Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)"

Стр. 15

1) Сделать сноску: «Членом БО я никогда не состоял и никакого

22

участия в ее делах не принимал».

Стр. 17

2) Предположение И<вана> Н<иколаевича> <Азефа> и мое. Мартын не имеет основания утверждать как факт²³.

Стр. 18 – всю выкинуть.

Стр. 25

3) Не лучше ли всю 24, 25 и 26 стр. средактировать так:

«Я застал товарищей Х.Х., Y.Y. и Z.Z. Изложив мою беседу с Талоном, я просил у ЦК инструкций. Имя Гапона стояло еще очень высоко. Неоспоримых улик с предательством не было. Мои сообщения были достаточны для Центр<ального> Ком<итета>, но могли быть непонятны рабочим. Цен<тральный> Ком<итет> счел поэтому политически невозможным убийство Гапона на основании одной его со мной беседы. Было решено: одновременно и совместно убить Р<ачковского> и Г<апона>. Убийство это достигало двоякой цели: 1) Г<апон> уличался на месте – факт свидания с Р<ачковским> неоспоримо доказывал его сношения с полицией и

2) устранялся Р<ачковский> – непосредственный враг партии. Из этих двух целей ЦК важнейшею считал вторую, я – первую²⁴. <…>

Одно из оснований, по которому Рутенбергу следовало воздержаться от печатания записок («2-й мотив» в письме ЦК), был в особенности развит, как уже отмечалось, в просьбе Ракитина. Как только мемуары увидят свет, предостерегал Ракитин, всплывут тщательно скрываемые от полиции имена, и правительство приложит все силы арестовать этих людей. 19 марта, в тот же день, когда Рутенберг получил оба письма – от Савинкова и Лазарева, в которых заключалась эта просьба, он написал свой ответ Ракитину, а через пять дней, 24 марта, отослал его вместе с приводившимся выше письмом Савинкову (или же включил в него нижепубликуемый текст). Рассеивая опасения Ракитина, он в спокойной и трезво-рассудительной форме приводил следующие аргументы (RA, копия):

<Сверху надпись, сделанная рукой Рутенберга:> Ракитину

Дорогой друг. Только сегодня получил письмо товарища <Савинкова> (от 16 февр<аля>), который передает мне Вашу просьбу не опубликовывать известное Вам дело по следующим причинам:

1) это может повредить тем из участников, кто не в безопасности,

2) может отразиться на Вас, ибо есть основание думать, что едва ли о Вас не известно более, чем кажется.

О первом обстоятельстве ЦК знает, и я уверен, что все нужное будет сделано, чтоб лица эти оказались в безопасности.

Второе – не может служить препятствием для опубликования дела, потому что если русское правительство знает о Вашей роли что бы то ни было и о Вашем местопребывании, оно потребовало бы уже Вашего ареста и выдачи (как и моей) независимо от опубликования дела.

Показания свидетелей (хотя бы дворников) для судебной власти более существенны, чем мое изложение. А фамилии и адреса Вашего я ведь не указываю.

Беспокоиться, друг мой, не надо, так как не из-за чего. Опубликование дела в Вашем личном положении ничего не меняет.

Это по делу. А теперь о Вас вообще.

Я очень рад был узнать о Вас, хоть о том, что Вы существуете. Много раз разыскивал Вас. Хотел повидаться, п<отому> ч<то> мне казалось, что Вам тяжело и одиноко. Но когда я был в Париже, Вас там не было. Не писал, п<отому> ч<то> ни настроения, ни мыслей Ваших, ни жизни Вашей не знал. И результат моего писания мог оказаться противоположным тому, что я хотел.

Много думал о Вас, о том, как необходимо помочь Вам устроиться серьезно. Ведь я Вас оставил хорошим, но слишком молодым. И тогда, по крайней мере, помощь и совет Вам нужны были. Мне всегда было неловко перед самим собой за Вас, за то, что предоставил Вас самому себе в таком бесприютном положении. Но мой собственный образ жизни до последнего времени был довольно безобразен.

Пишите, друг, о себе подробно. Сердечный привет.

Обнимаю Вас,

Петр

Одновременно с этим Рутенберг старался успокоить Ракитина и в упоминавшемся выше письме-заявлении в ЦК партии эсеров от 25 марта, где, в частности, говорилось:

<…> На переданный мне протест Р<акити>на против опубликования дела я ответил ему:

a) Если бы русское правительство знало роли и имена остальных участников, оно их арестовало бы или потребовало выдачи, как требовало моей.

Опубликование мной дела в их положении ничего не меняет.

b) Уверен, что ЦК до опубликования примет меры, чтоб находящиеся в России лица оказались в безопасности.

Ответ Рутенберга Ракитина, однако, не удовлетворил, и он решил изложить свою позицию повторно, на сей раз без посредников (его большое письмо Рутенбергу от 4 апреля 1908 г. приводится в Приложении И. 3). Нам неизвестно, ответил ли на него Рутенберг, и если ответил, то что именно. Скорее всего, ответа с его стороны не последовало, поскольку вряд ли можно было прибавить что-либо новое к уже сказанному, но, хотел он того или нет, аргументы Ракитина в какой-то мере на него все же подействовали. Прямой их отзвук слышится и в том, что он пишет в ЦК по поводу безопасности «находящихся в России лиц», и в особенности в ДГ, где прямо упоминаются, с одной стороны, «условия и обязанности конспирации», а с другой – «условия дисциплины партии»:

Заявить публично обо всем я не мог. Во 1-х, по условиям и обязанностям конспирации – к делу ведь причастно много лиц. Во 2-х, по условиям дисциплины партии и, следовательно, ее интересов: я должен был ведь сказать, что ЦК говорит неправду, т. е. дискредитировать партию на радость и пользу оправившейся уже реакции и во вред покачнувшейся уже революции (ДГ: 95).

Ответ на решение комиссии ЦК о несвоевременности печатания рукописи и сделанные по ней замечания, полученные 7 апреля, Рутенберг написал в три дня. 10 апреля 1908 г. он был готов и отправлен (за исключением одного фрагмента, о котором см. прим. 25, приведено в ДГ: 107-08). В нем он констатировал, что его и ЦК позиции в деле Гапона «диаметрально противоположны», но чтобы достигнуть возможного компромисса, он согласен говорить «только об одном данном мне ЦК<омите>том поручении: Р<ачковского> и Г<апона>». Однако, пишет далее Рутенберг,

подчеркивать, как этого хочет комиссия, в моем изложении дела, что никакого другого поручения ЦК мне не давал и даже запрещал, не буду. Ибо это не соответствует тому, что на самом деле происходило между мной и представителем ЦК<омите>та.

Рутенберг давал в этом письме понять, что компромисс, на который он мог бы пойти, чтобы не дискредитировать «в глазах широких масс партию и, следовательно, революцию», имеет на самом деле весьма относительный и ограниченный характер. Он готов, готовя рукопись к печати, вывести за линию огня ЦК как коллективную силу (как «учреждение»), но вовсе не готов жертвовать собой, покрывая его представителей (намекая, естественно на Азефа), введших в заблуждение обе стороны:

Если Центр<альный> К<омите>т не удовлетворится таким решением вопроса и разрешит мне, я изложу дело во всех деталях, так, как оно было. Т. е. изложу рядом то, что было мне поручено представителем Ц<ентрального> К<омите>та, и то, что, как мне стало известно позже, ЦК как учреждение на самом деле поручал.

По существу, единственной приемлемой формой компромисса для Рутенберга была отсрочка публикации записок, для чего в том же письме он просил прислать ему «письменный документ такого приблизительно содержания»:

П.М. Рутенбергу. ЦКПС.-Р. своей дискреционной властью запрещает Вам как члену партии опубликовывать дело Гапона впредь до тех пор, когда по политическим условиям и по общему с Вами согласию такое опубликование будет найдено своевременным²⁵.

Из поиска компромисса, однако, в очередной раз ничего не получилось, да и получиться не могло: тому препятствовал «дух Азефа», который, как пишет Рутенберг, витал над комиссией (Д Г: 108).

Трудно сказать, дошло бы ДГ до печати, не случись разоблачения полицейского агента в обличье главного заправилы и организатора российского революционного террора. Нет необходимости объяснять, что, когда обнаружилось, что Боевой организацией руководил тайный агент охранки, имевший, среди прочего, прямое отношение к убийству Гапона, актуальность рутенберговских показаний неизмеримо возросла. Разоблачение Азефа и ДГ оказались в тесном обюдном контакте, расставляя один в другом недостающие точки над «i».

26 декабря/8 января ЦК передал в главный партийный орган «Знамя труда» текст следующего сообщения (1908. № 14. Декабрь. С. 36):

Центральный Комитет п<артии> с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азев, 38 лет (партийн<ные> клички: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом БО и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания следствия над ним, Азев, ввиду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азева и ее разоблачении будут напечатаны в ближайшем времени.

Правда, пытаясь хоть как-то смягчить эффект этого чудовищного события и соблюсти хорошую мину при плохой игре, ЦК старался показать партийную силу и изобразить «половинчатого» Азефа, который хотя и промышлял на провокаторской ниве, но все же организовал покушения на Плеве, великого князя Сергея Александровича, Дурново, готовил теракты против Столыпина и самого государя.

Позднее, когда в 1916 г. вышло 1-е издание книги А.И. Спиридовича «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники», находящийся в ту пору не у дел, но продолжавший внимательно следить за борьбой российского политического сыска с революционерами С.В. Зубатов писал автору (7 августа 1916 г.):

Очень мне понравились приведенные Вами данные о «провокации» Азева. С одной стороны, обвинения Центрального Комитета партии, а с другой – разделывание этих фактов «Знаменем Труда» <…>. Вот так противоречие! Тон истых иезуитов, выступающих с лживо-тенденциозными утверждениями перед широкой публикой. Где же тогда «провокаторство» Азева?! Нет, это прелестно, бесподобно, подлежит громкому оглашению… По извещению Центрального Комитета, Азев ставил террористическую работу против Плеве, Вел<икого> Кн<язя> Сергея Александровича, П.Н. Дурново, Столыпина и Государя Императора. Прочитав это, многие члены партии усомнились в ней, началась деморализация. Тогда «Знамя Труда» заявило: «Необходимость актов диктовалось не соображениями Азева или тех, кто стоял за ним, а политическим положением страны; объекты террористической борьбы указывались не Азевым, а партией, в связи с их политической ролью в данный момент; герои, шедшие на акты, шли не ради Азева, а ради революционного дела, которому они служили до конца, стоя в рядах партии. Террор не с Азевом возник, не Азевым начат, не Азевым вдохновлен и не Азеву и его клике разрушить или морально скомпрометировать его»…

Что же после слов остается от Азева-провокатора? Азев – посредственность, Азев – отголосок террора, придерживающийся пословицы: «с волками жить – по волчьи выть». Как связать между собою эти два документа, принадлежащих социалистам-революци-онерам? Вот где «своя своих не познаша», гад гада ужалил. Выходит, переврали… Вот бы в Гос<ударственную> Думу для посрамления гг. Родичевых и Милюковых, болеющих провокацией… (Зубатов 1922: 281-82).

Что испытал Рутенберг, когда до него дошла эта сенсационная новость о двойной жизни Иуды-Азефа? С одной стороны, до самого последнего момента, покуда кольцо доказательств не сжалось до предела, он, как и многие другие, продолжал выражать ей энергичное недоверие, настолько Азефово предательство не укладывалось в сознании. Произошедшее было столь неожиданным и сверхординарным, что чувство сомнения не поколебала даже его личная неприязнь к Азефу – то отвращение, которое он испытал к нему в связи с делом Гапона. Это отвращение выразилось в решительной записке Рутенберга Азефу, где было сказано, что он не может и не хочет ни видеть его, ни слышать. Записка не могла не произвести соответствующего впечатления, и ее автор получил суровую отповедь от Савинкова:

Ты оскорбил в его <Азефа> лице честь партии и всей истории партии (ДГ: 78).

Принадлежа кругу потенциальных жертв «великого провокатора», доведенный однажды его беззастенчивой ложью до того, что был готов наброситься на него с кулаками²⁶, Рутенберг, казалось, должен был интуитивно ощущать в отношении Азефа хотя бы смутные подозрения, но нет, их не было: он продолжал стойко и слепо верить в его невиновность. В письме к Савинкову от 18 января 1909 г., вопреки очевидным фактам, Рутенберг все еще не мог смириться с заявлением ЦК и полагал антиазефовскую кампанию великой ошибкой:

Борис!

Вы объявили И<вана> Н<иколаевича> провокатором. Узнал об этом из вчерашних местных газет. Ты не мог не принимать в этом «объявлении» участия.

Не касаясь покуда вопроса по существу, прошу тебя прислать мне то, что партия опубликовала об этом, то, что можешь прислать сверх. Также твое личное отношение. Если найдешь возможным это сделать, конечно.

Прибавлю только: я убежден, что Азев не провокатор.

Петр 18/1 <1>909

Адрес узнаешь у Л.Э. <Шишко>²⁷

В своем неверии в Азефово предательство Рутенберг был не одинок: многие знавшие Азефа люди не сразу справились со столь ошеломляющим известием. Среди других, в его провокаторскую детельность не поверил, например, X. Житловский. Авторы книги «Террористы и охранка» (в оригинале: «Terruristes et policier», 1909) писали:

<…> Самым ярким образчиком того неограниченного слепого доверия, которое провокатор сумел внушить своим товарищам по партии, является, несомненно, следующий невероятный факт. Выдающийся с.-р., писатель, один из основателей «союза социалистов-революционеров» X. Житловский (известный в литературе под псевдонимом Н. Григоровича) продолжал в Америке фанатически отстаивать Азефа в продолжении четырех месяцев после его разоблачения. Одному из авторов книги пришлось лично беседовать в Нью-Йорке с Житловским по этому поводу: «Я скорее мог усомниться в себе, чем поверить в то, что Азеф провокатор. Нужно знать, чем для нас был Азеф, чтобы понять это… Я помню, когда-то, в Берлине каждый приезд Азефа или Гершуни был для нас, заграничников, настоящим светлым праздником… С его именем для нас были связаны самые яркие проявления нашей партии. Кроме того, он с такой чуткостью и вниманием относился к нам всем; так, например, что касается лично меня, он всегда интересовался моими литературными планами и работами, давал советы, практически очень умные, указывая на наиболее подходящие к моменту сюжеты, и все это с такой дружеской, теплой <sic>, с такой сердечностью… Разоблачение Азефа казалось мне чудовищной ошибкой…» (Лонге, Зильбер 1924/1909: 86).

У В. Розанова есть статья «Между Азефом и "Вехами”» (1909), в которой он рассуждает на тему того, что люди высокого творческого духа – писатели, философы, историки, теоретики и критики общественной мысли: Белинский, Грановский, Станкевич, Киреевский, В. Соловьев, Тургенев – никогда близко не подпустили бы к себе Азефа, интуитивно, своей тончайшей чувственной (или, как говорит Розанов, «музыкальною») организацией распознали бы в нем «чужого», «врага». Более того, не только сами писатели, но и их любимые герои в равной мере обладают сходными «органами отвращения»:

Чудовищной и ужасной истории с русскою провокациею не могло бы завязаться, не могло бы осуществиться около людей не только типа, как Станкевич, или Грановский, или как Тургенев, – но и около кого-нибудь из людей типа любимых тургеневских героев и героинь. Это замечательно, на это нужно обратить все внимание. То, что «обрубило голову революции», сделало вдруг ее всю бессильною, немощною, привело «к неудаче все ее дела», – никоим путем не могло бы приблизиться и коснуться не только прекрасных седин Тургенева, но и волос неопытной, застенчивой Лизы Калитиной.

Лиза Калитина сказала бы: «Нет».

Тургенев сказал бы «нет» (Розанов 2004: 264).

Статья, как обычно это бывает у Розанова, написана страстно и захватывающе, однако, исходя из крайне субъективного и недоказуемого посыла, развивает мысль скорее метафизическую, нежели исторически релевантную. Феномен Азефа (об этом, в частности, шла речь в I: 2) оказался много сложней и загадочней, чем это казалось многим проницательным умам, пытавшимся его разгадать. Неразгаданным до конца он остался и для Рутенберга. Его вера в неприкосновенный революционный авторитет даже разоблаченного провокатора обладала мощной силой инерции.

Но это – с одной стороны. С другой же, изучение хронологии событий показывает, что в тот же день, 18 января 1909 г., когда Рутенберг написал письмо Савинкову, где выражал резкое несогласие с позицией ЦК, признавшего Азефа предателем, он, мгновенно оценив ситуацию и, вероятно, за многие месяцы этой волокитной истории вздохнув облегченно, сел за статью, в которой впервые – пусть и в свернутом виде, но зато совершенно свободно и без внутренней и внешней (партийной) цензуры – огласил скрываемые до сих пор факты. Именно эта дата,

18 января 1909 г., значится под его статьей «Pourquoi jai tue Gapone» (Почему я убил Гапона), опубликованной 10 марта 1909 г. парижской «Le Matin» (Rutenberg 1909: 1). Русская заграничная агентура, проявлявшая к Рутенбергу повышенный интерес, мгновенно отреагировала на столь горячий материал – в тот же день в Петербург полетело донесение об этом. Правда, сам Рутенберг был заслонен в нем тем, что информатор осознавал как некое новое явление в западноевропейской буржуазной прессе: предоставление ею своих страниц русским революционерам.

<…> До последних лет, – говорилось в донесении, – русские революционеры совершенно не имели доступа в буржуазную прессу, и только в редких случаях им удавалось помещать свои статьи в социалистических органах; в настоящее же время буржуазные газеты помещают все статьи революционеров, дискредитирующие русское правительство, что делается ими несомненно с целью добиться от России, для прекращения этой компании, известной ежегодной субсидии.

Против этого зла правительству необходимо неотложно принять серьезные меры с целью прекратить в западноевропейской прессе революционную пропаганду, что потребует, конечно, со стороны правительства некоторого расхода, размер коего я не берусь определить; вполне уверен, что найти подходящее лицо, которому можно поручить вести в заграничной прессе это дело, будет не трудно <…>²⁸

В связи с внезапным потрясением русской политической жизни – раскрытием провокаторской роли Азефа Рутенберг сразу снесся с Горьким и посвятил его в свои новые настроения и планы. Именно после получения его письма Горький 25 января 1909 г. адресовал Ладыжникову приводившуюся выше фразу о том, что «дело Азева должно разгореться в большой скандалище». 26 января Рутенберг вновь писал Савинкову:

Жаль лишь многое и многих. Душевно, глубоко жаль; и тех, кто объявляет, и тех, кого объявляют провокаторами. Тема, впрочем, сложная для письменного изложения²⁹.

С разоблачением Азефа в «деле Рутенберга» началась новая эпоха: эсеровский ЦК был вынужден начать процесс «наведения мостов». Правда, произошло это скорее всего под нажимом Рутенберга, вознамерившегося – теперь уже беспрепятственно и открыто – обнародовать все имеющиеся в его распоряжении материалы. Текст рутенберговского заявления в ЦК, датированный 18/31 января 1909 г., был опубликован в «Знамени труда» (1909. № 15. Февраль. С. 19–20), главном печатном органе эсеровской партии (полностью приведен в Приложении И. 4). Отправляя его на предварительный просмотр Савинкову, Рутенберг писал (RA, копия):

31/1 <1>909

Дорогой Борис!

Посылаю тебе текст моего заявления о деле Г<апона>. Верни мне его с твоими пометками не позже среды до 8-ми часов вечера, лучше во вторник, заказным экспрессом. Рад буду всякому замечанию Л.Э. <Шишко> или М.А. <Натансона> (как частных лиц, конечно), если ты захочешь и сможешь это сделать в указанный срок. Зачеркнутая фраза: Так или иначе в четверг отправляю текст в печать.>

3 февраля Савинков отвечал ему (RA; опубликовано в ДГ: 109, за исключением двух последних фраз):

Дорогой Петр,

вчера получил Твое письмо.

1) ЦК хотя и скомпрометирован, но существует, а пока он существует, мне кажется, без его разрешения печатать по делу Г<апона> ничего нельзя, опираясь на уже состоявшееся между ЦК и тобою по этому поводу соглашение. Поэтому, по-моему, рукопись нужно отослать для прочтения официального в ЦК.

2) В такой тяжкий для партии момент, как теперь, мне думается, твое сообщение, содержащее упреки по адресу ЦК, даже если бы эти упреки были справедливы, – напечатано быть не должно. Оно внесет в уже существующее междуусобие еще один повод.

3) Упреки твои, по-моему, не совсем справедливы. Если Азев обманул в этом деле и тебя, и нас (а теперь ясно, почему это было в его интересах), то из этого не следует еще, что ЦК как целое давал санкцию устранения одного Г<апона> без Р<ачковского>. Наоборот, я утверждаю и могу свидетельствовать, где и когда угодно, что ЦК такой санкции не давал, что для него убийство одного Г<апона> было неожиданностью, им не одобренною, что Ты о таковом мнении ЦК знал. Это не исключает возможность обмана Тебя Азевым, заявление, напр<имер> Азева, что ЦК переменил мнение, или попустительства Азева, что равнялось разрешению и т. п. Но тогда виноват Азев, а не ЦК. Из Твоего же сообщения можно легко вывести другое, – неправильное, – заключение, что ЦК играет с Тобою недостойную игру в прятки.

Вот что я думаю о Твоем сообщении и хочу верить, что Ты посчитаешься с этим мнением.

Л.Э. <Шишко> и М.А. <Натансону> я не успел переслать Твое письмо, и они его не видели: исполняю точно Твою просьбу – высылаю Тебе обратно письмо сегодня.

Крепко целую Тебя и надеюсь, что все недоразумения скоро разрешатся.

Твой Павел.

Ясно сознавая, что «недоразумения» сами собой не разрешатся, ЦК направил Рутенбергу примирительное письмо (рукой последнего на нем проставлена дата: «Получено 25/ 2 <1>909»), в котором, несмотря на ряд признаний, чувствовался все тот же лукавый уход от ответственности и та же неискренность, что и во всей предыдущей его политике по отношению к Рутенбергу (RA; приведено в ДГ: 111-12)³⁰:

ЦК П<артии> С<оциалистов>-Р<еволюционеров>, подтверждая существо изложенного в этом письме, может сообщить следующее:

1) Член партии П. Рутенберг действительно докладывал ЦК о разговорах с ним Г. Гапона, из которых совершенно выяснился характер связей последнего с Рачковским и др<угими> агентами политического сыска.

2) Верность сообщенных П. Рутенбергом данных подтверждается и последующими сведениями о сношениях Гапона с полицией до и после 9 января, полученными из других достоверных источников.

3) Первый доклад П. Рутенберга о провокаторских попытках Гапона был сделан в присутствии представителя Б О двум членам ЦК, причем П. Рутенберг, настойчиво поддержанный представителем БО, предлагал поручить ему убийство Гапона; члены же ЦК (и в числе их Азеф) стали на ту точку зрения, что при невыясненности личности Гапона для общества и при слепой вере в него значительной части рабочих такой акт мог бы вызвать множество совершенно нежелательных последствий, кривотолков и раздоров между рабочими с<оциал>-р<еволюционер>ами и рабочими-гапоновцами. В итоге продолжительных споров именем ЦК<омите>та оба наличных его члена в присутствии П. Рутенберга взяли на свою ответственность следующее разрешение вопроса: отклонить убийство одного Гапона; разрешить только террористический акт против Рачковского и Гапона вместе во время одного из их конспиративных свиданий; исполнение акта должен был взять на себя П. Рутенберг.

4) Один из присутствующих членов ЦК (не Азеф) взял на себя немедленно сообщить это постановление остальным членам ЦК<омите>та, которыми оно также было санкционировано.

5) Все технически деловые сношения по выполнению данного постановления П. Рутенберг вел с Азефом и, конечно, не имел тогда оснований усомниться в том, что Азеф является верным выразителем решений ЦК.

6) Ввиду отнаружившейся ныне общей роли Азефа ЦК не имеет никаких оснований сомневаться в верности заявлений П. Рутенберга, что в своих переговорах с ним о практическом выполнении намеченного плана Азеф допустил – вопреки постановлению ЦК, в котором сам принимал участие, – и убийство одного Гапона. По указанию П. Рутенберга, на лиц, с которыми Азеф вел переговоры об участии в убийстве одного Гапона, ЦК<омите>том в настоящее время проводится необходимое расследование³¹, результаты которого будут своевременно опубликованы. То же относится и к указанию П. Рутенберга на лицо, чрез которое Азеф был извещен за два или три дня о подготовлении убийства Гапона в Озерках.

7) При наличности такого рода роли Азефа безукоризненность поведения П. Рутенберга, в смысле соблюдения им партийной дисциплины, не подлежит сомнению и не согласный с партийным решением результат предприятия ложится на ответственность Азефа.

8) Вплоть до смерти Гапона последним известием, которое ЦК имел об этом деле, было сообщение, что П. Рутенберг отказывается от продолжения дела и уезжает за границу, что развязывало руки ЦК<омите>ту и дало ему возможность придать всему делу иное направление, приняв участие в организации общественного суда над Гапоном, суда, в распоряжение которого ЦК полагает передать и показания П. Рутенберга.

Этот документ послужил причиной полного разрыва отношений Рутенберга с ЦК партии эсеров. В письме к Бурцеву от

25 марта 1909 г. он писал, что считает

поведение его <ЦК> в деле Г<апона>, даже при теперешних обстоятельствах, и его добавление к моему заявлению по меньшей мере некорректными³².

Политическая и моральная дискредитация ЦК в деле Рутенберга была столь полной и явной, что было бы странно, если бы эта история прошла незамеченной и неотмеченной теми, у кого действия руководящего эсеровского органа и без того вызывали резкое несогласие и критику и кто, подобно упоминавшемуся в предыдущей части Е.Е. Колосову, оказался в оппозиции к своим бывшим товарищам.

Колосова более всего заинтересовала и взволновала именно моральная сторона – наиболее тяжелая и драматичная в деле Рутенберга, когда в жертву бездушной партийной машине, выше всего ставящей формальную инструкцию, была принесена человеческая личность (или, как охарактеризовал эту драму сам Колосов – «беспомощность отдельного лица в борьбе с большой и сильной организацией», Колосов 1911: 29). Главной целью его морального суда и оценки стала бесчеловечная и преступная жестокость, какой отличалось поведение ЦК в деле Рутенберга (там же: 23).

По мнению автора брошюры,

…в марте и в феврале 1906 г. имя Гапона было уже так сильно скомпрометировано, о нем так недвусмысленно писалось в тогдашних газетах, в его отделах развилась такая грязь, вызвавшая самоубийство Черемухина, вместе с тем на стороне партии с.-р. был тогда такой нравственный авторитет, что не было никакой боязни открыто взять на себя моральную ответственность за неудачный даже в известном смысле поступок Рутенберга (там же: 27).

Колосов доказывал, что ЦК совершил страшное преступление, отказавшись нести ответственность за совершенное Рутенбергом:

Он <ЦК> должен был открыто, пусть даже на самом суде Грабовско-го, сказать: да, это мы, партия соц<иалистов>-рев<олюционеров>, приговорили Гапона к смерти, приговорили как предателя и провокатора, осквернившего великий день 9 января. Мы не ответственны за то, как именно произошло убийство Гапона. За это пусть несут ответственность его непосредственные исполнители. Но мы ответственны за самый приговор над Гапоном, ответственны морально, но для нас давно уже нет сомнений в истинной роли Гапона (там же: 27).

Оппонент ЦК и защитник Рутенберга обращался к ДГ и цитировал из него следующее место:

Меня угнетало мое положение, угнетало положение тех, кого я, по поручению ЦК, послал на убийство Гапона.

Один из них при встрече со мной предложил вопрос:

– В каком деле мы принимали участие? В партийном или вашем частном предприятии? Как держать себя в случае ареста?

Я объяснил ему положение и сказал, что в случае ареста они должны сказать правду, т. е. что они, на основании моих слов, исполняли приговор ЦК (ДГ: 94).

В этой связи Колосов задавался резонным вопросом:

Неизвестно, как бы поступил ЦК в том случае, если бы действительно кто-нибудь из исполнителей его приговора над Гапоном был арестован и на аресте заявил то, что предлагал Рутенберг, – весьма вероятно, что ЦК выдержал бы характер и в ответ на такое заявление опубликовал бы такой же торжественный отказ от солидарности с подобным заявлением, какой им был опубликован в деле Никитенко (Колосов 1911: 28-9)³³.

Как и Рутенберг, Колосов жил в это время (1909–1914) в Италии, в Кави ди Лаванья. Свою брошюру (или предшествующие ей статьи) он завершил в мае 1911 г. и уже после ее выхода, 28 августа 1911 г., подозревая назревающий скандал и уточняя поэтому некоторые детали, писал Рутенбергу (RA, письмо отпечатано на машинке):

Дорогой Петр Моисеевич, имею к Вам несколько вопросов, касающихся моей брошюры. По-видимому, ей суждено сделаться предметом некоторого обсуждения, так как уже теперь я получаю от заинтересованных лиц ряд возражений. Не стану излагать их все, не стану также называть имена, но вот что между прочим я получаю в виде доводов против Вас.

I. Мне говорят, что того ответа на статьи Маски, который я цитирую с Ваших слов на стр. 28 (ответ ЦК), совсем не было. Что это, стало быть, сочинено Вами или выходит, что сочинено. Чтобы раз навсегда кончить с этим доводом, не можете ли Вы прислать мне копию с этого документа.

II. Мне говорят еще, что ответ такой был, но что Вы дали согласие на его содержание. Что Вы согласились, чтобы в этом ответе ЦК не называл Вас «членом партии». Причем согласие это было дано Вами, кажется, постфактум.

III. Говорят, что о Ваших переговорах с активистами (см. стр. 64 «Былого») Вы заговорили только после того, как произошло разоблачение Азефа..

IV. Вообще будто бы Вы в 1906 г. и позже не называли по именам свидетелей.

Ограничусь пока этими пунктами. И того немало. Если Вам не трудно, ответьте на них.

На формальное право напираю из соображений тактических: раз я это право сам признаю, хотя бы только условно, тем меньше против меня аргументов из противной стороны и тем резче моя основная позиция.

Дело «неудачное» с точки зрения 1) ЦК, так как он поручил двойное убийство и 2) с моей: оно было обставлено так, что чересчур затрагивало нравственное чувство. Если б Гапон был просто убит на улице из револьвера, это было бы много лучше, чем мучительная трагедия в день 28 марта.

Пока всего хорошего. Мне то говорят, что ЦК ответит полным и, конечно, презрительным молчанием на брошюру, то называют лиц, которые будут отвечать.

Жму руку.

Ваш Евг. Колосов <

Рукой написано на полях:> Нет ли у Вас статей Маски?

Копии ответа Рутенберга Колосову найти в RA не удалось, хотя основные его пункты представить себе не трудно. Уже отмечалось, что ответ на апрельскую статью 1906 г. Маски (Манасевича-Мануйлова) в «Новом времени» ЦК не давал, если за таковой, конечно, не считать глухое и натужное признание, сделанное в октябре (через полгода!) о том, что «личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений». Нелепо обсуждать вопрос о том, почему Рутенберг «дал согласие» на эту почти механическую адвокатскую реплику – о вынужденности его, «солдата революции», положении, застрявшего между зубьев бездушной партийной машины, подробно говорилось выше.