Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)"

В.А. Бурцев, вспоминая впоследствии о Белецком и Хвостове, писал:

…Я наперед знал, что надо встретиться без вражды и что прошлое есть прошлое, а что у всех нас мрачное настоящее, что теперь есть много, о чем поговорить нам всем, как о чем-то общем. Я встретился с ними без какой-либо вражды, и мы скоро заговорили с полным доверием друг к другу (Бурцев 1933: 12).

Другой мемуарист, Л.А. Кроль, со слов Н.М. Кишкина, рисовал еще более пасторальную сцену в «Крестах»:

Играют в винт. За столом визави – бывший военный министр Сухомлинов²⁰ и эсер Рутенберг (убийца Гапона); их партнерами являются бывший директор департамента полиции Белецкий и видный эсер (кажется, насколько мне не изменяет здесь память) Авксентьев²¹. За игрой наблюдают Кишкин, Бурцев и другие.

Сухомлинов, уже почти впавший в детство, с трудом отличающий туза бубен от туза червей, сделал нелепый ход. Рутенберг мало стесняется в выражениях, негодуя по поводу ошибки: «Если бы я знал, что вы такой сердитый, то я не сел бы играть с вами», – шамкает Сухомлинов. – «Кто? Он? – восклицает Белецкий. – Да еще ни один человек не создавал столько хлопот в Париже нашим филерам, как он». И эти вчерашние, а может быть, и завтрашние враги, сегодня объединенные общим несчастием, живут общим интересом. Белецкий и Бурцев мирно спорят по вопросам так интересующей их, хотя и с разных сторон, общей специальности (Кроль 1922: 21).

Ср., по всей видимости, эту же сцену, которую, со слов все того же Н.М. Кишкина, передает С.П. Мельгунов (путающий Сухомлинова со А.И. Спиридовичем):

Судьбы людей неисповедимы. Наступило время, когда Бурцев и Спиридович сидели уже вместе в Петропавловской крепости, может быть, даже в одной камере. Многое, вероятно, Бурцев здесь узнал и того, о чем прежде не догадывался. Мне, со слов Кишкина, рассказывали о таком инциденте.

Играют в винт Кишкин, Бурцев, Авксентьев и Спиридович. Можно ли было прежде представить себе подобное сочетание. Жаль, что картина эта не запечатлена фотографией (Мельгунов 1964: 141).

О том, что непримиримые в прошлом враги были поставлены в рамки ведения чисто словесных баталий, вспоминал позднее А. Аргунов:

Щегловитов и Сухомлинов становятся частыми моими гостями. Если дверь в камеру не закрыта, они, идя на прогулку, заходят и заводят беседу, пока часовой не окликнет. А окликает их он резко, не так, как Пуришкевича²². Вид у всемогущих царских министров пришибленный. Щегловитов в своем поношенном пальто с потертым бобром держится еще не без осанки; в нем видна породистость. Но Сухомлинов, с вечной полуулыбкой на лице, совсем жалок и выглядит паралитиком. Разговаривает обычно один Щегловитов. Разговор не прямой, издалека. «Вот что непонятно, г. Аргунов, каким образом вы, редактор социалистической газеты и член Учр<едительного> Собрания, тоже находитесь при нынешнем правительстве в одиночном заключении и притом без предъявления какого-либо обвинения или статьи». И дальше сравнение с прежним режимом, когда господствовал закон. Видимо, хочется человеку разобраться в положении вещей и, главное, заглянуть в будущее, которое его ждет. Но делает он это не просто. Сильно раздражает манера его ссылаться на прошлое, на закон. Знали ведь хорошо этот щегловитовский закон! Пришлось напомнить об его «законе», о произволе, о бессудных расправах. Беседы временно оборвались, а вскоре и совсем прекратились. Стало не до них (Аргунов 1925: 107-08).

В эту экспрессивную картину, создаваемую совместными усилиями непримиримых вчерашних врагов, разделивших общую участь узников новой власти, органично вплетается краткий мемуарный набросок Рутенберга, обнаруженный нами в RA и относящийся, по всей видимости, к началу 30-х гг.:

Иван (Григор? Гаврилов?²³) Щегловитов. Знал о нем, как всякий, умевший читать, в России. Узнал его в Петропавловской крепости. Когда был, как и он, арестован у большевистского правительства конца <1>917-го – начала <1>918-го годов.

Нелегко вообще сидеть в одиночном тюремном заключении при самых крепких нервах и «нормальных» условиях²⁴. Сидеть в тюрьме революционеру у революционеров во время революции – утомляющий нервы абсурд по существу своему.

Однажды в сырой осенний вечер тяжело стало на душе. Почти невыносимо. Позвонил дежурному солдату принести что-то и попросил оставить открытой дверь в коридор, покуда вернется. Вышел в коридор. Там сидели Щегловитов и Сухомлинов, которых знал по портретам. Подходит Щ<егловитов>.

– Вы г. Рут<енберг>?

– Да.

– Разрешите представиться. Я Щегловитов.

Раскланиваюсь. – Пожалуйста.

– Это генерал Сухомлинов.

Раскланиваюсь.

Щегл<овитов> говорит:

– Хотел спросить Ваше мнение о происходящем сейчас в России.

Молчу. Жду.

– Не думаете ли Вы, что во всем происходящем есть большая доля мести и злорадства<?>

– Вы хотите сказать, что евреи, участвующие в теперешнем правит<ельстве>, сознательно или бессознательно мстят за специфические преследования евреев как таковых?

Молчит.

– Вы ошибаетесь. Я тоже еврей и сижу здесь с Вами. Ленин и Луначарский дворяне и ответственны за жестокость и ненависть России не меньше евреев – Троцкого и Зиновьева. Разрушительные элементы России и среди евреев и среди неевреев и созданы не евреями, а бывшим вашим правительством.

– Но не думаете ли Вы…

Появился солдат. Надо было идти по камерам.

Через несколько дней в камеру ко мне приходит вольноопределяющийся. Представляется: – Я член совета солдат крепости. Господин Щ<егловитов> обратился к нам с просьбой разрешить ему повидаться с Вами. И ехидно ухмыляясь, предлагает – если Вы, товарищ, хотите его видеть, мы ничего против не имеем.

– Отчего же. У меня свободного времени сейчас достаточно.

– Он просит, не можете ли принять его сейчас, в 4 часа.

– Нет, сегодня не могу. Но завтра в 4 часа могу его видеть.

Большая сводчатая мрачная камера крепости № 42. Привинченная к каменному полу железная кровать и стол. В углу параша. Под потолком небольшое окно²⁵. Все убранство, кроме обитой железом с «глазком» двери. Сидим оба на моей кровати. Бывшие когда-то враги. Теперешние товарищи. По крайней мере по тюрьме.

Бывший всемогущий министр царского правительства Российской имерии, несомненно большой государственный человек, по-своему любящий родину, тонет внутренне, надо хвататься за соломинку. И эту соломинку <запись обрываетсях

Добавим к этой обрывающейся, к сожалению, записи еще один рутенберговский рассказ – о словесных поединках между вчерашними неприятелями, приводимый Н. Сыркиным в его очерке о Рутенберге:

Интересно то, что Рутенберг рассказывает о своих знакомствах в Петропавловской крепости. Он там познакомился с царским министром Щегловитовым, с ярым антисемитом Пуришкевичем и подобными ему типами. При том, что их взаимоотношения были корректными, вежливыми, даже джентльменскими, они не стеснялись говорить друг другу правду в глаза. «Будь моя власть, я бы расстрелял вас в течение 24 часов», – таким «дружеским» заявлением заканчивал Рутенберг свой разговор с Пуришкевичем. «А будь у меня власть, тогда бы я вас расстрелял в течение 24 часов», – платил той же монетой Пуришкевич.

При обоюдном обмене столь изощренными «комплиментами» противники, собственно говоря, уже не испытывают непримиримой вражды друг к другу. Натянутая струна страстей лопнула и возникли новые отношения, отношения, направленные как бы навстречу друг другу, со временем они могут стать более мягкими и человеческими, даже уважительными (Syrkin 1919: 3).

Отношение к «именитым» заключенным было относительно щадящее. О том, что двери в камеры нередко не запирались и что узникам разрешалось посещать друг друга, о чем рассказывает Рутенберг, подтверждает и упоминаемый им Сухомлинов, который, в свою очередь, также называет имя своего визави:

Разрешили приносить продовольствие, газеты и даже водили нас в Петропавловский собор на богослужение. Позволили мне и Щегловитову привести в порядок каталог и книги библиотеки, для чего мы сидели по соседству с моей камерой в особой комнате. В последнее время даже, от 8 до 10 ч. вечера, нам было дозволено бывать друг у друга в номерах.

Пуришкевичу, Пальчинскому, Де-Боде, Рутенбергу разрешено было топить печи в коридоре, и они большую часть проводили поэтому вне камер. Сплошь и рядом двери оставались не на запоре (Сухомлинов 2005/1924: 412).

Из Петропавловской крепости Рутенберг направил телеграмму в США, адресованную Временному социалистическому комитету. В ней он поздравлял американских евреев с Декларацией Бальфура – письмом министра иностранных дел Великобритании лорда А.Д. Бальфура лорду Л.У. Ротшильду от 2 ноября 1917 г., в котором говорилось о благосклонном отношении англичан к восстановлению национального очага еврейского народа в Палестине²⁶. О телеграмме Рутенберга сообщало нью-йоркское «Русское слово» (Як. 1917: 4).

В феврале-марте 1918 г. большевики стали выпускать из заключения бывших министров Временного правительства. Именно к освобождению A.B. Карташева О.Э. Мандельштам приурочил посвященное ему стихотворение «Среди священников левитом молодым», которое было напечано в независимой газете «Страна» 7 апреля 1918 г. Позднее, включая это стихотворение в сборник «Tristia» (1922), поэт снял название-посвящение «A.B. Карташову» и поставил под ним, возможно, ложную дату 1917 г., чтобы полностью лишить его какой-либо политической злободевности. Любопытно, что двумя неделями раньше, в другой независимой газете – московской «Накануне», появилось поэтическое посвящение тому же адресату – с более верным написанием фамилии «A.B. Карташеву», принадлежащее С.М. Соловьеву и также, как следует думать, связанное с его выходом из большевистского застенка (о двух этих стихотворениях см.: Струве 1963: 179–184).

Чаще всего освобождение Рутенберга связывают с хлопотами М. Горького и почему-то А. Коллонтай²⁷, хотя версия эта никем всерьез не проверялась и доказательств никаких не приводилось. Так, например, Ф.М. Лурье в книге «Хранители прошлого: Журнал "Былое”: История, редакторы, издатели» сообщает, что в неопубликованной рукописи «Что я знаю о П.М. Рутенберге и его семье» «историк Е.Ф. Пашкевич, дальняя родственница Рутенберга, пишет:

Туда <в тюрьму> на свидание к нему приходила его сестра Рахиль Моисеевна. По-видимому, через нее он снесся с А.М. Горьким. По ходатайству Алексея Максимовича, В.И. Ленин дал распоряжение на освобождение и выезд П.М. Рутенберга из Советской России за границу. Горький поручился, что П.М. Рутенберг никогда не будет бороться против Советского государства, и ему не пришлось жалеть о своем поручительстве: в борьбе эсеров против Советской власти П.М. Рутенберг никогда участия не принимал» (Лурье 1990: 140; то же: Лурье 2006: 282).

Не говоря уже о том, что последнее утверждение фактически неверно: антибольшевик Рутенберг принимал непосредственное участие в борьбе против советской власти – не на стороне эсеров, правда, а на стороне Добровольческой армии (чему посвящена следующая глава), что дела, разумеется, не меняет, – весь благостный тон этого рассказа, пропитанный советским сладкозвучием о вмешательстве милосердного вождя в рутенберговскую судьбу, больше смахивает не на исторический факт, а на семейное предание. Последнее же мало по сути отличается от легенды, согласно которой помилованный впоследствии большевиками в свое время якобы настойчиво рекомендовал поставить своего будущего судью и благодетеля к стенке.

Забегая вперед, следует, правда, сказать, что во второй половине 30-х гг. Рутенберг действительно проявлял исправный советский сервилизм, о котором с удивлением писал, например М. Вишняк (Вишняк 1970: 173). Однако, как мы покажем в дальнейшем, это было все же достаточно временное настроение, вскоре сменившееся резким переходом в другую крайность – авантюристической инициативой антисоветского и конкретно антисталинского террора.

Возвращаясь в послеоктябрьский Петроград, следует сказать, что Горький действительно принимал участие в облегчении участи большевистских узников – так, по его ходатайству был, например, освобожден Бурцев, и не он один. В воспоминаниях «Маска и душа» (1932) Ф.И. Шаляпин рассказывал следующий эпизод о своем и Горького визите к министру юстиции в ленинском правительстве И.З. Штейнбергу, после того как в Мариинской больнице в начале января 1918 г. были варварски убиты А.И. Шингарев и Ф.Ф. Кокошкин:

Я помню, как после этого убийства потрясенный Горький предложил мне пойти с ним в министерство юстиции хлопотать об освобождении других арестованных членов Временного правительства. Мы прошли в какой-то второй этаж большого дома, где-то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здесь нас принял человек в очках и в шевелюре. Это был министр юстиции Штейнберг. В начавшейся беседе я занимал скромную позицию манекена – говорил один Горький. Взволнованный, бледный, он говорил, что такое отношение к людям омерзительно. «Я настаиваю на том, чтобы члены Временного правительства были выпущены на свободу немедленно. А то с ними случится то, что случилось с Шингаревым и Кокошкиным. Это позор для революции». Штейнберг отнесся к словам Горького очень сочувственно и обещал сделать все, что может, возможно скорее. Помимо нас, с подобными настояними обращались к власти, кажется, и другие лица, возглавлявшие политический Красный Крест. Через некоторое время министры были освобождены (Шаляпин 1990: 361).

Однако никаких других свидетельств о вмешательстве Горького в освобождение Рутенберга, кроме самих по себе не очень надежных семейных воспоминаний, не существует. Поэтому гораздо более вероятным представляется то, что решающую роль в этом отношении сыграл упоминавшийся выше доктор И.И. Манухин.

Имя ученика С.П. Боткина и И.И. Мечникова было широко известно в России. Оно связывалось не только с деятельностью крупного врача-практика, представителя академической медицинской науки, но и с либеральными традициями и демократическими взглядами русской интеллигенции.

Следуя по неисповедимым путям революции, – писал о нем Н. Суханов, – он сначала был благодетелем царских слуг и приближенных, затем большевиков и, наконец, меньшевиков и эсеров, сменявших друг друга в уготованных царем застенках и казематах (Суханов 1922-23,1: 204).

Честное имя Манухина было каким-никаким прикрытием тонкого и сложного процесса освобождения политических узников. По свидетельству 3. Гиппиус (и не ее одной), арестованные освобождались из-под стражи не столько благодаря влиятельным ходатаям, но прежде всего по причине переезда – из-за угрозы немецкого наступления – большевистского правительства из Петрограда в Москву. При этом в лихорадке срочной эвакуации действовала «упрощенная схема»: тюрьмы расформировывались подушно – за известный денежный выкуп. Ср. в гиппиусовских «Черных тетрадях» (запись от 20 февраля 1918 г.):

Бедный Ив<ан> Ив<анович> <Манухин> уходил <в> себя, мучаясь с заключенными. Нынче ночью у него был сильный сердечный припадок. Теперь сидит, как худая, печальная птица.

Но уже «мечтает» ехать вызволить двух последних: Рутенберга и Пальчинского.

И спустя 3 дня:

В тот же самый день и час Ив<ан> Ив<анович> как на базаре торговался в главной следственной комиссии за Рутенберга и Пальчинского. Уступали по рублишкам. «Нам деньги нужны!» Наконец-таки ударили по рукам. Значит, в «главной» предпочитают пока сделки без ухлопыванья, да и заключенные эти более на виду. Но с отъездом «главных» в силу вступают упрощенные районники (Гиппиус 2001-06, VIII: 406, 408).

Рассказами о выкупах заключенных из-под ареста питал Гиппиус сам Манухин, который позднее вспоминал:

Комиссаром юстиции был тогда левый с.-р. И.З. Штейнберг. Мягкий, отзывчивый человек, он как представитель новой власти был связан постановлением большевистского большинства и, согласно этому постановлению, требовал, чтобы каждый заключенный за свое освобождение на поруки уплачивал известную сумму. Размеры взноса колебались в зависимости от представления комиссара о степени «буржуйности» данного лица. Приходилось торговаться. Родственники очередного заключенного находились обычно в приемной и тут же выплачивали сумму, которую удавалось для них выторговать. Дешевле всех И.З. Штейнберг оценил Н.М. Кишки-на – 3000 рублей, но и этих денег не оказалось и выкупать его пришлось Политическому Красному Кресту. Высшая сумма – 100 000 рублей наложена на А.И. Вышнеградского. Вероятно, суммы были бы больше, если бы национализация банков уже не была проведена, т. е. «буржуи» еще располагали бы своими текущими счетами и сейфами (Манухин 1958:110).

У нас нет точных данных, какие суммы пошли в ход для того, чтобы вызволить Рутенберга и Пальчинского, но похоже, что цинизм происходящего в передаче Манухина-Гиппиус полностью соответствовал действительности.

Следует заметить, что в будущем Рутенберг никогда не забывал того, что сделал для него «добрый доктор». Уже живя в Палестине и бывая в Европе, в Париже, где поселились Манухины – Иван Иванович и его жена писательница Татьяна Ивановна (урожд. Крундышева; псевд. Таманин; 1886–1962)²⁸, он навещал их, поддерживал материально, а в праздники старался сделать что-то особенно приятное – прислать, например, под Новый год экзотические фрукты «made in Eretz-Israel» или какую-ту сокровенную вещь с библейской земли, которая в глазах глубоко религиозной Татьяны Ивановны обладала особой духовной ценностью. В суровых условиях эмиграции, где проявление человеческого внимания и финансовая поддержка ценились в особенности дорого, со стороны Рутенберга это было жестом подлинного благородства и благодарной памяти. В RA сохранилось письмо Манухиных, которое о том красноречиво свидетельствует:

Сочельник

24. XII <19>30

Париж

Дорогой Петр Моисеевич!

Благодарю Вас сердечно за память о нас – за все Ваше баловство! Наша маленькая столовая буквально завалена «райскими плодами», и прибыли они прямо под сочельник, как игрушки на елку. Очень тронула нас Ваша память.

Еще – благодарю Вас за травку. Вы, может быть, и не представляете, как она мне нужна и как мне хотелось ее иметь. У меня совсем особые отношения – глубокое почитание – к Илье Пророку, и гора Кармил мне тоже очень нужна²⁹. Так все в присланной Вами травке и сочеталось! Дорогой она немного пострадала, но не пропала: я ее наклеила, и все было этим спасено. Потом она будет заключена под стекло и повешена на подобающем ей месте. Когда приедете, Вы ее увидите. Может быть, в Вашей деловой жизни и не совсем понятно это маленькое пристрастие к видимому пустяку, но ведь всякий символ по форме обычно пустяк, а между тем есть что-то в жизни, которое иначе, как символом, и не реализуешь.

Как же Ваше здоровье? Последовали ли Вы нашим дружественным советам? Или по-прежнему работаете без всякой меры и попечения и жалости к себе? И<ван> И<ванович> хочет Вам написать несколько слов, а я на этих вопросах – думаю, что Вы, быть может, найдете минутку нам ответить? – закончу мое письмецо.

Еще раз спасибо сердечное за доброту и память.

Душевный привет и пожелания многих радостей к Новому Году!

Татьяна Манухина

Далее – рукой И.И. Манухина:

Дорогой Петр Моисеевич,

Когда существовали «американские дядюшки», я думал, что семьи, связанные с ними, испытывали что-то аналогичное тому, что мы – не от «дядюшки» и не от «американского», а от Вас – переживаем в эти дни. Травка от Ильи Пророка… 1000 франков (за что, милый? почему мне 1000 фр<анков>? Сейчас они оказались мне очень кстати, но, может быть, и Вам они также кстати?)… два ящика чудесных фруктов… Спасибо Вам, большое спасибо! Но ведь «спасибо» мало. Что же мы можем сделать для Вас? У нас, ни кругом нас, тут ни пещеры Ильи Пророка, ни денег, ни фрукт… Верьте только в нашу искренюю любовь, в столь же искреннюю благодарность и во

всегдашнюю радость Вас видеть и излить при встрече эти чувства, которые мы всегда к Вам питаем. От всего сердца прошу Бога Вас порадовать.

С Новым Годом!

Ваш И. Манухин

Рутенберговское благородство и чувство справедливости проявлялось не только «после драки». По свидетельству мемуаристки, известный революционер-народник Г.А. Лопатин рассказывал ей следующий эпизод, произошедший в большевистской тюрьме:

Некий Павлов, не то комендант Петропавловской крепости, не то начальник стражи, особенно нагло донимал политических заключенных и после убийства Шингарева и Кокошкина стал еще пуще глумиться над ними. Однажды он стал особо грубо придираться к бывшему министру религиозных дел при Временном правительстве, человеку тихому и физически слабому <Карташеву>. Рутенберг был свидетелем этой сцены. Сжав кулаки, он тяжелым шагом надвинулся на Павлова и угрожающе произнес: «Отойди сейчас, а не то я тебя…» Случилось чудо. Вооруженный стражник отступил перед арестантом и с тех пор притих (Эттингер 1980: 53).

За столь решительную выходку могло, разумеется, последовать суровое наказание, но – судьба Рутенберга хранила. Ложным оказался слух, о котором рассказывает в своих мемуарах Н. Сыркин, что он был якобы расстрелян большевиками:

В ноябре 1918 года мне с уверенностью рассказывал эсер и антибольшевик полковник Лебедев³⁰, с которым я встретился в Вашингтоне, что большевики несколько месяцев назад расстреляли Рутенберга.

Мы тогда горько оплакивали нашего Рутенберга (Syrkin 1919: 3).

Рутенберга, к счастью, не расстреляли, и в марте 1918 г. он был освобожден. Пасхальный седер 1918 г. он справлял в доме Моносзонов, родителей Р.Н. Эттингер³¹, куда попал по воле случая. Впоследствии Роза Николаевна вспоминала, что Г.А. Лопатин, с которым она была знакома через С. Ан-ского, просил подыскать убежище для освободившегося из большевистского заключения М.И. Терещенко.

Я вызвалась устроить его в нашей квартире на Петроградской стороне (на Большом проспекте), – рассказывает Р.Н. Эттингер, – где в одной из комнат был прямой выход на лестницу, и таким образом его пребывание в нашей квартире могло быть скрыто от посторонних глаз, и даже от моих родителей, потому что была не вполне уверена, согласятся ли они на такой риск. Но я недооценила мужества моей матери (Эттингер 1980: 51).

Вместо Терещенко, однако, явился Рутенберг, попросивший приютить его на две недели. Все это время, вспоминает Р.Н. Эттингер, он

провел в своей комнате, принимая у себя ограниченное число знакомых и друзей. Чаще других к нему приходила его младшая сестра Рахель, к которой он был очень привязан. Обедал и ужинал он вместе с нами, очень сдружился с моей матерью и в беседе с ней любил вставлять словечки на идиш. Много времени проводил в моей комнате, подбрасывая дрова в печь, изредка сидел, глубоко задумавшись, иногда говорил о текущих событиях с отчетливой резкостью, с вдумчиво вспоминающим взглядом. Говорил, что научился топить печи в крепости, и это занятие развлекало его и занимало его руки, тяготившиеся бездельем.

Голос его звучал властно, говорил скупыми словами, четко, безаппеляционно. С ним было трудно спорить. Весь массивный, голос глухой, не утративший украинского напева. Во мне, тогда молодой и робкой, его категоричность вызывала внутренний отпор. Но когда он улыбался, его лицо становилось простодушным и необычайно привлекательным. Вертелись в голове мысли о его революционном прошлом, о истории с Гапоновым <sic>, но он, говоря самое, с его точки зрения, нужное, никогда не упоминал в разговоре со мной об этом. Только прощаясь, оставил на моем столе журнал «Былое», где был напечатан его рассказ о расправе с Гапоновым, который я прочла уже после его отъезда (там же: 52).

На пасхальном седере, рассказывает далее Роза Николаевна, среди гостей были С. Ан-ский и М.А. Алданов; Рутенберг выглядел против обычного оживленным и

вспоминал о близком друге Ан-ского – Хаиме Житловском, с которым познакомился в Америке, и говорил, что был ему многим обязан в возвращении к еврейской деятельности (там же: 53)³².

Из Петрограда Рутенберг переехал в Москву, где появился не позднее 22 марта. На следующий день, 23 марта, А. Соболь писал жене Р. Бахмутской в Тверь:

Приехал Рутенберг. Вчера мы с ним были у Яффе³³. О нем и о моих разговорах с ним тоже расскажу тебе, когда приеду³⁴.

В семейном архиве А. Соболя сохранилась фотография, воспроизведенная в настоящем издании: на крыльце дачи, которую летом 1918 г. снимали Соболи в Тайнинке под Москвой, запечатлены сам писатель, Рутенберг, Л. Яффе (четвертое лицо идентифицировать, к сожалению, не удалось). На обороте рукой Р. Бахмутской написано:

В этот день обед готовила я, пеленки Марка³⁵ стирал Рутенберг, который уверял, что это ему доставляет удовольствие (впервые опубликована в: Хлавна 2005: 38).

В Москве Рутенберг прожил полгода. Не расположенный тратить время попусту, он, несмотря на малоблагоприятные условия, заинтересовался кооперативной деятельностью и, проявив свой обычный энтузиазм, организаторский талант и изобретательность, в одночасье занял видную должность руководителя промышленного отдела Всероссийского Союза кооператоров. Однако набиравшая день ото дня силу большевистская диктатура настойчиво обессмысливала эту деятельность. В написанном позднее докладе «О положении занятой союзными войсками Одессы и условиях ее эвакуации», предназначенном для премьер-министра Франции Ж. Клемансо, Рутенберг отмечал (.RA):

Я уехал из большевистской России в середине сентября 1918 г.³⁶ Жизнь там представляла ад.

Из новой – советской – столицы Рутенберг решил перебраться на Юг России. Бывший ответственный за поддержание революционного порядка в Петрограде отправился наводить порядок в Одессе. Сделав остановку в Киеве, он встретился с издателем Ш. Зальцманом, земляком-одесситом и юношеским приятелем Жаботинского. Узнав, что тот держит путь в Палестину, Рутенберг передал через него привет находившемуся там Владимиру Евгеньевичу (Zaltsman 1942). Сам он с Жаботинским повстречается в Палестине через год, но год этот окажется для него крайне нелегким, до предела наполненным новыми драматическими событиями.

________________________

1. Оберучев 1930: 433.

2. //Y. Trumpeldor Collection. F 6/8 101.

3. Нахум Иаков Нир-Рафалькес (наст. фам. Рафалькес; Нир – составлено из первых букв имени и фамилии; 1884–1968) родился в Варшаве в семье, имевшей прочные сионистские традиции (отец – обувщик Моше Рафалькес; мать – Това, урожденная Тик-тин). Получил традиционное еврейское и общее образование: учился в хедере и гимназии, а затем – в Варшавском, Петербургском, Дерптском (ныне Тартуский) и Цюрихском университетах. Получил степень доктора права (1908). Работал как адвокат, сначала в Варшаве, потом в Петербурге. Принимал активное участие в сионистских студенческих кружках и в 1903 г. был делегатом 5-го сионистского конгресса, последнего, на котором присутствовал Т. Герцль и на котором обсуждался «план Уганды» – заселения евреями этой африканской страны (в дальнейшем был делегатом ряда других сионистских конгрессов). С 1905 г. член партии Поалей-Цион. В дни первой русской революции и пронесшихся на ее волне погромов входил в состав отрядов еврейской самообороны в Варшаве. В 1907 г. был арестован среди 40 других наиболее активных членов Поалей-Цион, однако вскоре освобожден за отсутствием улик. После Февральской революции вошел в состав Центрального Комитета Всероссийской организации Поалей-Цион – в апреле председательствовал на ее I-й конференции, проходившей в Москве, а в августе участвовал в работе Ill-й конференции в Киеве, куда Б. Борохов и он приглашали Рутенберга. Редактор главной двухнедельной газеты Поалей-Цион «Еврейская рабочая хроника», выходившей в течение года – с марта 1917 по март 1918 г. В 1919 г. переехал в Польшу. По многим вопросам смыкался с идеологией Коминтерна, в чьих конгрессах принимал участие (например, в 3-м конгрессе, состоявшемся в 1921 г. в Москве). В 1925 г. поселился в Эрец-Исраэль и вернулся к своей юридической специальности, но продолжал оставаться видным деятелем международного еврейского рабочего движения. Один из тех, кто стоял у основания израильской партии Мапам (Mifleget poalim ha-meuhedet – Объединенной рабочей партии) и состоял в ее руководстве. Член первого кнессета (парламента) Израиля. Автор большого количества статей в международной печати и книг на идише и иврите.

4. Списки кандидатов от Поалей-Цион на Всероссийский еврейский съезд, который открылся в Петрограде 17 февраля 1918 г., публиковались в «Еврейской рабочей хронике», см.: 1918. № 1–2 (23–24). 27 января. Стлб. 59–61.

5. Ненавидевший революционеров и революцию Ф. Винберг в книге «Жив курилка!» в пародийной форме передавал взаимоотношения, царившие в палатах Зимнего дворца между новыми хозяевами:

К завтраку, в 1 час дня, приглашались лица, приезжавшие к Керенскому по службе: обыкновенно набиралось от 6 до 10 человек. Как-то случилось раз, что поданная на таком завтраке большая стерлядь оказалась початой. Керенский обратил разгневанный взор на подававшего ему камер-лакея и спросил, как смели ему подать в таком виде блюдо: смущенный лакей доложил, что за полчаса до завтрака «госпожа Брешковская приказали подать себе это блюдо и покушали». В это время проскрипел голос тут же восседавшей обжорливой старухи:

«Да, Александр Федорович, Вы его не браните: это я виновата. Я до завтрака что-то проголодалась, велела подать себе эту рыбу и немножко ее поковыряла».

Разгневанный «олимпиец» успокоился, однако заметил, что на будущее время в таких случаях надо для него готовить новое блюдо (Винберг 1918: 5–6).

Далее в круг «олимпийцев» Винберг включает еще и В. Фигнер:

Мне рассказывали еще, – пишет он, – что две знаменитые революционные «даменды», сама «Бабушка» и Вера Фигнер, забравшись во Дворец, поспешили расхитить гардероб Государыни Императрицы и облачились в белье Ее Величества, заменившее несравненно для них более подходящий арестантский халат с бубновым тузом… (там же: 10).

Ср. утверждение, своим «разоблачительным» напором и пафосом звучащее в унисон приведенному, хотя и пришедшее из противоположного – сменовеховского – лагеря и принадлежащее А. Вет-лугину, писавшему в просоветской нью-йоркской газете «Русский голос». Ветлугин утверждал, что в Зимнем дворце, занятом Керенским, происходила безобразная пьяная оргия (Ветлугин 1924: 2).

6. Яков Станиславович Ганецкий (наст. фам. Фюрстенберг; 1879–1937), деятель польского и русского революционного движения, член РСДРП с 1896 г. В 1907–1911 гг. член ЦК РСДРП. В марте-ноябре 1917 г. член зарубежного представительства ЦК РСДРП(б); один из редакторов выходившего в Стокгольме «Русского бюллетеня “Правды”» (на немецком и французском языках). После Октябрького переворота член коллегии Наркомата финансов, комиссар и управляющий Народным банком. В 1923–1929 гг. работал в Наркомате внешней торговли. В 1930–1932 гг. член президиума ВСРХ и член коллегии Главконцесскомитета. В 1932–1935 гг. руководил Гособъединением музыки и эстрады, затем Объединением цирков, зверинцев и аттракционов; в 1935–1937 – директор Музея революции СССР. 26 ноября 1937 г. арестован и в тот же день расстрелян.