Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)"

Послал Вам 1) словарь итальянских синонимов 2) устав русско-итальянской торговой палаты и 3) труд экстренного съезда южно-русских горнопромышленников. Пришлю или привезу еще другие материалы, которые дадут Вам возможность составить представление об этой промышленной организации.

Вчера получил через консульство ответы на мои запросы министерству торговли и промышленности (русскому), посланные мною в октябре п<рошлого> г<ода>. Добросовестность несомненная, хотя и запоздалая. Любопытны приложенные ответы русских судоходчиков: «фрахты заграничных арматор всегда будут ниже русских» и «цены русских курных углей в Италии будут всегда выше английских» (ввиду дороговизны русских фрахтов). Шутники, а не промышленники⁶.

Примерно в это же время Рутенберг оказался близок и полезен Горькому то ли в реорганизации издательства «Знание», которое тот задумал в период его наивысшего кризиса (1908-11), то ли в некоем совместном итало-русском издательском проекте. Помимо привлечения к работе издательства новых талантливых авторов, Горький мечтал о печатном органе подлинно либерального толка – ни один из легально выходивших в России журналов его не удовлетворял. (Напомним, что собственный журнал – «Летопись» – он начнет издавать лишь спустя несколько лет.) В этих начинаниях писатель был не одинок и имел помощников, например И. Бунина (см.: Нинов 1966: 84–98). Как вытекает из его переписки с Рутенбергом итальянского периода, последний также входил в круг людей, участвовавших в осуществлении горьковских издательских планов, а в каком-то смысле даже являлся их инициатором. Именно он привлек к этому проекту местных социалистов Л.М. Кулишову и ее мужа Ф. Турати.

Анна Михайловна (Моисеевна) Кулишова (Кулишева; Кулешова) (наст. фам. Розенштейн; по первому мужу – Макаревич; 1854¹⁷-1925), русская революционерка-народоволка, впоследствии заметная фигура в итальянском социалистическом движении, родилась в еврейской купеческой семье. В 1870-е гг. училась в Цюрихском университете, где примкнула к народническому кружку «сен-жебунистов» (по шутливому прозвищу трех братьев Жебуневых, сыновей богатого черниговского помещика, последователей П. Лаврова, приехавших учиться в Цюрих). Убедившись в недостижимости идеала революционной пропаганды в народных массах, увлеклась анархическими идеями М. Бакунина. В 1873–1877 гг. принимала участие в народнических кружках – «чайковцев» (Одесса) и «южных бунтарей» (Киев – Я.В. Стефанович, Л.Г. Дейч, И.В. Бохановский). После раскрытия «Чигиринского заговора» (неудачной попытки «южных бунтарей» с помощью подложного царского манифеста поднять в 1877 г. крестьянское восстание в Чигиринском уезде Киевской губернии) эмигрировала на Запад. В Париже познакомилась с И.С. Тургеневым, который после ее ареста ходатайствовал перед французским правительством о помиловании. В 1878 г. поселилась в Италии и вышла замуж за известного анархиста Андреа Коста, однако вскоре разошлась с ним. В середине 80-х гг. поступила на медицинский факультет Миланского университета, где познакомилась с будущим лидером итальянских социалистов Филиппо Турати (1857–1932) и стала его женой. В 1890–1891 гг. они вместе основали журнал «Critica sociale», а в 1892 г. явились одними из главных организаторов итальянской социалистической партии, или, как она называлась в пору своего возникновения, партии итальянских трудящихся (о Кулишовой см.: Дейч 1923,1: 65; Дейч 1925: 217-31; Афанасьева 1968: 286-99).

Находившийся на полуконспиративном положении Рутенберг, познакомившись с А. Кулишовой и Ф. Турати, проникся к ним глубоким доверием. В письме В.Л. Бурцеву от 27 марта 1909 г., приглашая того к себе в Милан, он писал:

На всякий случай, можете разыскать меня и через г-жу Кулишову – жену Турати⁸.

Годы спустя, в преддверии заседания Лиги Наций, где должен был обсуждаться вопрос о британском мандате на Палестину, Рутенберг, которому стала известна позиция Италии, намеревавшейся выторговывать у Британии свой «барыш» за поддержку этого решения, обратился 20 декабря 1921 г. к А.М. Кулишовой со следующим письмом (печатается по копии, хранящейся в RA):

Милая Анна Михайловна!

Важная просьба к Вам:

В заседании Лиги Наций 10-го января <1922> будет рассматриваться вопрос предоставления Англии Мандата на Палестину. По имеющимся у меня сведениям, представители Италии до сих пор мешали этому, желая что-то выторговать у Англии за это признание.

Отсутствие Мандата, т. е. окончательно установившегося правительства и его политики, является источником беспорядков в стране. Беспорядки мешают притоку средств, необходимых для экономического развития страны и доставления работы приезжающим эмигрантам. Несмотря на исключительно важные полученные мною концессии, я встречаю серьезные затруднения в финансировании их до утверждения Мандата. Отрицательные результаты этого заседанья значительно важнее и серьезнее, чем тот или другой случайный дипломат может оценить. Если спокойная и продуктивная работа в Палестине не начнется возможно скорее, косвенным путем и Италия заплатит за это очень дорого.

Вы и Турати можете оказать незаменимую услугу. Надо срочно добиться от правительства категорических инструкций итальянским делегатам на ближайшем заседании Лиги Наций требовать утверждения Мандата Англии на Палестину.

Хотел поехать сам повидаться с Вами и Турати по этому поводу и если надо с председателем Совета министров. Но осмотревший меня доктор утверждает, что если не выйду из упряжки хоть на ближайшие 2–3 недели, мое сердце станет еще большим, чем сейчас.<…>

Сердечный Вам обоим привет.

Ваш П. Рутенберг

Но – вернемся на десять лет назад в Италию. Как было сказано, именно через Рутенберга Кулишова была приобщена к итало-русскому издательскому проекту. В ответ на письмо Горького привлечь к редактированию переводов русских писателей на итальянский язык Сибиллу Алерамо¹⁹ Рутенберг 3 мая 1911 г. сообщал ему:

Виделся с Анной Михайловной Кулишовой относит<ельно> издательства. Она охотно примет участие в нем. Она усиленно рекомендует обратить внимание на научно-популярные книжки, которые, по ее мнению, будут иметь успех здесь. Против редакторства Сибиллы Алерамо ничего не имеет, но думает, что судить о ней как о художнице трудно по единственному ее роману, и то, вероятно, выправленному лицом, ей теперь посторонним. Анна Мих<айловна> подумает и предложит другого кого-ниб<удь> – литератора более компетентного²⁰. Она же соберет и некоторые данные чисто технические, касающиеся самого издания. Кое-какие сведения я уже собрал – русские авторы, напечатанные на итал<ьянском> языке, стоимость печати, бумага и пр<очее>.

Когда наберется достаточно материалу, составлю смету и общий проект дела²¹.

В письме, отправленном Горькому на следующий день, 4 мая 1911 г., Рутенберг информировал:

Из намеченной Вами серии уже изданы: «оКазакио», <«>Тарас Бульбао», «оСорочинская ярмаркао». Это по имеющимся у меня каталогам. Изданы прилично, так что новое издание было бы невыгодно, по-моему.

Список передам Анне Михайловне <Кулишовой>. «Губернатора» тоже; до моего отъезда он будет сдан в перевод²².

Речь идет о повести И.С. Сургучева (1881–1956) «Губернатор», вышедшей в 39-й книжке сборников т-ва «Знание». Как и сам автор, повесть пользовалась благорасположением Горького, который отзывался о ней несколько раз, и неизменно высоко, в том числе в письмах к самому Сургучеву (см. горьковские письма к нему за 1911–1912 гг. в: Горький 1997-(2007), IX, X – по указателю имен и названий). Так, сообщая автору в письме от 20 декабря 1911 (2 января 1912) г., что он прочитал конец повести и «отправил рукопись обратно Миролюбову»²³, Горький, в частности, писал:

Мне кажется – Вы написали весьма значительную вещь и несомненно, что Вы большой поэт, дай Вам Боже сил, здоровья и желаний! Еще раз скажу – человечно написано, матерински мягко, вдумчиво, и мне жаль, что я читал эту повесть с антрактами по две недели (Горький 1997-(2006), IX: 210-11)²⁴.

Судя по всему, перевод «Губернатора» на итальянский язык осуществлен не был, как и сама идея совместного итало-русского издательского проекта заметного следа в истории не оставила, однако эпизод этот несомненно заслуживает упоминания с точки зрения восстановления полноценной биографии бывшего деятеля революционного террора, которому крупнейший русский писатель писал в одном из писем (от 3 (16) мая 1911 г.):

Убедительно советую Вам – делайте то дело, которое можете и умеете делать, делайте его всегда, памятуя [важное историческое значение этой работы] важную для России цель, историческое значение этой работы (Горький 1997-(2007), IX: 37).

Окончательно итало-русское издательство, носившее характер совместного предприятия с Обществом итальянских писателей, было сформировано в марте 1913 г. Современная исследовательница пишет по этому поводу:

Итало-русское издательство было окончательно сформировано совместно с Обществом итальянских писателей в марте 1913 г. Это было начало практического осуществления широкой программы деятельности созданного тогда же Русско-итальянского общества для взаимного ознакомления обоих народов с жизнью, бытом и литературой России и Италии (Ковальская 1972: 106).

Рутенберг продолжал играть в этом предприятии одну из «первых скрипок»²⁵, занимаясь издательской деятельностью вплоть до Первой мировой войны. По всей видимости, именно в этом издательстве он планировал напечатать в переводе на итальянский язык появившийся незадолго до этого отдельной книжкой роман Савинкова «То, чего не было» (1914). 9 сентября 1914 г. он писал автору:

Говорил недавно с Кулишовой о твоем романе, дал ей прочесть. Старухе очень понравилось. Знаю, что тебе будет приятно узнать это, и рад поэтому сообщить²⁶.

Однако Первая мировая война не позволила воплотить этот замысел, как и вообще резко изменила характер деятельности Рутенберга и его жизненные планы.

«Я действительно неисправим»

Перескакивая в другую эпоху (к Италии мы еще вернемся в следующей главе), следует сказать, что отношения с Горьким не прерывались и после того, как Рутенберг осенью 1919 г. поселился в Эрец-Исраэль и стал во главе электрической компании. Они вели, пусть и не очень оживленную, переписку, и главное – интерес друг к другу с годами не только не угасал, но даже способствовал еще более крепкой дружбе. Судя по эпистолярию, отложившемуся в RA, Рутенберг несколько раз навещал Горького в Сорренто. В уже цитировавшемся выше письме Горькому из Лондона от 18 марта 1925 г., где он рассказывал о переиздании П.Е. Щеголевым ДГ, Рутенберг писал:

Только на днях узнал, что Вы живете в Sorrento. Очень хотел бы Вас видеть. Дней через 8-10 возвращаюсь в Палестину. Может быть, смогу поехать через Неаполь и остановиться у Вас на несколько часов. Сообщите, можно ли Вас видеть. Всего Вам наилучшего. П. Рутенберг.

В тот раз, однако, Рутенберг к Горькому не попал. Находясь на обратном пути из Англии в Палестину в Марселе, он сообщал ему 3 апреля:

Освободился в Лондоне за Ы часа до отхода поезда, и пришлось поехать этим путем. Ближайшим. Должен торопиться обратно в Палестину. Как ни стараюсь, а глупому слову «должен» до сих пор не разучился. В конце июня должен (опять «должен») быть опять в Европе. Постараюсь поехать через Неаполь. Очень хочу Вас видеть. <…>

Всего Вам хорошего, Алексей Максимович. Я действительно неисправим. Трудно это. Всюду и всегда. Но стоит. Результат всюду, всегда, всему и всем как будто один… Но все-таки лучше, чем быть стервятником. В жизни всякий по-своему с ума сходит. Предпочитаю мое помешательство другим.

Именно Рутенберг сообщил соррентийский адрес Горького палестинскому русскоязычному прозаику А. Высоцкому²⁷, давнему горьковскому знакомому. В RA хранится записка А. Высоцкого Рутенбергу следующего содержания:

Милостивый Государь Г-н Рутенберг!

Мше Розова²⁸ сказала мне, что М. Горький просил Вас передать мне, чтобы я ему написал (?). Но я не знаю его теперешнего адреса. Очень прошу Вас сообщить мне адрес Горького. Заранее благодарю Вас.

С почтением, Dr. А. Высоцкий

Адрес мой:

Tel Aviv

Dr. A. Wissotzky

1925. 6. V.

На записке рукой Рутенберга написан горьковский адрес:

Signor Alessio Peshkoff

Villa Massa

Sorento

Italy

По всей видимости, просьба Горького и вызванные ею поиски его итальянского адреса были как-то связаны с очерком Высоцкого «В Палестине», который как раз в это время был напечатан в горьковском журнале «Беседа» (1925. № 5. С. 122–59).

После смерти Л.Б. Красина (1870–1926), советского государственного деятеля, наркома торговли и промышленности (1918), наркома путей сообщения (1919), с 1920 г. – наркома внешней торговли (одновременно полпреда и торгпреда в Англии, а с 1924 г. и во Франции), которого Рутенберг хорошо знал лично, он с грустью писал Горькому 15 декабря 1926 г. (RA, копия):

Леонид Борисович умер. Жаль. Старая гвардия сходит со сцены. Хорошо ли, плохо ли, цели своей служила верой и правдой. Нашему поколению жаловаться на прожитую жизнь не приходится. Но жаль. Слишком рано он умер²⁹.

В том же письме он сообщал:

Хотел послать Вам к праздникам здешних апельсин и grapefruits, но оказалось, что подобные предметы потребления в Италию ввозить воспрещено. Ничего не поделаешь. <…> Буду на будущей неделе в Ерусалиме, выберу что-ниб<удь> из тамошней керамики для Вас.

Общение Рутенберга с Горьким имело и другие, опосредованные каналы. Так, в конце 1929 г. писателя посетил в Италии Б. Кацнельсон (1887–1944), один из лидеров палестинского игмува, редактор социалистической газеты «Davar» и едва ли не главный идеолог рабочего движения в сионизме. Об этой встрече Б. Кацнельсон рассказывал в письме М. Бейлинзону, датированном 2–3 января 1930 г. и отправленном из Италии в Эрец-Исраэль (в переводе на русский язык см.: Агурский, Шкловская 1986: 498–500, ср.: Shapira 1984: 174). Лестные слова о Рутенберге, сказанные Горьким в ходе этой беседы, вынесены в эпиграф данной главы.

Доброе отношение к Рутенбергу Горький выражал не только в словах. Он принимал живое участие в семейных делах своего палестинского друга. В письме от 22 сентября 1930 г. речь идет об одном из сыновей Петра Моисеевича – Евгении, биологе по спецальности, о планируемой им поездке в Германию и связанных с этим трудностях (RA):

Не писал Вам, дорогой П<етр> М<оисеевич>, так долго потому что Ек<атерина> Пав<ловна>³⁰ приехала только 20-го.

О делах и положении Евгения она осведомлена весьма подробно и думает, что его едва ли выпустят за рубеж. Суть в том, что брат

из Берлина пишет ему³¹: «Плюнь на все и следуй моему примеру», – советы эти, конечно, известны начальству. Далее: сам Евгений – по словам Е<катерины> П<авловны> – «капризничает и зря раздражает людей». У него «засланы» куда-то документы и разные бумажки, высланы они были на место, где он жил, а он жил не на одном месте, и документы гуляют, ищут его. Их – тоже ищут. Евгению предлагают получить документы, он – требует подлинники.

Он намерен ехать в Гамбург, работать на биостанции. О том, чтоб его выпустили, хлопочет Марья Федоровна³² и еще кто-то. Е<катерина> П<авловна> тоже, конечно, не отказывается хлопотать (я – тоже). Здесь она проживет до 15 октября.

Вот – все, что могу сообщить – пока.

Помимо хлопот о детях, письма Рутенберга Горькому содержали просьбы общественного характера. Так, 8 февраля 1931 г. он просит его вступиться за житомирского раввина Абрамского, осужденного на каторжные работы за поклонение религии предков – смертный «грех» и «преступление» в глазах новой власти.

Иехезкель Абрамский (1886–1976), ученый-талмудист, еврейский религиозный авторитет, выходец из Литвы, был раввином Смоленска, а затем Слуцка. В 1928 г. вместе с раввином С. Зевиным он решил издавать журнал «Ягдил Тора», за что в 1930 г. угодил в лагерь. Однако в 1932 г. был освобожден, и ему даже позволили выехать в Англию. Известный сионистстский деятель журналист М. Коэн, заместитель редактора ивритского еженедельника «Ha-olam» (к тому времени издававшегося в Иерусалиме), рассказал о судьбе Абрамского в своих воспоминаниях «Бялик и Горький» (Коеп 1936: 555; отрывок в переводе на русский язык см.: Агурский, Шкловская 1986: 506). Коэн предполагал, что участие в освобождении Абрамского из рук советских властей принял Горький. Если данное предположение справедливо (а похоже, что это действительно так), мы можем теперь восстановить дополнительное звено в этой истории: с просьбой об участии в судьбе Абрамского к Горькому обратился не только Бялик, но и Рутенберг (RA, копия):

Дорогой Алексей Максимович.

В России осудили на каторжные работы раввина Абрамского из Житомира. За контрреволюционность. Этого раввина давно уже избрали на соответственную должность здесь в Палестине. Его контрреволюционность состоит, конечно, в том, что упорно хочет молиться Богу. И, наверное, в талесе и тефилине. И, наверное, не хочет есть трефное. Это явно легкомысленно. Но стоит ли за это посылать человека на каторгу? А близкие его с ума сходят и никому покою не дают. В том числе и мне. Как будто мало сейчас людей на каторге, и в тюрьмах, и вне тюрем. Во всем мире. Все мы «люди» таковы, когда лично болит. Но помочь надо. Человек ведь. Если можно. Можете ли? Был бы много обязан. Чтобы выпустили его из России в Палестину.

Обращает на себя внимание проникновенное письмо Гутенберга от 20 июля 1934 г., написанное в связи со смертью сына писателя, Максима (1897–1934), которого не стало 11 мая. Письмо написано из лондонской клиники, где Рутенберг оказался после острого сердечного приступа (RA, копия):

Пишу из клиники. Уложили меня сюда для починки сработавшейся машины. Стареющей, конечно. Главная причина – «некультурность» машиниста. Но этой «культурности» в наше время нас ведь не обучали. Сама машина, говорят, еще крепка. Ничего серьезного. Надо пару недель отдохнуть, перестать курить и сбросить килограммов 20 буржуазного вида.

Безусловно не связывавший смерть Максима с насильственной акцией, Рутенберг в своем послании говорит о постигшей Горького тяжелой утрате словами еврейской мудрости – как о проявлении высшей Божьей воли, перед которой нужно смириться и которую следует принять как должное и неизбежное³³:

От М<арии> И<гнатьев>ны <Будберг> узнал, что у Вас большое несчастье случилось. Знаю, что Вы далеко не сантиментальны. Что судьбы человечества не меняются от горестей или радостей отдельных людей. (По существу тоже неправда.) Но каждому из нас собственный горб нести приходится и за него расплачиваться. Наша еврейская народная мудрость с незапамятных времен создала для таких случаев глубоко мудрую краткую формулу-молитву: Благословен судья, все знающий. Причинной связи и предупредительных мер многого неправильного и несправедливого в жизни людской и нашей собственной мы не знаем еще. Надо просто подчиниться. Силам, вне нас лежащим.

С Марией Игнатьевной Будберг (по второму мужу; урожд. Закревская; в первом браке – Бенкендорф; 1892–1974) Рутенберг познакомился, по всей видимости, в Сорренто. В RA сохранились два ее письма – в обоих содержатся просьбы, обращенные к Рутенбергу как руководителю электрической компании и вообще влиятельнейшей фигуре не только в еврейской Палестине, но и за ее пределами (мы приведем их позже). Их встреча в Англии, когда Будберг могла сообщить Рутенбергу о смерти Максима, состоялась, по-видимому, в мае-июне 1934 г., поскольку позднее, с 12 по 21 июля, она находилась в Советском Союзе, где вместе с Горьким и его семьей совершала поездку по Волге на теплоходе «Клара Цеткин», см.: Горький и Будберг 2001: 497.

Последнее письмо Рутенберга Горькому, написанное за несколько месяцев до смерти писателя, было связано с готовившейся поездкой ректора Еврейского университета в Иерусалиме Иехуды Магнеса³⁴ в Москву (RA, копия):

Дорогой Алексей Максимович,

Доктор Егуда Магнес, ректор Ерусалимского Университета. Фактически им созданного. При университете имеется библиотека, являющаяся несмотря на недавнее ее существование – гордостью еврейского народа³⁵. Успехом своим библиотека обязана любви и преданности группы людей. Среди них Магнес. Он едет в Россию хлопотать пред советским правительством о разрешении перевезти в Ерусалим библиотеку барона Гинзбурга. Очень ценную с еврейской точки зрения³⁶.

Знаю Ваше отношение к культурной работе где бы то ни было. Поэтому даю Магнесу это письмо к Вам. И прошу Вас помочь ему, если можете. Считаю, что дело это заслуживает Ваше содействие <sic>. Буду Вам много обязан. И не я один.

Будете ли этим летом в Европе? Дайте знать. Очень хотелось бы видеть Вас.

Всего Вам доброго.

Сердечный привет

П. Рутенберг

9 апр.<1>936

Haifa

Прощание с Горьким

Рутенберг пережил смерть Горького как глубокую душевную драму. В RA сохранился написанный им некролог писателя, в котором духовная близость к Горькому выражена с подобающим случаю высоким пафосом. Некролог выдержан в характерной для Рутенберга «отрывочной», «дискретной» стилистике, которая в особенности сгущалась и становилась нарочитой, когда речь шла о вещах, крайне для него существенных и важных.

Мы знаем несколько прочувствованных откликов на горьковскую смерть, написанных в эмиграции: Ф. Шаляпина (Шаляпин 1936), Е. Замятина (Zamiatine 1936; в переводе на русский язык впервые: Замятин 1955 81–98), Г. Федотова (Федотов 1936), М. Вишняка (Вишняк 1936), мемуарные очерки Н. Берберовой (Берберова 1936), А. Даманской (Даманская 1936), Е. Кусковой (Кускова 1936), напечатанные в «Последних новостях»; позднее появился очерк В. Ходасевича (Ходасевич 1938), и др. К известным словам прощания русской эмигрантской интеллигенции с Горьким следует прибавить теперь еще один некролог, написанный Рутенбергом, который приводится впервые (RA):

Прочел много статей о Горьком. После его смерти. И русских. И эмигрантских.

Просто вспоминают о нем простые люди. Любя и жалея искренно. Сердечно. С благодарностью. Кому-то. За самый факт его существования.

Не просто, не искренне вспоминают о нем «не простые» люди. Беспокойно напыщенно восхваляют «друзья». Беспокойно злобно, с оговорками лягают враги. Почти все мелочно. Не достойно. Ни самих воспоминаний. Ни его. Так много дававшего. Так много, все, что мог и имел, давшего. С одной заботой – как помочь подняться росткам творческого, человечного, достойного в окружавших его. Близких и дальних. Людях.

Моралисты эмиграции! Злопыхатели. Пользуясь «свободой слова», они не могут простить этому большому человеку его большевизма. Если бы Горький не стал большевиком, ни один достойный антибольшевик не мог бы уважать его. Он плоть от плоти. Кость от кости своего народа, страдавшего, боровшегося, победившего. Так кого считать недостойными, злейшими врагами своими? Что ему было защищать?! Текущие счета в банках, «драгоценности» в сейфах?! Стать членом русского эмигрантского комитета?!

В страшную грозу революции он спасал все культурное, человечно ценное. Все, что мог. Даже если это было великокняжеское. Спасал от разыгравшейся естественно стихии разрушения.

При этом он мог ошибаться. Не сделать «всего», что мог. Кто из его обвинителей, кто из нас не ошибался? Кто мог сделать больше?! Обвиняют и злословят. К нему ведь не пристанет.

Себя обвиняют. Себя злословят. Свою собственную непривлекательную сущность выявляют. Отравляющие, понижающие все их окружающее.

Большой человек умер. Органический продукт великого русского народа. Большой учитель. Содержанием своим напитавший, пропитавший все наше поколение революции. Многих из нас от отравы разъедающего мелкого мещанства освободивший, ценность, привлекательность жертвенности пробудивший. Это он вдохновил армию беззаветно боровшихся за новую человечно достойную жизнь. Расшатавшую крепкие устои отжившего мира.

Из уважения к самим себе, с уважением к нему и с большой благодарностью должны все, друзья и враги, согласные и несогласные с ним, почитать великую его память. Особенно мы, современники его. Будущие поколения наверное будут.

Не ежедневно творит и подает жизнь Горьких.

Да будет легка ему принявшая его родная земля.

Да будет велика память о нем. На пользу и славу будущим поколениям. Великой его и нашей родины.

П. Р<утенберг>

15. VIII <1>936

В RA сохранилась также копия телеграммы, посланной Рутенбергом 19 июня 1936 г. в Москву:

Family Maxim Gorky

Moscow

With respect and sorrow include myself memory great Teacher my generation and dearest friend stop please accept my sympathy

Rutenberg

Позднее, когда в журнале «Русские записки» появились воспоминания о Горьком, принадлежавшие близкой знакомой Рутенберга Т.И. Манухиной (см.: Таманин 1938: 117-34), он выписал из них следующий фрагмент, сопроводив его краткой комментирующей репликой: «Со многим нельзя согласиться, но это верно!» (RA):

Повышенная эмоциональность Горького была связана с болезненно-обостренной нервной возбудимостью. Нервная система у него была хрупкая. Равновесие душевных сил неустойчивое. Он плакал легко и по самым разнообразным, даже неожиданным, поводам: от восхищения природой, красивым поступком, от сострадания, от умиления чьей-либо одаренностью. <…> Если он кого-нибудь ненавидел, то ненавидел всего человека, до начертания его имени, до звука его голоса… Он был склонен к бреду и галлюцинациям. Ему делалось дурно под влиянием какого-нибудь сильного впечатления или ошеломляющей, радостной или скорбной, вести (С. 121).

Пожалуй, ни одну смерть Рутенберг не воспринял столь остро и среди кумиров его поколения никто не становился для него в такой степени символом времени и учительства, как Горький. В этом сказывалась не только их личная связь и дружба, не только широкий международный авторитет русского писателя, но и определенная «большевизация» Рутенберга, которая произошла с ним в середине 30-х гг. и сквозь призму которой он рассматривал многие события в мире.

В то же время при всех современных переоценках личности, творчества и деятельности Горького как писателя и общественной фигуры нельзя не сознавать его тесной связи с влиятельнейшими политическими и культурными процессами в мировой истории XX века. Одним из этих процессов был сионизм – идеология, ставшая политической практикой и приведшая к возникновению еврейского государства. Для Рутенберга горьковское юдофильство, чему он был живым и непосредственным свидетелем, являлось одним из важнейших начал гуманизма и подлиной интеллигентности. Выйдя из революционных кругов, Рутенберг хорошо знал по собственному опыту, что оно отсутствовало у многих его современников, включая идейных единомышленников и даже близких друзей и «товарищей по оружию».

________________________

1. Первоначальный вариант этой главы опубликован в виде статьи: Хазан 2008: 300-24.

2. Письмо Б. Кацнельсона М. Бейлинзону от 2–3 января 1930 г. // Цит. по: Агурский, Шкловская 1986: 499.

3. В своей монографии о Рутенберге Э. Шалтиэль пишет:

Отношения Рутенберг-Горький представляют собой весьма заманчивую область исследования, которая до сих пор до конца не разработана. Ученые, для которых были созданы препятствия в работе с горьковскими документами, не сумели исследовать этот вопрос как следует. Профессор Еврейского университета в Иерусалиме Михаэль Агурский рассказывал мне, что в Архиве Горького в Советском Союзе он обнаружил по крайней мере 10 писем Рутенберга к Горькому, написанных в течение 1925–1935 гг. По его словам, в этих письмах поднимаются разнообразные темы: частично они носят личный, семейный характер, в некоторых обсуждаются вопросы общественного содержания. Рутенберг, к примеру, организовал визит Берла Кацнельсона к Горькому в Италию в 1930 году. Письма Рутенберга свидетельствуют о его тесной близости к Горькому (Shaltiel 1990,1: 295-96).

4. Дж. Вудворд, по недоразумению считающий, что Рутенберг носил партийное имя Василий Петров (см. прим. 3 к I: 2), впадает и в другую ошибку, сообщая, что историю, легшую в основу «Тьмы», писатель услышал от Горького: «Among the many stories which Gorky related to Andreyev was one involving Rutenberg and prostitute…», и далее дважды так и называет ее: «горьковская история о Рутенберге» – «Gorky's story about Rutenberg» (Woodward 1969: 178-80).

5. В комментариях к Полному собранию сочинений и писем Горького (Горький 1997-(2007), VI: 460) упоминается статья Антона Крайнего «“О Шиповнике”», где она в связи с драмой Л. Андреева «Жизнь человека» и его рассказом «Елеазар» писала:

А тут, из-за драмы и рассказа «Елеазар», вдруг высунулся малообразованный и претенциозный русский литератор, которого, поскольку он все-таки человек и все-таки Л. Андреев, ничего не понимающий и не разрешающий, – можно лишь бесконечно жалеть (Гиппиус 1907: 55).

Далее критик называет «Жизнь человека» вещью бездарной и неумной – «неумной со всеми претензиями на художественность и глубокомыслие, то есть бездарной с обманом» (там же: 57). Однако Горькому незачем было вспоминать статью почти годовой давности – у него имелся более свежий и актуальный случай: речь в письме Андрееву шла о только что появившемся в то время номере «Весов», где Гиппиус писала, что в новой повести «Тьма» выведен «тот же глупый-преглупый герой – обыкновенный андреевский дурак» (Гиппиус 1908: 73).

6. Любопытно, что, изменив национальные приметы прототипа – превратив главного героя Алексея из еврея в русского, писатель оставляет ему, однако, возможность представляться вымышленным именем Петр – русифицированным вариантом подлинного имени Рутенберга.

7. Николай Семенович Каржанский (наст. фам. Зезюлинский; писал еще под псевд. Джанин; 1878–1958), профессиональный революционер, член РСДРП(б) с 1902 г. Участник V (Лондонского) съезда РСДРП (1907), о чем оставил воспоминания (Каржанский 1956, I: 401-19). В 1909–1914 гг. как политический эмигрант жил в Париже, что отразилось в коротких новеллах, о которых идет речь. Жизни русских революционеров посвящена его повесть «Волк» (Каржанский 1913: 9-67). В годы Первой мировой войны был военным корреспондентом «Русских ведомостей» (см. об этом: Каржанский 1939). О его аресте после покушения Каплан на Ленина и пребывании в одной камере см.: Мельгунов 1964а: 29–36. О рассказе Каржанского «Первая любовь» (из одноименного сборника – М.: кни-гоизд-во «Змий», 1918) см. в нашей статье: Хазан 2007b: 158-59.

8. Советское литературоведение, вслед за Горьким, видело в рассказе Л. Андреева «отход от демократического лагеря литераторов», а в его герое, «завершившем свою революционную карьеру в публичном доме», якобы «невольно отразились реакционные тенденции времени» (Шубин 1972: 58).