Текст книги "Между двумя романами"

Глава 24
Руки друзей

Природе свойственно поддерживать равновесие. О врагах-недоброжелателях я уже рассказывал. Но сколько у меня оказалось друзей! – Тех, кого я узнал в лицо, и тех, кто остался неизвестным. (Что было, кстати, толчком к первому названию «Белых одежд»: вначале я назвал свое будущее произведение «Неизвестный солдат», имея в виду тех, кто, совершая добро, остается в тени.) Эти мои друзья не давали мне долго унывать Жизнь наша (имею в виду семью) сделалась интересной, насыщенной приятными сюрпризами и даже веселой. С кого начну?

1. Артисты у нас в гостях. В те времена как-то образовался большой круг самой разнообразной сочувствовавшей мне публики, в котором значительную часть составляли киноартисты. Как я с ними познакомился?… Однажды, часа в два ночи, когда мы всем семейством на голодный желудок улеглись спать… желудок был голодный, как раз самый острый момент… На ящики свои улеглись спать. В детской давно угасли споры… Вдруг ночью раздался звонок. Жена пошла открывать. Слышу – топот. Я насторожился. Когда ночью раздавался звонок, неотступно возникала одна определенная мысль, всегда… Еще недавними были сталинские аресты… Жинка пришла поднимать, говорит: артисты к тебе приехали. Ну, я быстренько оделся, вышел, смотрю в коридоре топчутся: великолепный большой Иван Переверзев, потом артист небольшого роста, который играл Рогожина в «Идиоте», Пархоменко, и Медведев, красивый, высокого роста – играл Телегина в «Хождении по мукам», и еще несколько человек. Пришли и с изысканными манерами, выработанными при посещении кинофестивалей в Каннах, с поклоном изящным рыцарским, с целованием руки моей жене, с вручением конфет ей и с выставлением на стол каких-то изысканных крепких напитков – начали знакомиться. Я сразу заметил, что все они были уверены, что я живу не намного ниже их уровня. Поэтому, когда были выставлены напитки и была подарена драгоценнейшая коробка конфет жене, гости засунули головы в детскую – что-то было подарено шоколадное и дорогое, – все сели за стол, и я вижу: ждут, что принесем закуски. Закуски! И ждут. А у нас уже была вся посуда сдана. Проданы банки все, и – утром идти детям в школу, а чем кормить их – было большой проблемой. И вот они ждут, что мы начнем им доставать из холодильника, а у нас тогда и холодильника-то не было… В общем, совсем было не так, как они предполагали. Тут они друг на друга взглянули – смутились, потом пошептались, и внезапно все исчезли, убежали куда-то. Сказали – мы скоро. Пропадали примерно с час. Потом часа в три ночи вдруг – опять топот, звонок. Приехали. Раздобыли, оказывается где-то такси, куда-то поехали, во Внуково, в аэропорт, где ресторан и ночью работает. Там они взяли много… селедки какой-то, по-ресторанному приготовленной, салаты – и все это высыпали в пакеты такие, «фунтиками», остроконечные. И все это смешали в кучу – селедки, салат, бифштекс… так что можно было подумать, что все со столов смели. Вот всю эту снедь, приехав, они высыпали в большую миску, а потом разложили в тарелки, которые Наталка поставила на стол, тарелки с синей каймой. Вот на них разложили закуску, горками такими, и начался невиданный пир. И знаете, учитывая мое положение, учитывая их значение, учитывая их нравственное состояние, отношение ко мне, ко всему происходящему, я должен сказать, что если бы это еще раз повторилось, то я бы пошел на огромный риск, достал самогон, выгнал бы и поставил, потому что вся эта сцена, все происходящее стоило того, чтобы за него потом пятнадцать суток отсидеть (имея в виду горбачевское время). Вот такая штука.

Да и они, что характерно, – они покупали шоколад, да где-то, бог знает где, как говорится, провалились на дно морское, поднялись за облака и достали где-то сверхредкостные какие-то коробки. Это все преподносили, не предполагали той пустоты, что увидели на столе. Когда же они туда, в ресторан, поехали, там сели во Внукове и говорят официанткам: несите сюда побольше тарелок с закусками разными, и те начали нести… Они там ухитрились выпить, добавить, и тут случилась некая история… Они, как полагается, поглядывали вокруг и вдруг увидели за соседним столиком группу писателей и среди них – Кривицкого Александра Зиновьевича. Актеры вдруг встали, подняли рюмки и начали громко провозглашать тост за меня, за Дудинцева. И, рассказывали они, все за другим столом тоже встали. Все, кроме Кривицкого. Стойкий товарищ!

Вот что было этими ребятами рассказано за столом в ту ночь, когда они меня навестили…

…Иван Переверзев… вот он сейчас уже помер. Хороший был человек. В ту ночь мы с ним познакомились, когда мы у нас распивали водку под принесенные ими закуски. И пир длился до самого утра. Ведь это с трех часов, примерно, ночи и до, наверное, часов до 8, до 9 утра… такая шла попойка с интереснейшим разговором, о котором я совершенно ничего не помню…

Но с Иваном Переверзевым мы как-то сблизились, и в результате мы с женой были приглашены к нему в гости. Познакомился я с его женой, с мальчишкой… Его визит к нам произвел на него впечатление… понял он, что у нас нет ни черта, шаром покати… Это вообще производило впечатление и на наших, и на иностранцев. Сильное впечатление. И на Ивана Переверзева тоже произвело впечатление, и были мы приглашены, как я сказал, и когда мы как-то так уже пообвыкли в их квартире, поговорили, потом он вдруг меня отзывает в сторонку, в другую комнату. Там у него диван с четырехугольными такими подушками вместо спинки, такие стоячие три подушки. И он одну из этих подушек как-то подхватывает снизу, и она, оказывается, на шарнире поворачивалась, он ее повернул, и под ней такая образовалась прямоугольного сечения щель, такая дыра, и я как глянул туда – там пачки денег лежат. И вот он такую пачку берет и мне отдает, и в одной только этой пачке было 10 тысяч рублей старыми. Это было для нас громадное вспомоществование. И он долго терпел за мной этот долг. Я его предупредил, что не смогу отдать в ближайшее время, а он сказал: когда новую вещь напишете. Если бы по этому принципу отдавать, то я не должен был бы до сих пор с ним расквитаться, потому что новая вещь хотя и написана, но еще не дает той отдачи, которая бы мне позволила возвращать долги, – так что должны были бы новую вещь напечатать хотя бы во искупление той вины, которая заставила меня вот уже больше 20 лет долги держать непокрытыми.

Кроме Ивана Переверзева, еще мне несколько писателей дали деньги, и деньги эти были не столь крупны, но все же приличные: по три, по пять тысяч. Много народа из писателей дали деньги…

2. Еще дары…

Да… В общем, бывали в те времена довольно острые промежутки… Довольно туго приходилось. Четверо деток… Но времена эти все-таки были не со всех сторон плохие, потому что они прекрасно служили… вот прямо для педагога… Это прекрасное было воспитательное средство.

Про Любу я уже рассказывал. Да, это было прекрасное воспитательное средство! Видимо, скажу я, зрелище процветающего родителя, полного довольства, для детей – плохое воспитательное средство. Зрелище родителя, страдающего и гонимого, – для детей хорошее воспитательное средство, так же как и для взрослых. Так что я могу кому-то даже спасибо за это сказать, потому что сейчас уже страдания миновали, но я могу любоваться на детвору на свою, это очень приятно.

И, кроме артистов, были моменты… Вот как бы мозаика, некоторые эпизоды…

Однажды под Новый год сидим все с унылым видом, все дома были. Ничего нет. Нужно праздновать Новый год, а тут не то что праздновать, а вообще ни черта! Сидим, смотрим на меркнущий день в окнах. В общем, тишина. Вдруг звонок в дверь. Открываю. Стоит мужчина в халате. Держит в руке какую-то длинную накладную. А перед ним ящик деревянный стоит на полу. Ящик высотой примерно до пояса и примерно шириной сантиметров 70, и длина, наверное, около метра. Вот такой ящик из хороших белых строганых сосновых досок. Аккуратный ящик – мы потом им тоже пользовались в качестве мебели.

«Дудинцев?» – «Да». – «Заказывали на площади Восстания (не помню точно, может, на Котельнической) в гастрономе, делали заказ? Ждете заказ?» – «Никакого заказа». – «Как, никакого? Вот это для вас, вот квитанция, накладная на ваше имя! Дудинцев Владимир Дмитриевич?» – «Да». «Ломоносовский, 19?» – «Точно». – «Так принимайте!»

И я ему помогаю. Мы затаскиваем, кряхтя, громадный этот ящик, я расписываюсь, и он уходит. Дети все сбежались, я крышку открываю, а там! полный набор, чтобы праздновать Новый год с гостями, богато. И еще на месяц жизни. Все там было: индейка, мясо, куры… яйца, десяток бутылок постного масла, какие-то еще пакеты: сахар, конфеты – ну чего только не было… какие-то коробки деликатесов, семга… ветчина! Дети так завопили, помню, ужасающе завопили! Мы сразу пошли устраивать пир, не дожидаясь Нового года. Это были чудеса. Я потом пытался узнать, кто сделал нам такой роскошный подарок, да так и не узнал.

И среди имеющих власть и влияние встречаются такие люди. Однажды позвонили мне по телефону. Женщина. Больше часа вела со мною разговор о том, как я живу, мысли какие у меня по поводу того, другого, третьего. И по голосу ее я чуял… Я даже думал, что это Фурцева… Голос такой, слегка барственный… Сиятельный голос был. По разговору я понял, что она хорошо знает большевиков старых и какие-то правительственные круги ей известны. Она все это намеками… А когда я хитро стал подлезать, чтобы познакомиться, она улыбнулась и повесила трубку. Знаете, это было чрезвычайно интересно.

Однажды меня позвал к себе поговорить один из секретарей МК партии, Орлов. Он очень хорошо со мной поговорил, но, правда, этот разговор не возымел никаких ощутимых последствий. А уж со стороны, так сказать, рядовой публики не было отбою от знаков внимания и для души, и материальных. Раздается, например, в День Советской Армии – уж каким-то образом было известно, что я воевал, – раздается звонок, и чьи-то поспешные шаги на лестнице… Открываю дверь – никого нет, только чьи-то удаляющиеся шаги внизу. И смотрю: прямо у моих ног – бутылка французского коньяка и букет цветов. Вот. Ну, в другой раз – извещение о посылке. Бегу на почту и получаю… и уже иду с таким, знаете, со страшным наслаждением, предвкушая вскрытие этого ящика, а из него пахнет копченой рыбой, еще чем-то. Вот прихожу, дети собираются, я поддеваю крышку отверткой, откидываю – а там лежат золотистые такие, в руку величиной, штуки 4 или 5 омулей. Омули лежат, а под ними в полиэтиленовом мешке, на длину этих омулей, такая, довольно большого сечения… такой мешок, похожий на большую толстую колбасу. За этим полиэтиленом видны очень дорогие конфеты ленинградские «Театральные», с роялем – это очень хорошие конфеты были… И мне на этот раз удалось разведать, кто послал. Вы знаете, небогатый человек. Переводчица с нескольких языков. Такая светлоликая, очень пожилая, с ореолом седых волос – по фамилии Момбелли, из Ленинграда. Я произвел точное следствие и к ней ездил, благодарил ее. Вот. Она мне, когда я приезжал в Ленинград, каждый раз предоставляла комнату, в которой жила, отдавала на любой срок. А сама куда-то уезжала. Это были такие… очень трогательные моменты. У нее был сын, Саша Момбелли, который заезжал ко мне в гости в Москве. Артист эстрады, чтец. Очень небогатый. Он-то и прислал матери байкальских омулей. Был там на гастролях. А она – мне. И еще много разных случаев было…

Ко мне приходили люди – кто только не заходил… Приходишь, бывало, открываешь дверь – сидят, разулись, достали свои припасы и едят. Их приглашают к столу. Нет-нет, ничего, мы не будем мешать… вот здесь… и сидят в коридоре. И почему-то все, разувшись, – устали, видно. И все они приходят бог знает откуда и рассказывают о своих трудностях, просят совета, кто-то им говорил… И один раз был такой молодой человек, из Сибири приехал – и даже фамилии его не знаю – и уехал. Поговорили мы с ним. Изобретатель, очень много было изобретателей… И уехал. А потом уже, после его отъезда чуть ли не через сутки, я почему-то полез под картон, которым был накрыт мой стол, и вот туда он засунул 300 рублей, и я таким образом получил от него вот такой дар. В другой раз вдруг пришло заказное письмо неизвестно откуда. Раскрываю конверт – в нем сберкнижка. На сберкнижке – на мое имя неизвестно кем внесенный вклад – 500 рублей. И причем всегда это попадало очень кстати, в такой страшный критический момент – как тут в бога не уверовать! Подоспевало всегда, когда я от бесплодных мыслей, что бы такое сделать, начинал приходить в отчаяние. И вдруг – бац! Вот такая штука.

Но не хлебом единым жив человек! И для души мне много было отпущено в те времена. И письма, и встречи… Появился замечательный друг у меня Мария Вениаминовна Юдина. Да, та самая Юдина – знаменитая пианистка. Позвонила однажды, сказала – читательница. И стал я завсегдатаем на ее концертах в Консерватории, у Гнесиных. Очень много играла она Баха, а у меня как раз подошел «баховский» период. Был шопеновский: когда сочинял «Не хлебом единым». А теперь мне помогал Иоганн Себастьян Бах. А вот к Хиндемиту так Мария Вениаминовна и не смогла меня преклонить, но грозилась. Наверное ее хлопотами попали мы с женой на 1-й конкурс имени Чайковского. Ван Клиберн! Но больше всего – Серхио де Варелла Сид, португальский пианист. Божественный музыкант. Как он исполнял Цезаря Франка! Молился…

Мария Вениаминовна была всей душой предана музыке. И Богу. Ей не было никакого дела, в чем она одета, выходила на сцену в черном балахоне и в кедах – тепло или холодно у нее в квартире – жила на окраине Москвы в мансарде.

(Жена. Володя с ней по телефону переговаривался музыкальными фразами. Например, она, видимо, спрашивает, чем он занят. И вот вместо того, чтобы сказать «пишу, мол», он изображает то место из «Бориса Годунова», интродукцию к арии Пимена «Еще одно, последнее сказанье…» М.В. была очень довольна.)

Как-то раз Мария Вениаминовна решила познакомить нас с семьей Тарховых. Елизавета Львовна Тархова, в прошлом – хирург в Боткинской больнице, большого ума, интереснейший собеседник. Александр Федорович Тархов – тоже интеллигентнейший человек, такой мягкий, уступчивый. Мария Вениаминовна прямо приказала: «Возьмите с собой своего Ваню. У них внуки Ваниного возраста, занимаются немецким, вот и Ваня с ними…» Так мы с женой и зачастили к самовару у Тарховых. И вот что из этого вышло.

3. Маруси́на.

Она, прямо сказать, на голову к нам свалилась. В самые трудные времена нашей жизни появилась у нас домработница. Чрезвычайно хорошая, молодая и очень оригинальная женщина, Марусина. Вот. Тут так получилось. Говорю, зачастили мы в гости к Тарховым – больно уж интересные беседы, философские такие, там велись. Ходила там девушка. Румяная. Хлопотливая. Жила у них. Очень уж несовременная: ходила в таком черном длиннополом платье. Оказалось, монашка, вернее – послушница. Взяли ее из монастыря, откуда-то с Украины. Во время войны пропали ее родители. Малолетка, она жила в колхозе под общим присмотром. А присматривали за ней, за девочкой, очень плохо. У нее протекала хата, да и работала она в сырости – скотницей. Вот и получила ревматизм. У нее на коленях были свищи – рубцы так и остались. В один прекрасный день пришли монахи из расположенного близ монастыря и унесли ее, уже не могшую ходить, к себе в монастырь. И там начали ее лечить, и вылечили. В результате она прониклась исступленной верой в Бога. Я не видел никогда такой веры и такой доброты. Такого обязательства перед людьми. Но и гневаться умела. Покажется ей несправедливость по отношению к кому-нибудь – и она готова с вилами идти… Тарховым поручила ее игуменья монастыря, того, где она жила… И вот, наверное, от своих хозяев она узнала о нас, прислушивалась, стоя у двери, когда мы с хозяевами сидели, чаек попивали. Только один раз мы откуда-то, отсутствовав, пришли домой, а у нас дома – пар, шум, звуки стирки отчаянной. И что же мы видим? Мы видим – дети все полны недоумения, пришла какая-то женщина, и сразу прошла внутрь квартиры, и как хозяйка сейчас же начала наводить чистоту. И вот мы смотрим, и что же… Марусина, она стирает нам белье. Пришла к нам. «Я, говорит, – пришла к вам, буду у вас жить» – представляете? И вот, она у нас несколько лет жила. Мы ее обучили грамоте, Наталка устроила ее в вечернюю школу. Она от нас, в конце концов, ушла, потому что ей нужна была прописка, а мы прописку сделать не могли, и тогда мы к соседу, чиновнику Госплана, ее переадресовали. Этот сразу ей прописку московскую организовал. Жила она у нас как член семьи, на равных с детьми. Но зарплату мы ей платили. Однако платить было нечем и потому вносили ее в особо заведенную книгу. Так что сначала бывало – не мы ей платим, а она нам… Как только мы сильно на бобах сидим, она исчезает и потом приносит не хватавшие на завтра – на послезавтра 10 или 20 рублей. Мы это в ту самую книгу записываем, куда недоданную ей зарплату записывали. И так вот мы жили с ней. Она никогда не ставила перед нами вопроса о том, чтобы ей возвратить заработанное, и только всегда ставила вопрос, что она может нам еще где-то раскопать у своих верующих старушек, ну и раскапывала. Потом, когда у меня начались заработки, мы с ней в конце концов полностью рассчитались. Вот какая была у нас Марусина. Заходит к нам иногда в гости. Она после этого была у министра начальницей штата прислуги. Только, должен сказать, что Марусина, ввиду ее чрезвычайной справедливости и сострадательности к людям, не могла терпеть рядом с собой избытка материальных ценностей. К мадам министерше ящики привезли яблок и сложили эти яблоки в подвале. А был такой случай: министр с министершей уехали куда-то отдыхать. Приехав, они не находят у себя ни одного ящика яблок. Где они, ящики? А вот где. Как только они уехали, сразу Марусина выстроила весь штат прислуги в очередь, ящики открыла и всем справедливо яблоки раздала. Или, например, так. Госплановский чиновник, которому мы ее переадресовали, уехал с женой куда-то отдыхать. Марусину оставили присматривать за сыном. И тут она тоже навела справедливость. То, что лежало в изобилии в холодильнике и в шкафах – различные крупы, всякие такие яства – консервы, сахары, чаи, и потом, они получали по какой-то «заборной книжке», с полосой диагональной, продукты, книжка была полностью выбрана: ничего не осталось – все это Марусина упаковала в ящики и отослала на Украину каким-то нищим старушкам. Так что была даже на нее нам принесена жалоба, что она вот так обчистила квартиру. Никакого излишка, избытка она не допускала. Это просто чрезвычайно интересный субъект. Где она сейчас, не знаю. Может быть, уже и на пенсию вышла. Некоторое время работала медсестрой в санатории в Барвихе.

А как мы ее научили грамоте! Мы ее научили грамоте с помощью Мельникова-Печерского. Там про жизнь и быт монастыря и монахов. И вот, значит, немножко она поднаторела в чтении – занимались с ней мои дочки, – а потом, когда у нее чтение уже сдвинулось с места и она могла понять смысл читаемого, подсунули ей «На горах» и «В лесах». Этот смысл был близок ей, потому что это знакомый ей быт монахов. Тут уж она прилипла к книге. В голос рыдала над страницами, плакала, читала – невозможно было оторвать – и таким образом постигла грамоту. После этого послали ее в вечернюю школу. И тут ей очень помогли наши дочки. Это замечательное существо, Марусина. С благодарностью вспоминаю о ней всегда.

(Жена. Думаю, что надо кое-что добавить к рассказу о Тарховых. Дело в том, что Володя тогда был весь погружен в стихию Добра и Зла. Добро нормальное природное свойство человека, его и не заметишь, если не противостоит ему Зло. Так или почти так он рассуждал. И искал объективные критерии добра. Помню, сидим за завтраком, и начинаются разговоры об этих критериях. Ответишь ему, скажешь свою мысль, и – молчи: у него уже пошла реакция, не дай бог сбить его с родившейся идеи! И вот Тарховы, особенно Елизавета Львовна, оказались просто кладом в этом отношении. Очень верующая, в то же время глубоко образованная и способная терпеливо выслушивать оппонента. Это было удивительно: разница в возрасте больше 30 лет, а Володя как разойдется – спуску не дает! Ему важно разжечь собеседника, выплавить, так сказать, идею. А конкретно происходило так. Звонок. Елизавета Львовна: «Самовар уже кипит. Ждем». Мы тут же отправляемся: благо их дом на соседней улице, неподалеку.

Большой овальный стол. На переднем крае в вольтеровском кресле с подголовником сидит (восседает) хозяин, Александр Федорович. Перед ним выскобленная доска (Е.Л. любила русский быт) с караваем, а рядом – на другой доске – большой кус сыра. Александр Федорович приготовился: его задача – хлеб и сыр. Напротив в обычном деревянном кресле (А. Ф. страдал болезнью позвоночника, оттого и вольтеровское) – хозяйка. У самовара, который и вправду кипит. На столе иногда – конфеты, барбарисовое варенье из собственных (с дачи) ягод. Бывает и колбаса. Все так обставлено, так сервировано, что прямо зовет и к чаю, и к беседе. И всех объединяет большой, висящий над столом оранжевый абажур. Настоящее московское интеллигентское застолье.)

4. Надежда Александровна Павлович. Сижу за письменным столом у раскрытого настежь окна, дышу сосновым воздухом – отхожу после очередного инфаркта. И где это я так удобно устроился? В моем приволжском замке. Да-да, пусть скажут, что я не прав, называя это здание замком. Для нас это замок. Пусть даже стены не оштукатурены – кирпичные, не все достроено. Замок – таков он и есть. Но ведь вот какая штука: его мне дала фортуна, этот замок. Сплошные чудеса… Когда-то у меня не было ни кола ни двора. Было четверо детей, была прекрасная, верная, любящая жена, которая есть и сейчас, конечно, готовая на все, Наталья Федоровна моя, – и были неприятности. И представьте себе, что мы летом должны были всю эту мелкоту отправить на дачу, на зелень, чтобы они нормально, как все советские дети, развивались близ воды, близ леса, на свежем воздухе. И всегда это была проблема. Надо куда-то их везти, где-то снимать. Дачу снимать дорого. Трудно было. И опять появился на горизонте меценат. Почему я и говорю можно в Бога уверовать… Когда нужда достигла своей крайней точки, раздался телефонный звонок. «Владимир Дмитриевич, с вами разговаривает Надежда Александровна Павлович, поэтесса. Вы не знаете меня? Ну, приходите, познакомимся. Я буду очень рада. Вы, наверное, не потеряете время зря. Мы с вами поговорим. Приходите. Я читала вашу книгу, она мне нравится». И мы с Наталкой пошли. Это была такая интеллигентная, вся на вид такая мягкая, такая бабушка – очень основательно в летах. Она недавно умерла, девяноста, по-моему, с чем-то лет… Это была бабушка непростая. Она писала стихи, похожие на стихи Ахматовой, и, кроме того, она давала нам понять, и писала об этом, что была близко знакома с Блоком. И в ее комнатке, где она жила, на письменном столе, за которым писала свои воспоминания и стихи, всегда стоял его портрет. И на стенах портреты. На полках – книги с его дарственными надписями. А еще Надежда Александровна была очень серьезным религиозным философом – писала под псевдонимом. Вот эта арбатская жительница, Надежда Александровна Павлович, она однажды вдруг сказала мне: «Я тебя усыновляю. Тигрик, – говорит (так она меня называла за напористость в религиозно-философских спорах, которые у нас с ней бывали), – буду тебе за мать, а твоим детям – бабушкой».

Назвалась матерью и тут же начала проявлять материнскую заботу о моей семье, о моих нуждах. И вот к ее материнским заботам относился вопрос: «А куда вы поедете летом?» Она помогла нам снять дачу где-то, не помню уже где. А потом, на следующий год, я поехал на рыбалку в Ново-Мелково с «дядиком Бориком». Мы ловили щук, окуней спиннингами и, как украинцы говорят, «мешкали» в Доме рыбака. И вот в этом Доме рыбака вдруг хозяин его, заведующий, сказал: «А вы знаете, на улице Московской продается хороший дом. Полдома, – говорит, – продается. Поповский большущий дом. В хорошем состоянии. По дешевке».

А у меня такая черта. Я как в «Голоде» у Гамсуна герой, который хватается за карман, когда проходит мимо нищего, чтобы подать, хотя в кармане ничего нет и он только что ходил к ростовщику, чтобы сдать жилетку, а у него эту жилетку не взяли. И вот он проходит мимо нищего, нищий просит, и он аристократическим жестом хватается за карман… Вот так точно я, как когда-то записался на «Победу», не имея ни гроша, вот так же и здесь, услышав о продаваемом доме, вытаращил глаза и побежал на Московскую улицу и сейчас же, с видом покупателя, заявился к Ивану Петровичу Деревянкину, хозяину продаваемой половины дома. И моментально с ним сторговался, не имея ни копейки. Оставалось только оформить… И сказал ему, что приеду через 3–5 дней. И поехал в Москву. А денег нет. А приобрести пол поповского дома охота. Стал соваться к разным писателям занять у них денег – никто не дает, ничего не дает… О Надежде Александровне у меня и мысли не было. Она небогато одевалась, жила очень скромно – вот уж не думал, что она может эти деньги дать… Как-то раз вышло, что я при ней с кем-то говорил по телефону о своей мечте, что вот такой прекрасный дом, а у меня так много детей, и так это было бы кстати, прекрасным решением проблемы на все годы. И вдруг: «Тигрик, у тебя дача там может быть? Это хорошая идея – на Волге… Знаешь что, я тебе дам эти деньги», – говорит она. И не только говорит, но и делает. На следующий день она уже куда-то в сберкассу сходила со своей палочкой, приковыляла и – «вот тебе эти деньги. Никакой расписки не надо – ты же мой сын! Да и я как-нибудь погощу у вас».

И я поехал в Ново-Мелково и купил половину этого деревянного дома. Хороший большой дом с высокими потолками, с изразцовой печью.

Обрадовал жену. Сейчас же мы на следующий год весной приехали сюда на Волгу, в Ново-Мелково жить с детьми. Наталка посадила цветы, я посадил деревья: 16 штук яблонь и груш. Построили с поэтом Колькой Старшиновым сортир. Колька Старшинов, – если вы спросите его – знаешь ли ты Дудинцева и бывал ли у него? – вот так спросите. Он скажет: «Да, я был, строил ему сортир», – скажет он, Николай Старшинов. И он, действительно, вместе со мной строил там эту службу. Построили мы там скважину для колодца, для воды, пробурили, в общем, приготовили, обиходили весь участок хорошо, огород посадили – и начали жить-поживать.

(Жена. Надежда Александровна к нам несколько раз приезжала, гостила. Но, вообще-то, она любила летом ездить в Прибалтику: там прошло ее детство. Дубулты – по путевке Литфонда, один заезд, а потом на частной квартире в Кемери. Мы прозвали ее «лягушка-путешественница». Путешествовала и по делам: в Киев, в Печерскую лавру – много хлопотала о ее восстановлении. Она же была большая церковница. Даже труды богословские печатала под псевдонимом: Нектарский. В те годы это было небезопасно. Водилось у нее большое знакомство в Москве. Опекала «блоковцев» – тех, кто писал литературные диссертации: советских и иностранцев. Водила дружбу с космонавтами. Ездила к ним со стихами и воспоминаниями о Блоке, и к ней приезжали ответно в гости. Была она незаурядным человеком, как и Мария Вениаминовна, и Елизавета Львовна. Кстати, они оказались старыми знакомыми – может быть, по церковным делам.

Вспомнился последний день ее жизни. Она уже некоторое время не выходила из дома. Позвонила дежурившая у нее одна из близких ей женщин. Надежда Александровна просит приехать. Поехали.

Надежда Александровна просила помочь ей пересесть в кресло. Велела мне поставить чайник и подогреть молока с содой – кашляла. Беседовали, как всегда. Она похвасталась, что скоро выйдет ее новая книжка – стихи. И еще, что обещали дать квартиру в доме олимпийском. Там будет прибежище для престарелых писателей. Вместе с тем попросила Володю отвести ее к телефону: позвать священника, чтобы соборовал ее. Прощаясь, попросила положить у ее подушки «Спидолу» – «Спидолу», она делала латышское ударение. В ночь ее не стало. Вот так и ушла. Спокойно, выполнив долг.)