу. Этот горный дождь окружает тебя – справа и слева, он заходит снизу, всё мешается – пот и вода.

Однажды дождь шёл весь день, и весь день нужно было идти по скользким камням. Вода смыла снег, проникла всюду, а, главное, быстро намочила спину И это было очень хорошо, потому что самое главное – перестать чувствовать отдельные капли.

Но к вечеру, вернее, к сумеркам похолодало. Огня не разведёшь, и каждая веточка была в аккуратном чехольчике изо льда. Угрюмо было и сыро, будто внутри кадра из старой хроники, где мёрзнут американские солдаты в Арденнском лесу.

Мы, мальчики, устраивались в сырых норах, и на всё это падал, кружась, горный снег. Небо было неотличимо от склона, а чёрная нитка от белой.

Я по привычке выпростал руки наружу и заснул. Проснулся я оттого, что не мог повернуться. Легонько повёл руками, и почувствовал, что стал похож на Гулливера, попавшегося в плен к лилипутам. Это сравнение пришло позже, через несколько лет, а тогда я был просто маленьким животным, спящим в горах. Мыслей не было, не было сравнений, не было ничего. Накативший страх был тоже животным. Я дёрнулся ещё раз как пойманный зверёк, суетно, совсем непохоже на Гулливера, и понял, наконец, в чём дело.

Ночь холодна перед рассветом.

Дождь, обволакивавший меня, превратился в лёд. Рукава бушлата примёрзли к земле.

И я ещё раз резко дёрнулся, освобождаясь от этих лилипутских верёвок. Не было ничего – кроме дождя, который снова начинался – как предчувствие восхода.

Осталось ещё, сухим-несухим остатком, желание быть настоящим Гулливером».

Он говорит: «Раз уж все стали вспоминать о прошлом, я расскажу вам о прививке.

У меня была прививка от стриптиза.

Непонятно отчего, но стриптиз мне скушен, ничего я в нём не нахожу.

Может, это от того, что было время, когда я три раза в неделю приходил в ночной клуб – по делам. И примерно час сидел там в зале, ожидая одного человека.

В отдельной части этого клуба, куда не долетал грохот катящихся пластмассовых яиц с тремя дырками и треск яиц мелких, бильярдных, шло стриптиз-шоу. Барышни, будто медведи в зоопарке, слонялись по очереди в загончике ниже столиков. По очереди забирались на шест и висели там, словно обезьяны.

Одна из них была длинной-длинной.

Как жираф из того же зоопарка.

Она опровергала собой утверждение, что красивых ног не бывает много.

Когда я её увидел в первый раз, то случайно упал в стоящее рядом массажное кресло, которое сразу затряслось, задёргалось и начало само меня массировать. Кресло думало, что я его выбрал по любви, и старалось вовсю вилять хвостом, как ничейная собака в приюте.

Она заметила это и, проходя мимо меня, бросила:

– Красивых ног не бывает много, не правда ли?

Ноги были такие длинные-длинные, практически длиной в две комнаты. Будто жена художника Микеланджело. Но никакой радости это во мне не вызывало, а только очень странное сравнение – похожа она была на какую-то членистую и суставную машину из «Звёздных войн», малоподвижную, с крохотной головой-башенкой наверху.

Внутри кресла, под моей спиной что-то каталось и постукивало меня по хребтине. Это напоминало землетрясение, были утеряно доверие к свойствам поверхности.

А вокруг стоял шум, гам, девушка с длинными ногами уходила на перерыв, и её ноги струились по выставочным залам, как два мультипликационных удава.

Я закрыл глаза, хотел было заткнуть уши, но руки оказались прижаты специальными ремнями этого самого кресла. Ноги мои подёргивались и, наверное, удлинялись. Всё это напоминало приключенческие фильмы, где любовника-агента с правом на убийство то и дело забывают в центрифуге.

Но это было в первый раз, а потом я бывал там часто – и кресло сидело в углу, обиженное и покинутое.

Зрителей не было, кроме меня и двух-трёх скучающих женщин. Для них стриптизёрши немного полизали друг друга, а потом подсели за их столик.

На меня там давно перестали обращать внимание.

Они знали, что я ничего не буду совать этим барышням в трусы.

Но потом, как раз за несколько минут до того, когда ко мне выходил человек с пакетом, началось самое интересное – конец смены.

Стриптизёрши шли домой – уже в свитерах, джинсах и кроссовках.

И я понимал, что скучные у них пляски, а так вот ничего.

Прививка, да.

Но, по-моему, дело не в прививке, мне бы и так не понравилось».

Он говорит: «Вот Липецк.

Знатный город, кстати.

Областной. Он, Липецк – областной, а не Елец.

Я приехал туда на Комбинат и спрашиваю одного – а что не Елец столица?

А он мне говорит:

– Видишь ли, – там, в Ельце эсеры всякие с кадетами сидели, а тут больше коммунисты.

Ну и когда спустя сорок лет области стали наново нарезать, одни старики припомнили другим прежние обиды.

Я ему поверил, да не очень. Всё-таки – Комбинат там. А потом понял, что в Липецке полно разных неожиданностей.

К примеру, там жена партийного секретаря хотела зоопарк.

А было такое правило в прежние времена, что зоопарк не всем городам положен, а только главным. Как и метро – вот если город-миллионик, или там столица союзной республики, то можно метро, а так – нет. Ну и все города пытались как-то это правило обойти.

А жена секретаря зоопарк хотела – пилила-пилила мужа, да и выпилила себе зоопарк.

А работать там, конечно, некому. Специалистов нет, симпатичных тигрят по домам разбирали. Крокодил и вовсе сдох.

Сразу-то это не поняли, мало в Липецке специалистов по крокодилам.

Дети говорят:

– Что это у вас крокодил лежит и ничего не делает?

А им отвечают:

– Он устал и спит.

Ну потом, конечно, разобрались.

Зато там тамбовский волк в зоопарке был. И всё оттого, что это рядом Тамбовщина.

Опасные места.

Да и сам Липецк, кстати, довольно опасный город.

Я-то там был недолго, но и каждый день в жару пил воду из бювета – который у них там в центре, рядом с зоопарком.

Шёл мимо и пил – каждый день.

А как вернулся в Москву, то обнаружил странные рези в сокровенных-то моих местах.

Начал томиться, потому как перед женой неудобно, и надо, вроде признаваться.

Липецкие девушки весьма знойны, подозреваю, в отличие от крокодила, и в нынешние времена.

Ан нет, это липецкая вода.

Вышли у меня камни из почек, а я о них и не подозревал.

Непростой город, да».

Он говорит: «А я, дорогие мои скорбные товарищи, больше всего люблю язык уставов и инструкций. Больше всяких художественных книг, я имею в виду.

Более всего я люблю справочники и словари. Если они врут, то прямо глядя в глаза, не прячась за эмоциями художественной литературы и лживыми ссылками документальных повествований.

Так же хороши боевые наставления.

Все они пишутся кровь, понятное дело, но дело не только в способе письма, а в том, что это всё писано для того, чтобы спастись, а не для того, чтобы развлечься, как эти ваши романы. А коли надо кого-то спасти, то уж нечего рассусоливать, место нужно экономить, не говоря уж о времени.

Вот в пору моей службы я прилежно читал чудесную книгу “Памятка лётному экипажу по действиям после вынужденного приземления в безлюдной местности или приводнения”.

Её чеканные формулировки и советы, что годятся эпиграфом к любому роману, в моей душе укоренены навечно.

Хоть прошло много лет, половину этих текстов я помню наизусть. И не могу не поделиться хотя бы некоторыми из них. Вот вам, тем, кому не выпало счастье такого чтения: «Оказавшись в безлюдной местности, прежде, чем принять какое-либо решение, сначала успокойтесь, соберитесь с мыслями и оцените создавшееся положение. Вспомните всё, что вы знаете о выживании в подобных условиях. Действуйте в соответствии с конкретной обстановкой, временем года, характером местности, удалением от населённых пунктов, состоянием здоровья членов экипажа.

Ваша воля, мужество, активность и находчивость обеспечат успех в самой сложной обстановке автономного существования».[1]1
  Памятка лётному экипажу по действиям после вынужденного приземления в безлюдной местности или приводнения. Издательство министерства обороны. – М.:, 1975. Без указ, тиража. Бесплатно, с. 3.


[Закрыть]

И с тех пор я знал, что буду после приземления на парашюте следовать по курсу самолёта, так как командир покидает борт последним, я клялся себе, что буду высматривать в воде ушастую медузу как признак близкого берега, на который постараюсь выйти вместе с волной. Я клялся себе, что искусственное дыхание я буду производить до появления самостоятельного дыхания у моего товарища или явных признаков его смерти, коими считаются окоченение и трупные пятна. И поразит меня презрение и гнев членов моего экипажа, если в районе радиоактивного заражения я не стану тщательно освежёвывать пойманных животных и удалять прочь их внутренности. Если я не буду варить и жарить мясо этого зверья, избегая при этом пользовать в пищу сердце, печень, селезёнку и мясо, прилежащее к костям.

Я верен этой книге, как той присяге несуществующему государству, которую никогда не нарушал.

Просыпаясь утром, подняв голову с подушки, я сразу вспоминаю шестьдесят третью страницу Памятки “Решение остаться на месте приземления или покинуть его – один из самых ответственных элементов вашего выживания”».

Он говорит: «Знаешь, старичок, а у меня есть тоже история про инструкции. Вернее, про классификации. Среди всяко разных классификаций – самая известная классификация принадлежит Борхесу. Та самая, тут люди читающие собрались, кое-что слышали, то, значит его перечисление живых тварей – с животными, нарисованными тончайшей кистью, невидимыми для глаза и животными на вазе императора. И ещё чёрт знает, какими прочими зверюшками.

Но классификация эта избита, цитируется на каждом углу, и может служить только основой для пародий.

Когда я рассказал это одному своему приятелю (у нас Борхеса еще не всякий читал), то он внимательно посмотрел на меня, видимо взвешивая, достоин я ли лишнего сакрального знания, и рассказал свою историю. История эта была давняя и посвящена она была тому, как приятель мой стоял, недвижим, полчаса в одном почтовом отделении, что было затеряно в бескрайних просторах страны на четыре буквы.

Там, в этом почтовом отделении, среди прочих надписей, правил и указующих сведений висела жестяная эмалированная табличка, на которой белыми буквами по синей эмали было написано:

“Грузы делятся на:

– грузы делимые,

– грузы неделимые,

– и живых пчёл”

Вот это круче, чем чистая латиноамериканская мудрость, это – тропические дожди, перелитые на русскую землю и тропки, расходящиеся среди совхозной пашни. Всё маразм, кроме пчёл.

Кроме пчёл и, конечно, наших неделимых и делимых грузов».

Он говорит: «Однажды, давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, некоторых студентов возили на археологическую практику.

И я был промеж ними.

Студенты ковырялись в сухой и жаркой земле Тавриды, пили бессмысленное розовое вино и гуляли по набережной.

Ещё по набережной фланировала публика. Эту картину, доложу я вам, точно описал хороший писатель Коваль: «Прогулка по набережной, без всякого сомнения, – всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперёд, глазами излавливая девиц. Да немного ныне на свете девиц – так, не поймёшь чего шандалит по набережной – и недоростки, и переростки, и откровенно поблёкшие бляди». К этому, правда, Коваль пририсовал ещё рисунок с автографом: “Вот и девки, ждущие женихов. Такие, однако, толстопопые”.

Публика на набережной время от времени фотографировалась, давая пропитание целой мафии нищих фотографов. Один из них был примечателен своими фотографическими аксессуарами – вместо обезьяны у него была ручная белка. Также рядом с ним в кадке стояла помесь пальмы и ёлки. Этот фотограф всем пришедшим за фотографиями говорил, что, дескать, зайдите через неделю. Учитывая, что люди часто фотографируются в последний день перед отъездом, чтобы показать на далёком Севере увиденных толстопопых и не очень девиц, имея под рукой свидетельство побед, фотограф всё же входил в положение курортников. За небольшие деньги он обещал выслать им фото по почте.

Дело было в том, что фотограф даже не вставлял плёнку в аппарат. Отдыхающие легко забывали об отданных деньгах – они казались мздой не фотографу, а белке.

Но вот студенты-археологи, напившись бессмысленного розового вина, приходили к нему снова и снова – с квитанциями, что оставляли им уехавшие товарищами. Сезон раскопок начинался в апреле, и к сентябрю те из них, кто продолжал ковыряться в земле, приходили к владельцу белки со всё более и более толстой пачкой квитанций.

Оправдываться фотографу было всё труднее и труднее.

И вот, в середине бархатного сезона студенты обнаружили, что с набережной исчезли пальма в кадке, белка и, разумеется, фотограф.

Он покинул курортный город, славящийся лечебными грязями, и ушёл по широкой дороге, идущей через степь.

Я так представляю себе эту картину – плоское пространство до горизонта пусто и безжизненно Оно освещено закатным солнцем. По дороге бредёт человек с пальмой на спине, а рядом с ним бежит, быстро перебирая лапками, позванивая цепочкой, унылая белка.

Мне печально и горестно. Мне хочется отдать отсутствующие у меня деньги фотографу.

Ну, и белке, конечно.

Но история эта растворилась в прошлом. Её черты смыты рекой Летою, иначе называемой Салгир. Белки ушли в ту страну, где не вырублена винная лоза и молоко продаётся в пирамидальных археологических пакетах за шестнадцать копеек».

Он говорит: «Всякий посещал свадьбы – дело-то житейское, хотя наша традиционная свадьба всё равно, что традиционное кладбище с пластмассовыми цветами. Ну а свадьбы-то кое-кто посещал и свои – да по несколько раз. Я был на этих мероприятиях нечастым гостем, и первый раз – как первая любовь.

Однажды меня пригласили на одно такое мероприятие – по ошибке. Статус мой был – “лицо, состоящее при свидетеле”.

Меня везли, пока я не очутился в какой-то квартире. Там, натурально, суета, похожая на похоронную – продолжаю тему. Видал я такое на похоронах, когда все мнутся, а блины с водкой маячат в отдаленной перспективе. Приглашённые толпами жались к стенам, медленно разворачиваясь лицом к проходу, пропуская кого-то по коридорам.

Наконец, молодые проследовали в казённый дом, выйдя вместе, но потом сев в разные машины. Тогда в казённых домах они назывались “врачующимися”. На свидетелях же были надеты через плечо ленты. На лентах горела надпись: “Почётный свидетель”. Так что свидетели они не настоящие, а как чукча-академик: почётные.

К врачующимся постоянно подбегал человек и, между прочим, спрашивал:

– Фотографа не заказывали? Ваше де-е-ело.

На конце там не восклицательный знак или вопросительный, а оскорбительно-недоумённый. Что, дескать, жметесь?!

Врачующихся вызывал металлический вокзальный голос, а внутренность помещения больше всего напоминала не вокзал, а крематорий. Чаще всего я слушал Мендельсона, но кто-то заказал “Yellow submarine”. Тогда стало модно снимать выход видеокамерой – от этих услуг отказаться было невозможно. Результат тут же предъявлялся – с хрипами, шумами и бегущей у края кадра милицейской цифирью.

Мы приехали на Ленинские горы, где сновали “Чайки”, стояли пузатые туристические автобусы, толклись иностранцы, а смотровая площадка была заляпана липким шампанским.

Я когда-то учился рядом. Мокрый и грязный, пыхтя, бегал вдоль Москвы-реки по скользкому склону, уворачиваясь от хрустальных бокалов. Называлось это – физкультура.

Снова сели в машины и поехали. За окошками кончился город, пошли перелески и поля. Наконец, нас ввели в ресторан.

Тут я захотел сесть, но понял, что места-то для меня и нет.

То сяду с какой-то рахитичной девицей – придёт муж и ласково тронет меня за плечо. Примощусь рядом со старичком, похожим на иностранного пианиста Горовица – подползёт его жена, смахивающая на черепаху, и сгонит меня со стула. Все уже сели, а я болтаюсь вне строя.

Все уже накололи на вилки первый грибочек, налили большие и маленькие рюмки, звякнули тарелками. Капнули на соседкины платья, опрокинули что-то, наконец, а я всё бегаю – ищу себе места.

Уф, сел. В самом дальнем углу.

Слева сидела величественная дама, похожая на воблу в костюме, дальше – её сестрица, а справа жевал какую-то траву краснолицый человек с фотоаппаратом.

Чего бы ухватить? Вот маринованный огурчик… Ох, унесли!

Нацелюсь-ка я на колбаску. Куда, куда!

Ну да без колбаски проживем, всё равно до выпивки мне не дотянуться, а минеральная вода вокруг меня уже была выпита родственниками.

Они же неодобрительно посматривали на меня: кто, дескать, такой, и не просто ли он пришёл поесть на дармовщинку?

А мне и есть-то нечего, хрустел я единственно зелёными химическими огурцами.

– Что это вы ничего не пьёте, – спросил меня краснолицый человек.

– Служба не позволяет, – ответил я злобно.

– А где это вы… Ик!.. работаете?

– Да в одной не очень популярной теперь организации, – отвечал я.

– А-аа… – понимающе закивал головой краснолицый и, на всякий случай, отсел подальше, кого-то ещё спрашивает:

– Как зовут жениха, а?

– Денис Михайлович!

– А отца жениха?

– Сергей Львович!

– Э-ээ, – запутался краснолицый в непостижимой логической задаче и поник головой.

Но тут запели – по очереди, а потом все вместе.

– О чём дева плачи-и-ит, о чём дева плачи-и-ит… – заголосила пожилая родственница невесты. Голос её вибрировал, и в такт ему звенели бокалы на столе.

Одно крыло стола стало подпевать ей, другое затянуло ещё что-то – кажется, про степь и ямщика. В этот момент неизвестный ублюдочный человек с кривыми зубами просунул в дверь свою рожу, ухмыльнулся и исчез.

Сразу же заухал, задребезжал магнитофон, и побежали в пляс старухи, высоко задирая сухие ноги.

Больше я ничего не помню до того самого момента, пока не понесли невесту, стуча ей о стены.

Пока я не пал в какие-то кусты, вскоре заблудившись в тёмных просёлочных дорогах, что никак не выводили меня к шоссе».

Он говорит: «Сейчас все про кошек говорят, что они, кошечки, самое умилительное. Внучка вот бормочет “мимими”, и ещё говорят “няша”, и ещё как-то бормочет, не помню.

Дело в том, что кошечки доступнее всего.

А было такое время у нас, когда лемуров повезли.

Повезли к нам лемуров.

Я никак не мог в толк взять, что за звери, которые что в энциклопедиях именуются полуобезьянами. Может, они и есть загадочное промежуточное звено. У многих моих друзей лемуры были, то есть они у них живут, тут я сам запутался – кто у кого именно.

То есть, я, чуть что, в словарь гляжу, а там какие-то существа, что Парацельс называл элементалами воздуха; элементариями умерших; «стучащими и опрокидывающими духами». И не тех существ, что производят физические манифестации.

Потом стал смотреть дальше, а там писатель Борхес в “Книге вымышленных существ” писал, что это неприкаянные души людей, что «блуждают по земле, смущая покой её обитателей. Добрых духов называли Lares familiares, злые носили название Larvae или Lemures. Они устраивали людей добродетельных и неустанно терзали порочных и нечестивых; у римлян был обычай справлять в месяце мае в их честь празднества, называвшиеся “лемурии” или “лемуралии”… Существовал обычай бросать на могилы усопших чёрные бобы или сжигать их, так как считалось, что лемуры не выносят этого дыма. Произносились также магические слова, и люди били по котлам и барабанам, веря, что духи удалятся и больше не вернутся тревожить своих родственников на земле».

Но к чёрту эти бобы и барабаны, речь не о мистике.

Речь о других обезьянах наполовину – лемуры были в тех домах, куда я ходил. Не дрэзи, и не индри, короткохвостых, и не лемуры вари, галаго или даже руконожку мадагаскарскую. Тогда, среди безумств первоначально накопленного капитала, держали лори, которого не следует путать с попугаями похожего имени – разница между Lorisidae и Loriidae есть, хоть и только в одну букву.

Один лемур непростой судьбы жил в доме просвещённых и жалостных людей. Он однажды объелся, и начался у этого лемура понос. Тогда лемур забрался на унитаз и сидел на краю этого унитаза сутки, а потом ещё одни. Никто не мог его согнать с этого унитаза – хозяева и гости открывали дверь и сразу видели маленькое пушистое существо с огромными глазами.

В Макдональдс ходили.

Всё тот же лемур по ночам протоптал себе в ковре тропинки и деловито ходил по ним. Это и были действительно ночные дороги лемура.

Но однажды летом люди поставили посреди комнаты огромный напольный вентилятор.

Той же ночью хозяева услышали обычное топанье, окончившееся резким звоном. Лемур ещё немного постоял в темноте некоторое время, вращая глазами и разводя ручками. А потом вернулся к себе и не показывался наружу целую неделю.

Этот лемур больше всего любил мучных червей и внезапно обнаружил ведро с этими червяками в ванной. Он залез туда и понял, что попал в свой лемурий рай. Он стоял по колено в счастье и разводил лапками. Есть ничего не надо было, можно было просто стоять – и это было счастье.

Но вдруг пришли люди и вынули его из ведра.

В ответ маленькое пушистое существо показало, чем оно отличается от Адама. Оно прогнулось на руках, тщательно прицелилось и укусило руку, изгонявшую его из рая.

Я и сам ночевал в этом доме.

Нравы были просты, и хозяева не обзавелись ещё домом с гостевыми спальнями.

Оттого спал я на полу – в старом спальнике. Не было тогда предпринимателя без спальников, а вот без лемуров – были. Тогда всё было начерно – алкоголь лёгок, женщины – боевые подруги, а элементарии умерших ещё не выглядывали из-за всех углов, а стучащие и опрокидывающие духи ещё не поселились навсегда в наших шкафах.

Мы с хозяевами проговорили полночи, всё о душещипательных вещах.

Жестокие люди, а мы были по-юношески жестоки, всегда сентиментальны. Теперь лемуры покинули нас, не прижились. Оттого поводов для сантиментов больше.

Всё затихло, дождавшийся, наконец, тишины лемур вылез и пошёл своей ночной дорогой. Он добрался и до меня, лежащего на пути. Я увидел два огромных глаза над собой.

Помедлив, лемур протянул свою лапку и погладил меня по голове.

А потом тихо ушёл.

И я прорыдал до утра».

Он говорит: «Когда дело к закату идёт, то спишь беспокойно, а, проснувшись в ночи, уже не думаешь, как прирастить благосостояние Родины какой-нибудь внутренней Сибирью.

Лежишь тихо и тупо смотришь в потолок.

Вспоминаешь былое – ну, что-нибудь дурацкое. То, к примеру, как мы всю жизнь боялись подписей и печатей. Печати-то только вот отменили, а я слыхал, что есть страны, где и подписей вовсе нет.

– Вот представим, что приходит ко мне Чёрный Человек и предлагает подписать какую-нибудь бумагу. Перечисляет какие-то непонятные фамилии тех, кто это уже сделал, придвигает ко мне флакон.