Текст книги "Между двумя романами"

Глава 21
Гость из Франции

А теперь самое время остановиться на посещении моей квартиры помощником, вернее сказать переводчиком, де Голля Константином Андрониковым. Этот рассказ в какой-то мере связан с предыдущей главой.

Был предварительный звонок: «Здравствуйте, – на чистом русском языке, – говорит Константин Андроников, переводчик де Голля. Владимир Дмитриевич, я ваш читатель. Хотел бы встретиться». – «Пожалуйста, я с радостью».

В назначенное время приезжает. Первым делом представляется:

– Андроников – чистая линия князей Андрониковых – никакого отношения к вашему Ираклию Андроникову, – заявляет довольно спесиво.

Садимся за стол. Как принято в России. Оказался гурманом: «Ах, кулебяка, ах, расстегайчики!» Разговариваем… У него есть «Не хлебом единым» на французском. Зашла речь об «Ажанс литерер». Да, коммунистическое агентство. Но нас это нисколько не тревожит. Мы не боимся, что от вашей помощи усилится французская компартия. Вот советские крабы! Это гораздо интереснее… Так и сказал. Потом преподнес подарки: мне какую-то затертую пластинку, жене – старое платье какое-то, поношенное. Мы онемели и не только не бросили ему эту тряпку обратно, но даже и поблагодарили. Таково бывает действие внезапности! Так что он удалился, чувствуя себя нашим благодетелем.

(Жена. Надо сказать, что эта тряпка, хоть и была ношеная, нам пригодилась: дочка-то носила ее.)

Но жест был некрасивый. А Наталка-то угостила его первоклассной едой.

Ну вот я и подхожу к сути истории. На следующий день после визита Андроникова пришла соседка с 5-го этажа, из квартиры, что над нами, и говорит:

– Знаете, странная вещь тут у нас вчера произошла. Я подумала, считаю, что надо вас об этом проинформировать. Вы знаете, вчера утром раздается звонок. Я открываю дверь – входят человек пять здоровенных молодых людей. Показывают какие-то красные книжки, куда я даже заглянуть не успела. Говорят: даем вам полчаса, все из квартиры убирайтесь, выметайтесь все до вечера, чтобы вас здесь не было. Мы им: «А что такое, почему?» Они говорят: «Мы должны из окон вашей квартиры наблюдать за очень важным преступником».

«Да зачем же, – говорит она, – вам из наших окон наблюдать. У нас здесь три семьи живет. Идите ниже. Там Дудинцев занимает один трехкомнатную квартиру. Он вам любую комнату отдаст. Зачем три семьи с места поднимать?» Он ей на это: «Давай быстрей, иди!» Они и ушли на весь день. Вечером возвращаются – квартира чистая, никаких следов пребывания нет. Все вещи на месте. Вот как бывает. Невольно задумаешься. Видно, предварительный звонок Андроникова вызвал к жизни некие процессы.

Но Андроников – тертый калач – ни слова скользкого не сказал, понимал свою должность, свое место. Только знай похваливал Наталкины эклеры…. А что деньги мои идут на содержание французской компартии – так это чепуха. Так он считал, и я считаю, что это пустяки. Он ничего и не рассказывал, сказал только, к слову, – о крабах…

Глава 22
«Лежачего не бьют»

Эти слова – «лежачего не бьют» – между прочим, были сказаны на III съезде писателей Никитой Сергеевичем в мой адрес. Вот я и подумал: отнесу-ка я свои рассказы в «Советский писатель», чем черт не шутит! Их же никогда не ругали: ни «Руки друзей», ни «У семи богатырей», ни «На своем месте»… даже наоборот – хвалили. А тут еще подперло – оказался я со своей семьей на мели. Доходы кончились, расходы продолжались, на работу никуда не берут. Все кассы платежные для меня захлопнулись. Попробовал сунуться в адвокатуру – там и сокурсники мои из Юридического готовы были меня поддержать. Но – «личное дело»… В таксисты подался – тоже «личное дело»! Ухватился за соломинку – рассказы, знакомая дорожка – «Советский писатель». И потек я туда, да и попал в лапы Лесючевского… У Лесючевского я потерпел неудачу и по совету друзей выступил на секции прозы с заявкой о переиздании рассказов.

Итак, идет писательское заседание. Я коротко изложил свою просьбу ходатайствовать о переиздании рассказов. Выслушали. Председательствующий предлагает перейти к другому вопросу. Тут вмешался Александр Альфредович Бек:

– Послушайте, товарищи, это все чепуха, что вы говорите, а вот как наш товарищ живет – нет. У него дети, четверо. Есть ли ему, чем их кормить?

Отвечаю на вопрос, говорю, что кормить нечем, живем плохо, продали все. Говорю, что ходил к Лесючевскому с просьбой переиздать сборник рассказов, а Лесючевский, этот гордый, всегда подаваемый как образец партийности, начальник несменяемый, запер двери своего кабинета на ключ, заходил по кабинету вдоль и поперек и говорит: «Владимир Дмитриевич! Вот вы обратились ко мне по вопросу переиздания. Это дело несложное – переиздать ваши рассказы, – всего-то маленькую книжку. Отчего же не переиздать, рассказы неплохие. Да ведь вы же не осознали той критики, которая была направлена в адрес вашего романа. Что-то мы не читали ваших заявлений по этому поводу. Никита Сергеевич сам… такая критика прозвучала в ваш адрес, а вы ничего не осознали. А сколько было в печати… Разве можно не считаться с голосом общественности, которая поднялась против вашей клеветы? Вы должны осознать эту критику. Осознайте – и мы переиздадим ваши рассказы. И хорошо переиздадим!» – вот так ответил Лесючевский. И так я это доложил уважаемой нашей писательской общественности. Бек выслушал, кивнул и как будто бы заснул у камина, где он сидел, – это старое здание, дубовый зал. Затянул пленки глаз, склонил набок голову, пожевал губами немножечко и как будто бы заснул.

– Ну, товарищи, – говорят из президиума, – товарищ Дудинцев доложил нам все хорошо, перейдем, наверное, к другому вопросу… Будем слушать товарища такого-то…

Кто-то встал и собрался докладывать. Тут Бек просыпается и тянет руку. И опять звучит его характерный Беков дребезжащий голос:

– Стойте, простите, пожалуйста. Почему переходим к другому вопросу? Разве с первым вопросом покончено? А где решение, где резолюция? Давайте, товарищи, решим. Наш товарищ, отвечая на мой вопрос, сказал, что он находится в затруднительном положении и что товарищ Лесючевский, член нашего Союза, тоже наш товарищ, что он отнесся бюрократически. Мы должны дать этому факту оценку. Мы должны в отношении товарища Дудинцева принять конструктивное решение. Разве я не прав?

Он имел такое обыкновение – быстро повернуться направо: «Что, разве я не прав?» Потом в другую сторону повернуться: «Что, разве вы не согласны?» И замешательство… Председательствующий что-то говорит…

– Я предлагаю войти с ходатайством в Секретариат Союза о переиздании рассказов Владимира Дмитриевича, – продолжал Бек.

В президиуме как будто согласились, и Бек снова заснул. Голову набок спит. Переходят к другому вопросу. Только начали – Бек опять встает, поднимает руку:

– Товарищи, я не вижу, голосование было? Товарищи, надо, вопрос важный… Что, разве не прав, вы со мной не согласны? Я считаю, что надо проголосовать.

Проголосовали. Все – за. Бек заснул. Это было чудо-зрелище! Начали переходить к другому вопросу. Только перешли – Бек руку тянет.

– Товарищи, а скажите, ну вот мы приняли решение, а кому мы поручаем войти с ходатайством в Секретариат? Я считаю, что надо избрать комиссию. Что, вы не согласны? – и начали избирать комиссию во главе с Львом Никулиным.

Бек – прекрасный человек, прекрасный человек! И умный. И так замечательно умел разговаривать в острые минуты.

Избрали комиссию, переходят к другому делу. Проходит время. Бек опять просыпается.

– Товарищи, а мы зафиксировали это в каком-нибудь документе? Где протокол? Кто ведет протокол? Я не понимаю, товарищи, разве ответственное собрание ведут без протокола, без секретаря? Давайте изберем секретаря и запишем наше решение! – И все было записано, после чего Бек заснул и больше не просыпался.

И вот я, ликуя, побежал домой, радую семью, говорю, будем переиздавать сборник рассказов. Веселися, Русь! Да, но продолжение следует…

Что же было дальше? А вот что. Заседал Секретариат Союза писателей СССР. На этом секретариате оказался, на мою голову, Лесючевский. Он, кажется, даже был секретарем. И вот Лев Никулин доложил, что секция прозы приняла такое-то решение. Доложил – и развел руками. «И представьте себе, меня заставили… и мне не остается ничего иного, как, товарищи, доложить вам, поскольку они меня уполномочили…»

– Товарищ Никулин, – вскакивает Лесючевский, – вы сами не знаете, что вы здесь говорите! За кого вы ходатайствуете! Это такой-то и сякой-то… И началось…

А Льву Никулину и не нужно было такого сильного наскока. Он моментально забрал назад заявление секции прозы. И отказался ходатайствовать за такого… полностью солидаризировался с Лесючевским. А то, что за его спиной стояла общественность, зрелый коллектив московских прозаиков, это было наплевать. Он взял всё назад, и никакого переиздания не состоялось. Вот такие дела…

Глава 23
К вам едет герр Наннен!

Это был звонок из Иностранной комиссии: «Едет ваш немецкий издатель». А между тем дома совершенно пусто. Спервоначалу я, как получил свои гонорары, размахнулся. Затащил в кабинет «Хельгу» – такой черно-перламутровый книжный шкаф. Был у него такой поперек туловища выступ вроде полочки. Друзья шутили: «Будешь строгать доски на свою непотопляемую».

(Жена. Очередное увлечение моего Володьки – сконструировал якобы совершенно непотопляемую лодку и сооружал ее на даче у друга.)

Купил письменный стол – под стать шкафу. В детскую и третью комнату шкафы, красивые ковры… Живи и пой! А тут такое дело… Хорошо, оказалось, есть, что распродавать. И долго ходить не пришлось. Во дворе у нас два одинаковых дома – один против другого. Много живет писателей. Им и продал, в основном.

Мой первый, купленный на мой первый гонорар стол и сейчас где-то стоит. Один из моих очень дорогих мне людей, которые понимают мою книгу и понимают в ней меня, видит в этих нескольких деревяшках меня и видит, что я собой представляю. Это уже не стол, а некоторый такой знак, что ли. Я за этим столом писал «Не хлебом единым». Я не скажу, у кого мой стол. Скажу разрушу уединение, в котором с этим столом находится этот мой человек. Я оберегаю внутреннюю тишину дорогих мне людей.

После первого стола был другой, более похожий на стол. Его у меня купили. Заплатив мне гораздо больше по сравнению с тем, что стоил он. И я эти деньги, к своему стыду, принял. Вот. Но я чувствовал, что здесь дело нечисто: человек хотел мне в трудную минуту помочь. Шкаф! Совсем дорогой книжный такой шкаф – «Хельга», весь играющий какими-то хитрыми огнями, какого-то особого дерева, вроде «птичий глаз». Этот шкаф у меня купил писатель, который, бедный, торговался, хотел дать мне поменьше. Больно уж понравился мой шкаф. Сторговались. Он таки победил меня. Мне были нужны деньги, – и человек торжественно уволок к себе этот шедевр. Он не узнал, что я его облапошил, взял у него кое-что большее. Был он такой вихлявый, похожий на танцора. Послужил моделью для Вонлярлярского из «Белых одежд». Что он писал, я не знаю. Это был один из тех писателей, относительно творчества которых мы ничего не знаем, кроме того, что он член Союза. Вот так – некто в сером. И все. Как он узнал про шкаф? Как-то я с ним ходил, гулял вокруг дома. Это было прямо как у Гамсуна в «Голоде», когда я бегал, где бы денег стрельнуть, и, встречаясь с людьми, очень тонко забрасывал мыслишку, что в одном месте есть хороший шкаф и дешево продается… не хотели бы вы… Вот так я и попал на человека, который заинтересовался, пришел ко мне домой, и дальше все пошло благополучно для него и для меня, и завершилась эта сделка успехом.

Мы же внесли в квартиру другую мебель. У нас во дворе магазин складывал громадные горы ящиков от различных своих товаров. Вот мы и натащили этих ящиков, накрыли их такими тряпочками – и все семейство отлично спало на этих «тахтах».

И однажды они развалились в присутствии шведов. Это был конфуз! Но об этом приключении как-нибудь в другой раз.

И вот, в условиях пустой квартиры, обезмебеленной, в условиях постоянного такого здорового аппетита у всех членов семьи – вдруг раздался звонок телефонный: «Говорят из Иностранной комиссии Союза писателей. Владимир Дмитриевич, как вы смотрите на то, что к вам просится немецкий издатель Генри Наннен, глава издательства «Штерн Ферлаг»? Он уже выехал к вам, будет у вас через час – сорок минут. Имейте в виду: едут на нескольких машинах с киноаппаратами, с корреспондентами… Там целая шайка едет. Приготовьтесь». Я говорю: «Ну что там готовиться?» – «Ну, Владимир Дмитриевич, вы, конечно, не расшибайтесь в лепешку, но, знаете, бутылка коньяка – немцы любят «Двин». Понимаете? Ну и поставьте вазу с пирожными немцы любят сладкое». Давно это было, уж лет 30 назад, но как сейчас… даже голос звонившей дамы – низкий, почти мужской… «Да, да, хорошо», соглашаюсь я, а у самого ничего этого нет, а уже говорю: «Да, да».

Повесила она трубку, и мы забегали… Скатерть! Где взять скатерть? К одной соседке. Стулья! К другой. Где взять деньги? На коньяк «Двин» и на пирожные? За стену, к Витьке Гончарову, поэту. Вот так и забегали все, и к моменту к тому, когда надо было, уже стол был накрыт, и уже стояли там, за занавесочкой, и коньяк, и пирожные. Да еще и жинка успела картофельные котлетки с грибным соусом приготовить. Это просто одно из ее коронных блюд, и мы не сомневались, что тот, кто едал омаров и лангустов, и суп из бычьих хвостов, и черепаховый суп, отведав это блюдо – с грибным соусом картофельные котлеточки, маленькие такие, по-особенному ею приготовленные, – умрет все равно. И не ошиблись.

И вот дети кричат: «Едут, едут!» Открываем окно и видим некую картину, небывалую для этого двора. Из-за угла выезжают медленным таким, торжественным аллюром три или четыре «мерседеса». Черный, потом едет красный открытый спортивный «мерседес», в котором видны на треножниках камеры, а впереди, рядом с шофером, сидит какой-то большой, объемистый немец коричневого цвета. И сзади там еще «мерседесы». Все они едут, и как-то безошибочно прямо к нашему подъезду, и занимают весь тротуар. Так они подъезжают – уже и к соседним подъездам не подберешься – сплошь в ряд, и оттуда выбираются и торжественно входят к нам в подъезд. Слышно, как идет лифт, мы уже приготовились расшаркиваться и действительно открываем дверь, – и появляется вперед животом, коричневым каким-то, замшевым, – мощный дядя громадного роста – Генри Наннен, за ним – секретарь, там дальше идут какие-то кино-, фоторепортеры с разной аппаратурой, девушка какая-то, переводчица, какие-то еще немецкие «товарищи». Все входят и начинают как-то странно быстро оглядывать квартиру. А квартира, как я сказал, была основательно оголена. Что было? На ящиках были постели. В той светлой комнате с эркером у нас помещались, тоже на ящиках, детки. В длинной большой комнате стоял овальный раздвижной стол, накрытый прекрасной белой камчатной скатертью, взятой у соседки, лежали приборы, из мельхиора ножи и вилки, которые когда-то Бальзак назвал «серебром бедноты». Тут же коньяк ставится, и пирожные ставятся, и несет жена вазу с этими котлетками и соусник с грибным соусом. Знакомимся, сидим разговариваем. И начали они отведывать… Уже жужжит киноаппарат… Потом в ихнем журнале «Дер Штерн» появились фото, многократно повторенные, разные, как я угощаю Наннена грибным соусом, – и пошел непринужденный разговор.

Наннен во все стороны смотрит и постепенно заводится своими вопросами, своим интересом к происходящему, к этому явлению, которое он наблюдает. И в конце концов он разродился вопросом: «Господин Дудинцев, – по-немецки говорит, – я несколько удивлен. Вы же богатейший писатель. Почему у вас какая-то странная обстановка в квартире, вы аскет?» Я ему отвечаю – тоже по-немецки, немецкий я знаю прилично: «В первый раз слышу, что я богатейший… Обстановка – тут мне мой пионерский галстук не смог подсказать, как вывернуться, потому что уголки ящиков выглядывали из-под тряпок, – обстановка так, нормальная, не беспокоит, не мешает мне работать». В общем, городил что-то такое ввиду явности картины. А он опять удивился, говорит: «Все же я хотел бы спросить: вы получали те деньги, которые я вам перевел?» – «Какие деньги?» – Тут я опять же не смог соврать ничего, потому что слишком неожиданным вопрос оказался. Да и «Международная книга» здесь попалась: слишком уж нагло мне врали, что ничего эти акулы империализма мне не платят. И вот эта акула приехала, задает вопрос – и я растерялся и, естественно, раздражился на «Международную книгу».

«Герр Дудинцев, а ведь я вам перевел большую сумму. Мы, – говорит, уже что-то вроде 1,5 миллиона уже издали экземпляров. А мы же платим вам 13 % от проданной книжки. Посчитайте, если книжка 20 марок». В общем, мы посчитали с ним, получилось действительно что-то около 1,5 миллиона – само собой, пальцы как-то начали загибаться. Получилось, значит, что-то 1,5 или 2 миллиона марок. А мы тут сидим, дрожим, занимаем, трясемся, ни черта нет…

Он мне говорит: «Герр Дудинцев, а вы от моего английского коллеги Хатчинсона ничего не получали? Он ведь еще больше вам прислал. Он монополизировал для всех стран, говорящих по-английски». Тут же моментально у меня пальцы забегали – по-английски говорит Австралия, Индия, Канада, в Африке много стран, США и, кроме того, сама Англия! И я, естественно, говорю: «Нет, не было». И вот тут-то он сказал исторические слова: «Вот это – капиталистическая эксплуатация!» – так сказал он. И опять же на этот его выпад я не нашелся ничего ответить, не смог рассердиться, гневно одернуть его, ничего я не смог. И наступила такая молчаливая пауза.

Наннен еще какое-то время побыл у меня и уехал, записал какие-то мои слова, приветствие читателям, что-то там еще – и уехал. А история вся эта, она легла в начало второго этапа моих взаимоотношений с «Международной книгой». Дело в том, что с того момента, как Наннен сказал мне все, я начал понимать, что с гонораром этим вот валютным что-то не совсем так, как мне говорили в «Международной книге». Я все же навещал их раза два, напоминал их завиранья: «Миллионером станете, руки не будете подавать, купите «мерседес»«. А я никакой не миллионер, и на «мерседесе» не езжу, а вот спим на ящиках и еще распродаем мебель. Что такое, мол? А мне в ответ: «Да, Владимир Дмитриевич: мы вам обещали, мы искренне вам обещали. Да вот акулы империализма не хотят ничего платить, ссылаются на то, что Советский Союз не подписал Бернскую конвенцию. Поэтому они перепечатывают спокойно ваш роман и не платят ни копейки, сволочуги». Так они примерно мне говорили. И, получив такие заверения, я, несколько обескураженный, уходил. А между тем туристы всякие иностранные, мои читатели, в том числе весьма солидные лидер какой-то партии из Индии, Крипалани, чуть ли не из Индийского конгресса, приезжал, и еще много разных серьезных людей, – все мне наперебой упорно твердили, что я богатый человек. Естественно, когда говорят такое, то постепенно начинаешь беситься, особенно когда дома нет ни копейки. А в «Международной книге» твердят: акулы империализма не платят ни копейки, все это сплошная ложь и провокация. Поэтому, когда приехал Наннен, я, хотя и был предупрежден «Международной книгой», все же слушал его и во всех интонациях, во всем, что он говорил, неискренности не почувствовал, более того, настораживающие какие-то флюиды, что ли, так на меня подействовали, что я сразу направился в «Международную книгу, слегка уже закипая. Объясняю: ко мне приезжал издатель, то-то и то-то рассказывал, такие-то цифры называл. «А вы, Владимир Дмитриевич, поверили ему? Ведь это чистопробная акула империализма была у вас в гостях, и вы вот оказались не на высоте. Ведь он все лгал. Ну с какой стати было ему говорить правду, говорить, что он ни копейки вам не платит? Вы бы его с лестницы спустили, и он бы не достиг той цели, которую преследовал, едучи к вам со своими киношниками и корреспондентами. А поскольку вы ему поверили, он цели достиг. Какова эта цель? Записать на кинопленку его визит к писателю Дудинцеву, который известен в ФРГ, записать его приветствие читателям, разговор с ним, а потом, уехав в ФРГ, организовать там какую-нибудь телепередачу клеветнического характера, но такую, которая имела бы успех у западногерманского телезрителя. И это дало бы возможность издать дополнительный тираж и получить дополнительный доход. Вот. А вы, Владимир Дмитриевич, попались на удочку и дали ему возможность обогатиться еще раз. Вы сейчас прямо являете собой пример человека, который эксплуатируется западногерманским капиталом. Вы отдали им некую прибавочную стоимость. Они разбогатели, а вы и не заметили, потому что они демагоги, обманщики. Акулы, они и есть – акулы!»

…И я ушел, почесывая в затылке. И так прошло лет десять… И все это время «Международная книга» копила и плавила мои перлы. Она получала эти деньги и куда-то по своему усмотрению их расходовала. Она, как мне сказали… ведь тут целая история была. Тут и Луи Арагон был каким-то образом к этому делу… Да… Я сижу, ничего не знаю. Сижу на ящиках. Деньги идут. Каким образом деньги идут? Оказывается, вот каким образом. «Международная книга» сама особенно к этому делу рук не прикладывала. Она дала доверенность на все, связанное с этим романом, французскому «Ажанс литерер артистик паризьен» – такое было агентство, главой которого был некий Сориа, коммунист. И сотрудники были соответствующие. И как мне рассказывали приезжавшие из Франции люди, и советские наши товарищи тоже, и один наш поэт, близко знакомый с Ильей Эренбургом и Арагоном, что все наши… допустим, шахматные матчи, или вот, Давид Ойстрах – гастроли, или там пианисты, или балет, певцы, опера – все дела финансовые проводились через это «Ажанс», оно получало полномочия. И Константин Андроников, секретарь де Голля, как я уже рассказывал, говорил: «Мы все это хорошо знаем, известно, что «Ажанс литерер» концентрирует какие-то деньги, а потом их куда-то отдает кому-то, и это нас беспокоит». Так прошло 10 лет, пока мое «закипание» достигло критической точки…

…А что касается эпизода со шведами, пусть Наталка расскажет, а я передохну…

(Жена. В те времена стали нас приглашать на приемы в посольства. И первым было шведское. Там оказался большой почитатель таланта Дудинцева молодой журналист и писатель Ганс Бьеркегрен – видно, он и был инициатором приглашения. Мы вошли, раскланялись с послом, господином Сульманом – он в это время был дуайеном дипломатического корпуса в Москве, – с его супругой, и – сразу нас плотным кольцом окружили жаждущие познакомиться с автором «Не хлебом…»: корреспонденты, дипломаты… Вопросы, вопросы… В том числе что вам больше нравится в скандинавской культуре. Володя, кажется, в первую очередь назвал своего любимого Гамсуна, в то время у нас запрещенного, еще несколько имен… Композиторов – Грига и Сибелиуса (хоть тот и финн). Не забыл и популярную у нас тогда Астрид Линдгрен с ее «Карлсоном, который живет на крыше». И тут приключилась одна забавная штука. Вдруг кольцо обступивших нас людей раздвигается, протискивается красномордая голова, прямо как у Гоголя в «Сорочинской ярмарке»: «Не тушуйся, Дудинцев, мы этих Карлсонов знаем!» Так поддержал Дудинцева один из «прикрепленных» к нам, потерявший самообладание от винных паров.

После этого приема мы сдружились с семьей Ганса Бьеркегрена, ходили друг другу в гости. А что до конфуза с ящиками – было такое. Однажды были у нас в гостях Ганс и его светловолосая молоденькая жена Ингрид. В те времена резвились у нас в доме два котенка, бешеноглазый Махно и Бутька. Они устраивали представление на тахте. Ганс и Ингрид, играя с ними, пересели из-за стола на тахту, устроились на краешке – тут и случился конфуз: тахта предупреждающе заскрипела, затрещала и пошатнулась, обнажив слегка «подоплеку». «О, Ганс!» – только и смогла произнести Ингрид. Бьеркегрены еще будут появляться в повести, оттого и привожу этот с виду незначительный, но запомнившийся случай.)