Текст книги "Моя «Правда». Большие тайны большой газеты"

В это время научным руководителем работ на комбинате был уже Анатолий Петрович, и к нему явилась комиссия из Москвы. Вот как, опять-таки с юмором, вспоминает он об этом случае:

«Как-то поздно вечером, часов, вероятно, в 11 или 12, я там сидел, и вдруг приезжает громадное количество генералов. Некоторых я знал, что они как раз режимные генералы. И вдруг они меня начинают спрашивать, почему я думаю, что то, чем я занимаюсь, – плутоний. Я говорю – а как же, это же вся технология построена для получения плутония… У меня в сейфе лежит половинка одна. Они говорят: „А вдруг все-таки это не плутоний, вдруг вам подсунули совсем другую вещь?“ Мне надоело это. Я долго с ними толковал – минут 20 или 30, пытался убедить, что это плутоний. Тогда я вынул эту самую половинку, покрытую уже. „Вот, – говорю, – возьмите, она горячая. Какой другой может быть материал горячий?.. Там идет радиационный альфа-распад, она от этого горячая“. „А может, ее нагрели?“ „Ну вот сидите, – говорю, – здесь сколько хотите, положим ее в сейф, пусть она полежит, опять возьмете. Она же охладиться должна“. Ну, в конце концов, они поняли, что, похоже, это то, что нужно. Но это показывает, насколько все-таки там была настороженность и недоверие к тому, что действительно им не вкручивают и что мы не куда-то в трубу расходовали миллионы, ясное дело, что у них были некоторые сомнения. Но это в общем как-то очень занятно выглядело: почему вдруг на последней стадии возник такой вопрос?»

Документы «Атомного проекта» свидетельствуют, что у Сталина, а следовательно, и у Берии, сомнения о скором создании ядерного оружия нарастали. Все сроки срывались, обещания не выполнялись, а международная обстановка обострялась. А вдруг и среди физиков заговор и они обманывают вождя?!

История с «горячим шаром» получила неожиданное продолжение. Появилась легенда, что плутоний был привезен в Кремль и Сталин держал его в ладонях.

Этого не было…

Страницы «Атомного проекта» (а их многие тысячи!) пронизаны оптимизмом. Казалось бы, много неудач, еще больше неясностей, сомнений, невероятных трудностей, но, тем не менее, никто не сомневался в конечном успехе.

К ответственности не раз возвращается в своих рассказах и А.П. Александров. В частности, он так вспоминает о создании первой бомбы:

– Крайне важно было глубоко продумать идею отработки конструкции. Я не хочу на этой идее останавливаться. Я ей сам не занимался, но занимались этим делом очень внимательно. Ситуация была такая, что даже когда подошли к испытанию первого изделия, то и тогда оставалась достаточно большая вероятность, ну, скажем, порядка процента, что не получится полноценный взрыв. Конечно, если бы этот процент получился… Я помню, тогда Арцимович очень хорошо сказал, что, вот, если бы первая бомба не взорвалась, то она оказалась бы самой губительной…

А нужна ли была такая спешка?

Сейчас историки начинают убеждать, что «концентрация усилий на создании ядерного оружия отвлекала общество от более животрепещущих проблем – построения демократии, борьбы с режимом и так далее». Более того, существует мнение, что именно ядерное оружие позволило «коммунистическому режиму продержаться еще полвека».

Впрочем, ход истории мог измениться, если бы один из планов Берии был бы осуществлен. Но ему помешали как раз ученые, и в первую очередь Курчатов и Александров.

Первый вариант плана Берии был таков. Ближе к рассвету шоссе Энтузиастов и все улицы, ведущие к Кремлю, перекрывались. Два автомобиля под специальной охраной пересекали Москву и въезжали через Спасские ворота в Кремль. Утром в специальной палатке, которая разбивалась у Царь-пушки, проходила окончательная сборка «изделия», и уже после этого официально объявлялось, что первая термоядерная бомба находится в Кремле и может быть взорвана в любую минуту.

Второй вариант действий предполагал, что все будет проходить публично. После объявления о том, что на шоссе Энтузиастов находится контейнер с термоядерной бомбой, а во втором грузовике – пульт управления, начинается движение в сторону Кремля. Естественно, охрану и порядок обеспечивают сотрудники служб безопасности и верные воинские подразделения. Кортеж торжественно прибывает в Кремль, и здесь, если того потребуют обстоятельства, проходит окончательная сборка «изделия»…

Лаврентий Берия выбрал первый вариант. Группа его генералов выехала на Южный Урал…

В этой истории много догадок, секретности и недоговоренности. Никаких документов не осталось. Впрочем, не исключено, что они хранятся и сегодня «под семью замками», потому что их официальное признание заставит пересмотреть всю дипломатию атомной эпохи человечества.

Речь идет о попытке Л. П. Берии спасти себя и захватить власть в стране с помощью атомной бомбы.

Это пример первого атомного шантажа, который, к счастью, был предотвращен нашими учеными.

Вся история «Атомного проекта СССР» свидетельствует, что из высшего руководства страны только два человека – Берия и Сталин – были в курсе всех дел, связанных с созданием атомного оружия. Естественно, весь контроль осуществляло ведомство Берии. На каждом участке создания бомбы были его представители. Они возглавляли ПГУ при Совете Министров СССР, они следили за всеми, кто работал в «Проекте». И не только в закрытых городах, но и во всех НИИ и КБ, имеющих какое-то отношение к работам по бомбе, находились специальные «уполномоченные» – это были глаза и уши Берии. «От блеска генеральских звезд слепнут наши глаза» – строка неизвестного поэта-физика донесла до нашего времени суть работы ведомства Берии.

Секретность была тотальной. Малейшее упоминание об атомной бомбе, о плутонии, об уране каралось моментально и жестоко.

После смерти Сталина Берия был единственным человеком, который контролировал атомную проблему. Так получилось, но именно в его руках оказалось самое страшное оружие XX века. И он рвался к власти, убежденный, что место Сталина по праву принадлежит ему.

Он догадывался, что его «соратники по власти» попытаются отстранить его, но считал их слабаками. Самоуверенность и стоила ему жизни. Перед самым арестом он успел передать приказ своим генералам: доставить в Москву термоядерную бомбу. Ту, что изготовляется сейчас…

Анатолий Петрович Александров рассказывал:

– Вдруг в какой-то момент меня и многих других отправляют в то место, где изготовляется оружие. С таким заданием, что вот подходит срок сдачи – и что-то не ладится. Это было летом 53-го года… Мы приехали туда, стали разбираться, оказалась довольно интересная вещь. Что, попросту говоря, детали, спрессованные из гидридов в нужной комбинации, из-за того, что тритий-то радиоактивный, меняют свои размеры. Они пухнут и так далее. В общем, нужно было переходить на какие-то новые идеи. И над нами страшно сидели генералы, которых прислал тогда Берия, и нам было дано строгое задание работу эту моментально закончить, передать первый образец оружия этим генералам. И вдруг, в какой-то день, Курчатов звонит Берии, но его нет. Курчатов должен был каждый день два раза докладывать Берии, как обстоит дело. И он докладывал словами, так сказать, условными всякими. Хоть это было по ВЧ. Курчатов звонит – Берии нет. Он звонит его помощнику Махневу – его нет. Вдруг все генералы начинают быстренько исчезать. Нам приносят газету – спектакль в Большом театре, правительство сидит в ложе, среди них Берии нет. Какие-то слухи, какие-то странные переговоры. В общем, мы нашей технической стороной занимаемся, а уже сдавать-то некому эту штуку. Прессинг прошел. Мы были посланы туда с четким поручением – закончить работу очень быстро и передать готовое изделие этим генералам. Вот у меня такое впечатление получилось, что Берия хотел использовать эту подконтрольную ему бомбу для шантажа. И не только у меня – у Курчатова тоже было такое же впечатление, потому что мы по этому поводу с ним говорили, прогуливаясь там в садике…

Некоторые факты подтверждают догадку Александрова и Курчатова. О том, что Берия лично, без консультации с другими членами правительства и без санкции председателя Совета Министров СССР Г. Маленкова, отдал распоряжение об изготовлении первого образца водородной бомбы (знаменитой «слойки» Сахарова), упоминал в своей «обличительной» речи Маленков. Берия перечеркнул проект Постановления СМ СССР, которое традиционно для таких случаев было подготовлено, и сказал, что его подписи вполне достаточно. Очевидно, он был убежден, что именно он станет во главе государства.

Берия был расстрелян. А вскоре чудовищный термоядерный взрыв на Семипалатинском полигоне осенью 1953 года стал своеобразным салютом памяти руководителю «Атомного проекта СССР»…

…Президент АН СССР А.П. Александров взял меня на борт самолета, на котором он летел с Байконура. Анатолий Петрович впервые видел, как стартует ракета (на орбитальную станцию «Салют-6» ушел на работу интернациональный экипаж), и это зрелище произвело на него большое впечатление.

Во время интервью я задал, оказывается, бестактный вопрос:

– Неужели старт ракеты поражает больше, чем ядерный взрыв?

– Я не был на испытаниях оружия, – ответил ученый.

– Не может быть?! – не удержался я.

– Почему же? – теперь пришла очередь удивляться академику. – Мы были воспитаны так, что не следует лезть не в свое дело. АП конструкция оружия, его испытания – не мое дело, это ведь не реакторы. Хотя, не буду скрывать, хотелось посмотреть своими глазами и на это чудище…

– Вы имеете в виду, что старт ракеты и ядерный взрыв – это не чудо, а чудище?

– А разве кто-то думает иначе?! – парировал Александров.

Тогда мне показалось, что Анатолий Петрович что-то не договаривает. Секретность по-прежнему была тотальной, а потому ни рассказывать об оружии, ни интересоваться им было нельзя.

И лишь спустя много лет, в самый разгар «гласности», некоторые страницы истории «Атомного проекта» удалось прочесть. Одна из них поразила меня: я узнал о реакции И.В. Курчатова на испытания водородной бомбы. Один из участников работ рассказал, что «Борода» был весь день «какой-то странный», и он неожиданно заявил: «теперь на каждой бомбе можно рисовать голубь мира».

Подтверждение столь необычному поведению Курчатова я нашел в воспоминаниях А.П. Александрова: «Он приехал после этих испытаний в состоянии довольно глубокой депрессии. Обычно это был страшно живой человек, веселый, всегда у него были какие-то идеи. Тут он был подавлен. И он мне стал об этом испытании рассказывать. Он не говорил никаких технических подробностей, все это было не то, чем я должен был заниматься. Но он сказал так: „Анатолиус (он меня называл так всегда), я теперь вижу, какую страшную вещь мы сделали. Единственное, что нас должно заботить, чтобы это дело все запретить и исключить ядерную войну“… И он мне рассказал, что в 60 километрах от того места, где производилось это испытание, тоже произошли разрушения. И когда он посмотрел на все то, что разрушилось, он понял, что человечество погибнет, если дать этому делу волю. Причем тогда была испытана не самая мощная водородная бомба. Потом было испытание еще более мощное… в два с половиной раза мощнее. Это было сильное землетрясение. Это было разрушение громадного количества зданий, техники, которая была там расставлена. Были сжарены все животные… Курчатов понимал, что мир находится на грани катастрофы…»

Именно в эти дни И.В. Курчатов понял, что главное направление развития атомной науки и техники – мирное. На испытания оружия он больше не ездил.

Но после создания и испытания бомбы в 1951 году ситуация начала постепенно меняться. Уже появились мощные реакторы для наработки плутония. Военная атомная промышленность развивалась быстро: ученые передали свой опыт и знания инженерам, и теперь они могли заняться новыми направлениями в науке – им предстояло научить атом рабочим профессиям.

– По мощности первое задание было у нас в 5 тысяч киловатт, – вспоминал А.П. Александров. – Мы начали разрабатывать в институте Атомной энергии реактор с водяным охлаждением. Это был первый реактор, который был построен в Обнинске. Мы передали его на стадии технического проекта, передали обнинцам, они уже вели его до конца. И строили эту станцию. Но мы участвовали и в ее пуске, и в наладке. Мы пустили ее в 54-м году. А в 55-м году была первая Женевская конференция по мирному использованию атомной энергии. Я туда не ездил. Я ездил на вторую. Там были представлены от Советского Союза доклады по первой атомной станции. И началось тогда паломничество. Все ездили туда смотреть, что и как…

История третья: академик Ю. Б. Харитон

Этот маленький щуплый человек (а таким он оставался всю жизнь!) был нужен Сталину и Берии, Хрущеву и Брежневу, Горбачеву и Ельцину, – всем, кто стоял во главе нашего государства. СССР, а затем и Россию, нельзя было бы называть великими, если бы не труд и подвиг Юлия Борисовича Харитона, академика, трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий, Главного конструктора и Научного руководителя создания ядерного и термоядерного оружия.

29 августа 1949 года он находился в подземном бункере вместе с И.В. Курчатовым, другими учеными и военными.

Массивная дверь бункера была приоткрыта, чтобы вспышка ядерного взрыва была видна. Когда прозвучала команда «Ноль», степь высветилась ослепительным огнем, и в открытую щель бункера ворвалось вновь рожденное солнце. Харитон бросился к двери, чтобы прикрыть ее – вскоре должна была прийти ударная волна. Но Берия схватил ученого, приподнял, крепко прижал к себе и расцеловал. Лаврентий Павлович понимал, что благодаря этому человеку он становится в глазах Сталина главной фигурой в Атомном проекте, так как выполнил поручение вождя и сделал атомную бомбу. Харитон яростно вырывался из объятий Берии. Наконец, ему это удалось, и буквально в последнее мгновение он прикрыл дверь каземата. И тут же в грохоте и реве ударная волна пронеслась над ними, уничтожая вокруг все живое.

Спустя несколько лет Берия был арестован. В обвинении было сказано не только то, что он западный шпион и диверсант, но и большой любитель женщин, что привело к заболеванию сифилисом. Физики, как известно, изрядные шутники, и академик Харитон оказался в центре их внимания. Близкие друзья теперь предупреждали, что пожимать руку Харитона опасно, так как «его целовал сифилитик».

Юлий Борисович всегда ценил шутки о себе – их было немало! – и при случае рассказывал их. Эпизод с поцелуем Берии он тоже поведал мне, когда вспоминал об испытаниях первой атомной бомбы. Однако, честно признаюсь, я так и не понял: правда это или еще один миф о Главном конструкторе.

Мне посчастливилось встречаться с Юлием Борисовичем Харитоном, провести с ним много часов рядом и в беседах, причем не только с ним, но и о нем с его коллегами и друзьями. Тот образ человека и ученого, который сложился у меня, конечно же, субъективен, но, на мой взгляд, он ближе к реальному, потому что я мог судить о человеке «со стороны», что в нашей жизни немаловажно.

Его коллеги и соратники всегда (конечно, когда это было возможно по условиям секретности) с удовольствием рассказывали о Харитоне. Каждый мой собеседник норовил поведать какую-нибудь легенду о Юлии Борисовиче, иногда даже несколько, и подчас было трудно определять, где правда, а где вымысел. Но у меня была возможность проверять истинность легенд у их главного героя, и я, не стесняясь, расспрашивал его…

Мне говорили: «С ним весело, он любит добрую шутку».

Харитон комментировал так:

– А мне кажется, что я довольно скучный человек…

«С ним интересно, – рассказывали мне, – у него нестандартность подхода, оригинальность выводов… В общем всегда трудно предсказать, как именно он среагирует. И это прекрасно!»

– Я молчаливый человек, неразговорчивый…

«А как удивительно интересно он выступает! Литературу прекрасно знает, однажды стихи Марины Цветаевой читал – заслушались. И никогда не выступает по бумажке, терпеть не может говорить по писаному…»

– Мне очень трудно говорить, нескладно получается, – признается Харитон. – К примеру, нужно готовиться к отчету перед своими избирателями – я ведь депутат Верховного Совета СССР, а это всегда нелегко для меня: ведь необходимо сказать о главном, не упустить важное, ну, а какой из меня оратор?! И документы возвращаю своим подчиненным по несколько раз, потому что считаю, что они должны быть написаны четко, ясно и хорошим русским языком…

Итак, кому и чему верить?

…Дома у Юлия Борисовича много фотографий. Есть среди них и пейзажные кадры. Автор их – академик Харитон.

– Это хобби? – интересуюсь я.

– Фотографией увлекался, – подтверждает он, – но времени всегда не хватало, потому что физика требует размышлений.

– И не оставляет в покое никогда?

– Физика – это моя жизнь…

– Мне довелось видеть ядерный взрыв не в кино, а наяву. Это был ад… Другого сравнения в голову не приходит… И американские физики, описывавшие первые испытания ядерного оружия, подчеркивали, что им было очень страшно… А вам?

– Много лет я занимался взрывами… И дело не в страхе. Не забывайте, у нас была сверхзадача: в кратчайшие сроки создать сверхоружие, которое могло бы защитить нашу Родину. Когда удалось решить эту проблему, мы почувствовали облегчение, даже счастье – ведь овладев этим оружием, мы лишили возможности применять его против СССР безнаказанно, а значит, оно служит миру и безопасности. Все, кто принимал участие в Атомном проекте, сознавали это, а потому так и работали, не считаясь ни со временем, ни с трудностями, ни со здоровьем… Ну а ядерный взрыв? У него есть и мирные профессии. Он способен созидать – с его помощью можно делать подземные хранилища, укрощать газовые фонтаны, создавать в пустыне искусственные водоемы и многое другое.

– Пожалуй, вы лучше многих понимаете, сколь велика опасность ядерной катастрофы…

– И не только ее. Обо всех видах оружия следует помнить. Ведь сейчас его столько накоплено, что все человечество находится под угрозой – его можно уничтожить. Опасность ядерного оружия наглядна – достаточно увидеть последствия взрыва. Но следует вести борьбу и против иных средств массового уничтожения, в первую очередь, против бактериологического и химического. Бинарные снаряды с нервно-паралитическим газом – разве это не чудовищно?! Или биологическое оружие?! В общем, необходимо бороться против всех видов оружия массового уничтожения.

…Отмечался юбилей Ленинградского физтеха. Вечером на вокзале в Москве за пять минут до отхода «Красной стрелы» встретились академики Келдыш, Александров, Миллионщиков, Капица, Семенов, Харитон, Арцимович, Зельдович. Это была делегация Академии наук СССР. Мстислав Всеволодович Келдыш, президент Академии, был единственным, кто не работал в Физтехе. Среди этой компании оказался и корреспондент отдела науки «Комсомольской правды». Келдыш великодушно разрешил мне ехать вместе с делегацией. В купе я оказался вместе со щуплым человеком. Он поздоровался, снял плащ, потом пиджак. Аккуратно повесил его на вешалку. И сразу же вышел из купе.

Я поднял глаза и увидел на лацкане пиджака… три Звезды Героя! Понял, что мой сосед по купе – академик Харитон. Так мы познакомились с Юлием Борисовичем.

А вагон уже дрожал от хохота. Ученые набились в одно купе, рассказывали анекдоты. Предусмотрительные Александров и Зельдович достали «резерв главного командования» и разливали по очереди. Анатолий Петрович Александров предпочитал «беленькую», а Яков Борисович Зельдович настаивал, что «отъезд всегда надо отмечать коньячком». Так как к единому мнению не пришли, то пришлось ликвидировать обе бутылки. И тогда свою лепту внес Юлий Борисович: я узнал, что он на стороне Александрова…

Было удивительно тепло, весело, непринужденно. Убеленные сединами мужи сбросили груз лет и вновь оказались в своей юности – такой незабываемой и неповторимой. Редко им доводилось видеться, много забот у каждого, а теперь – всего на два дня – они освободились от них и ехали домой, в Физтех, который вновь собрал их вместе.

В те далекие шестидесятые годы я даже не подозревал, что всех этих ученых объединяло не только прошлое, но и то настоящее, которое было скрыто от сторонних глаз многими запретами и барьерами – оно определялось всего несколькими словами: «Сов. секретно. Особая папка». Это были документы и дела, к которым имело отношение всего несколько человек в стране. И Харитон в их числе.

Однажды мы встретились с ним поздно вечером в его кабинете, что находился в «Белом доме» в Арзамасе-16 – так называют главный корпус Института. Он находится в самом начале «промзоны», сразу же за специальной «полосой безопасности», которая охраняется построже, чем государственная граница. В этой привычной для Юлия Борисовича обстановке разговор был откровенным и более открытым, чем обычно. Я спросил его:

– Современная структура Ядерного центра родилась именно в то время?

– Пожалуй, – ответил академик. – При организации Института и КБ я сказал, что недостаточно хорошо разбираюсь в организационных вопросах. Чтобы можно было использовать максимум своих возможностей и заниматься только наукой и техникой, то есть быть по-настоящему главным конструктором, нужен другой человек, который взял бы на себя все остальное. И так появилась должность директора. Я посоветовался с Курчатовым, а затем обратился к Берии с просьбой назначить такого человека. Им стал Павел Михайлович Зернов, заместитель наркома. Мы дружно с ним работали.

– И первое, что сделали?

– Надо было найти место для «Объекта». Имейте в виду, нас тогда было немного – вместе с Зельдовичем всего несколько человек. Мы понимали, что для атомной бомбы потребуется много взрывчатых веществ, а потому место для «Объекта» должно быть уединенным. Ванников посоветовал объехать те заводы, которые производили боеприпасы. Мы побывали в ряде мест. Здесь нам показалось удобнее всего: маленький заводик и большой простор. Монастырь находится рядом с заповедником. В 46-м году вопрос о создании ядерного центра именно здесь был решен.

– Насколько мне известно, вы были в Германии сразу после Победы?

– В 1945 году в Германию была послана комиссия. Возглавлял ее Завенягин. Мы беседовали с немецкими физиками, поняли, что работы по созданию оружия у них были на невысоком уровне. Ведь даже Гейзенберг не поверил, что американцы взорвали атомную бомбу!.. Вместе с Кикоиным мы начали искать уран в Германии. На одном из складов он был совсем недавно, но военные вывезли его как краску – ведь окись урана ярко-желтого цвета… На границе с американской зоной нам все-таки удалось обнаружить 100 тонн урана. Это позволило сократить срок создания первого промышленного реактора на год… Однако я вскоре вернулся в Москву, необходимо было разворачивать работы по атомной бомбе.

– Уже здесь, в Арзамасе-16?

– Курчатов одобрил выбор места. И началась очень энергичная работа по созданию лабораторий и набору кадров. Мы с Щелкиным составили первый список научных работников. Их было 70. Это показалось огромным числом, мол, зачем столько? Никто тогда не представлял масштабы работ… Первая лаборатория расположилась в крыле монастыря. Надо было вести расчеты и экспериментировать… Как известно, мы получили довольно подробную информацию от Фукса. Он дал описание первой атомной бомбы, и мы решили ее повторить, то есть сделать нашу аналогично американской.

– Копировать, конечно, легче…

– Не скажите! Работа была напряженной и нервной. Чтобы просчитать все процессы, происходящие в атомной бомбе, надо было рассчитать хорошо все давления. Причем они разные, ведь идет детонация по взрывчатому веществу… Так как это очень тонкая работа, я решил создать две группы измерений, чтобы работы шли параллельно. Первая дает заключение: изделие сработает! Вторая – не сработает! Создали комиссию, сам Ванников на ее заседания приезжал… Оказалось, что права первая группа… Этот пример я привел как иллюстрацию нервной обстановки, да и напряженности работы.

– Но по ходу работ изменялись и задачи?

– Конечно. На определенном этапе потребовались уже не физики, а взрывники. Их сюда собрали. На должность заместителя главного конструктора пригласили Духова – он из танковой промышленности. Все и всех, если это было необходимо, мы получали… Ведь трудно было представить масштабы работ, а они становились все шире и шире. Особенно при создании водородной бомбы.

– Вас часто называют «отцом атомной бомбы»?

– Это неправильно. Создание бомбы потребовало усилий огромного количества людей. Реакторы – это гигантская работа! А выделение плутония? Металлургия плутония – это академик Андрей Анатольевич Бочвар… Нельзя никого называть «отцом атомной бомбы». Без гигантского комплекса научных исследовательских работ ее невозможно создать… Безусловно, главная роль в урановом проекте принадлежит Игорю Васильевичу Курчатову. Я руководил конкретно созданием бомбы, всей физикой ее… Сначала надо сжать материал с помощью обычной взрывчатки, чтобы получить надкритическую массу… Еще в 1940 году мы с Я.Б. Зельдовичем считали, что потребуется десять килограммов урана-235, на самом деле оказалось – в несколько раз больше. Его ведь надо получать, а это необычайно сложно…

Несколько раз мы подолгу беседовали с Юлием Борисовичем. Это было в 60-х, 70-х, 80-х годах. Он подробно рассказывал о работе в Физтехе, о военном времени, об А. Ф. Иоффе, об И. В. Курчатове, но стоило завести речь о ядерном оружии, тут же замолкал. «Нельзя, – говорил он, – но обещаю, что при первой возможности это сделаю…»

И вот однажды у меня дома раздался телефонный звонок. Голос Харитона:

– Помните, вы просили рассказать о первых испытаниях?

– Конечно, – неуверенно ответил я, так как, признаюсь честно, подзабыл о нашей договоренности.

– Пожалуй, теперь можно, – сказал Юлий Борисович. – Если не возражаете, я сейчас приеду…

Было начало восьмого утра. Я понял, что академик звонил с вокзала, куда только что пришел поезд из Арзамаса-16.

Через полчаса Юлий Борисович приехал. Пили чай. Разговаривали не только о первом испытании.

Как всегда, Юлий Борисович начал с воспоминаний о Курчатове:

– Он всех нас привлек к урановому проекту. Когда все началось, он приехал ко мне и попросил возглавить «филиал Лаборатории № 2», то есть заняться взрывчаткой, плутонием, конструированием атомной бомбы. Мы были вместе с Яковом Борисовичем Зельдовичем. Он стал Главным теоретиком. Уникальный человек…

– Мне посчастливилось встречаться и беседовать с ним. Но он не говорил о создании бомбы, хотя я его упрашивал это сделать…

– Не имел права… Вы еще молоды и не до конца понимаете, что означала в те годы «секретность».

– Однажды я уже «прикоснулся» к этому, когда писал об академике Бочваре и о «корольке плутония», который он получил… Я попросил его хотя бы в общих чертах рассказать об этой работе, но он резко ответил: «Ни за что! Я в своем кабинете об этой проблеме говорю лишь с ограниченным числом сотрудников и никогда слово „плутоний“ не употребляю!» А потом для пущей убедительности добавил: «Да я и не знаю этого слова!»

– На Бочвара похоже. Мы многие годы не только работали вместе, но и жили по соседству на улице Горького… Его понять можно. Время было такое – лишнее слово могло стоить жизни. Мы привыкли к секретности и принимали ее как должное и необходимое… Большое счастье было работать с Яковом Борисовичем Зельдовичем, а потом и с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Это два совершенно фантастических человека. Я преклоняюсь перед ними как перед учеными и как людьми.

– У вас были сомнения, что первая бомба, ну, не получится, что ли, не сработает?

– Нет. То количество плутония, которым мы располагали, свидетельствовало: так и будет, как мы рассчитывали. Провала мы не боялись. Экспериментально все было проверено. Помню такой эпизод. На одной из сборок на стенде, где шли окончательные проверки, появился Л. Б. Ванников. Подходит он поближе – и счетчики начинали считать. Он был крупный мужчина, масса большая – вот часть нейтронов и возвращалась. Он подходит и отходит, счетчики считают… Ванников возглавлял инженерную часть проекта. Перед войной он сидел. Потом его освободили – выдающийся был организатор. И во время войны, и в нашем проекте… Так вот, во время этого эпизода мы поняли: бомба обязательно сработает.

– А как же радиация, облучение?

– Не спорю, к ней мы относились весьма легкомысленно… Да и, впрочем, мало что знали. Конечно, по мере возможностей предохранялись… Уже в те годы биологи и медики всеми проблемами радиационной защиты начали заниматься серьезно. Особенно после взрыва первой бомбы. Повторяю, ничего неожиданного при первом испытании не случилось – практически все было нам известно.

– Вы постоянно дублировали американцев на первом этапе?

– Нет, конечно. Пожалуй, лишь при первой бомбе. В последние годы появились статьи, где американцы пытаются представить, будто мы ничего не сделали сами, а все украли у них. Но недавно американские специалисты побывали у нас. Убедились, что работы идут на одном уровне, на равных. По первой бомбе мы использовали данные Фукса, это так. Но дальше мы шли своим путем, а что касается водородной бомбы, то Тамм и Сахаров сделали главное. У нас было два отдела. Одним руководил Сахаров, другим – Зельдович. Они работали вместе. Поэтому неверно приписывать все Андрею Дмитриевичу. Бесспорно, он – гениальный человек, но создание водородной бомбы – это и Сахаров, и Зельдович, и Трутнев… А американцы в конце 49-го – начале 50-го наделали много ошибок и не могли найти дальнейший путь…

– Вы были на испытаниях водородной бомбы?

– Конечно. На расстоянии 70 километров. На краю поселка находилось здание, а внизу будто амфитеатром были расположены скамьи. Там много военных, они учились, точнее – пытались понять, что такое бомба… Мы с Игорем Васильевичем наверху… Взрыв был в воздухе, бомбу сбрасывали с самолета. Ударная волна пришла через три минуты, она сорвала со всех военных фуражки. Потом они не могли их долго найти… После взрыва поехали мы на место, то есть под точку взрыва, увидели, как «вздулась» земля… Очень страшное это оружие, но оно было необходимо, чтобы сохранить мир на планете. Я убежден, что без ядерного сдерживания ход истории был бы иным, наверное, более агрессивным. По моему убеждению, ядерное оружие необходимо для стабилизации, оно способно предупредить большую войну, потому что в нынешнее время решиться на нее может только безумец. Пока современное ядерное оружие есть у нас, оно отвечает самым жестким требованиям. Но, тем не менее, я постоянно напоминаю о безопасности, о комплексе мер, которые должны ее обеспечивать. На мой взгляд, сегодня – это главная проблема. Остальное мы уже решили в прошлом…