Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)"

Петроградского округа стал Савинков (он также продолжал оставаться управляющим Военным министерством). Помощником Савинкова по гражданским делам был назначен П.И. Пальчинский, как мы помним, знакомый Рутенберга по Италии. Спустя несколько дней, 30 августа 1917 г., Савинков, на котором лежала тень замешанности в корниловском мятеже, подал прошение об отставке; его освободили от всех должностей. Место военного губернатора Петрограда занял Пальчинский, а Рутенберга сделали его помощником. По-видимому, с назначением на эту должность связан его отказ от сотрудничества с Поалей-Циону о чем говорилось выше.

Превращение сугубо штатского инженера Пальчинского в военного губернатора столицы у многих вызвало чувство недоумения. Известный меньшевик Н. Суханов (Гиммер) в «Записках о революции» сопровождает это назначение такой иронической ремаркой:

И на место Савинкова в генерал-губернаторы <Керенский> тут же пожаловал Пальчинского. Великолепно. Удачнее кандидата, по всей совокупности обстоятельств, не мог бы и в три года выдумать другой глава правительства и государства (Суханов 1922-23, V: 332).

Имя Рутенберга Суханов не упоминает.

На этой должности Пальчинский пробыл, впрочем, недолго – через несколько дней он занял пост председателя Особого совещания по обороне. Вместо генерал-губернатора решено было учредить упраздненную какое-то время назад должность главнокомандующего Петроградским военным округом (см.: Упразднение генерал-губернаторства 1917: 1). 8 сентября на нее был назначен принявший в период корниловского кризиса сторону Временного правительства полковник Г.П. Полковников¹¹, а Рутенберг стал его помощником по гражданским делам. Так, 20 сентября он выступал в этой новой роли на заседании директории (особом совете, созданном при Временном правительстве, который занимался вопросами продовольствия). На данном заседании, говорилось в прессе, Рутенберг

выступил с обширным докладом о мерах, чтобы облегчить продовольственное положение столицы и упростить дело передачи продовольствия в ведение городского самоуправления.

Из доклада инж<енера> Рутенберга выяснилось, что находящиеся на пути к Петрограду продовольственные продукты значительны, что при умелом их распределении столица может быть более или менее обеспечена продовольствием.

Инженер Рутенберг наметил целый ряд мер: расширение и развитие городского траспорта, культивирование домовых комитетов, организация особых школ инструкторов по обучению домовых комитетов продовольственному делу и т. п. Инж<енер> Рутенберг придает особенное значение в деле урегулирования продовольственного вопроса домовым комитетам, деятельность которых он предлагает всячески поощрять.

После инж<енера> Рутенберга выступил Г.И. Шрейдер городской голова> и указал, что руководители городского самоуправления вполне солидарны с г. Рутенбергом (Во Временном правительстве 1917: 2).

Взявшись решительно за дело и стараясь спасти город от голода, Рутенберг, несмотря на уважение к демократическим институциям, нередко эти институции, говоря парламентским языком, преодолевал своей неуемной энергией. В мемуарах товарища председателя Петроградской городской думы И.И. Мильчика запечатлелся такой эпизод:

…На имя городского головы поступает грозное требование за подписью помощника петроградского главнокомандующего эсера инженера П.М. Рутенберга, в котором он приказывает Городской Думе немедленно принять меры к восстановлению работы городской скотобойни. Это требование эсера П.М. Рутенберга поддерживает кадетская газета «Речь» и думская кадетская фракция. Обидевшись, думские эсеры постановляют требовать отставки Рутенберга, умаляющего достоинство Городской Думы, избранной на основе прямого, равного и т. д. голосования. По этому поводу в Городскую Думу являлся главнокомандующий военным округом полковник Полковников, взявший под свою защиту Рутенберга, а А.Ф. Керенский прислал в Думу письмо, смысл которого был, что он, Керенский, обещает внушить военным властям уважение к органу, избранному народным голосованием (Мильчик 1927: 196-97).

Ср. в очерке Н. Сыркина о Рутенберге:

Мне кажется, что он несколько перегнул палку своими строгими декретами, и в Городской думе подали против него протест (Syrkin 1919: 3).

Следует, кстати, выправить ошибку, которая возникла по какому-то недоразумению и кочует ныне из одной типовой биографии Рутенберга в другую, будто бы он занимал должность товарища (заместителя, помощника) петроградского городского головы (см., например, в биографической справке, вообще грешащей рядом неточностей, в кн.: Раупах 2007: 316-17).

О Рутенберге, помощнике командующего войсками Петроградского округа по гражданским делам, оставил воспоминания упоминавшийся в предыдущей главе K.M. Оберучев:

Трудное было его положение, но с большим интересом и горячо говорил он мне о том, как штаб округа вынужден был предпринять ряд шагов для того, чтобы несколько облегчить разрешение продовольственного вопроса в Петрограде и обеспечения городской бедноты самым необходимым. Говорил о том, как гибнут продукты на вокзалах железных дорог, потому что нет рабочих рук для выгрузки, а солдаты отказываются от работы по разгрузке, исходя, что они могут в это время заработать нечто на улицах Петрограда. И стоят вагоны с продуктами-овощами, мукой, крупой, картофелем не разгруженные, и гниют, и пропадают эти продукты в то время, когда население страдает от недостатка продовольствия…

С каким огорчением говорил он о применении к служащим в городских продовольственных лавках требования о восьмичасовом рабочем дне и ярко описывал тяжелые переживания публики, стоящей в хвостах и ожидающей очереди, чтобы получить по карточке тот или иной продукт. Вот-вот женщина в платочке, стоящая с утра в хвосте у лавки, подходит к заветным дверям, чтобы получить причитающееся, как служащие запирают лавку и уходят на глазах у всех, оставляя иззябшую толпу ждать лишние часы, пока пройдет урочный отдых.

Он ничего не имел ни против восьмичасового рабочего дня, ни против отдыха в положенное время, но он находил необходимым иметь дополнительный штат служащих в продовольственных лавках, дабы стоящая в хвостах публика находилась там ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дождаться своей очереди.

«Вы едете в Копенгаген, – говорил он мне, – но ведь вы скоро возвратитесь оттуда, и вам надо остаться в Петрограде для той организационной работы, которую мы предпринимаем и которая так необходима везде, а здесь, в Петрограде, в особенности» (Оберучев 1930: 432).

И далее мемуарист рисует по существу то же, во многом продиктованное необходимостью, столкновение властного по характеру Рутенберга с Петросоветом, о чем в связи с городской думой рассказывалось в воспоминаниях Мильчика:

И он верил в то, что ему предстоит в ближайшем будущем эта огромная организационная работа, верил в то время, когда Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов уже хотел распинать его за его якобы антидемократическую работу.

Я не знаю существа происходивших там недоразумений между штабом округа в лице старого социалиста-революционера Рутенберга и Петроградским советом, но накануне моего отъезда Рутенберг говорил мне, что его требуют к ответу.

И я чувствовал, что тут начинается разрыв, а когда произошел срыв власти большевиками, я был уверен, что они в первую очередь арестуют Рутенберга. И он был арестован в первый же день (там же: 433).

В истории Октябрьского государственного переворота имя Рутенберга связывается с защитой Зимнего дворца. Как уже повелось в описаниях его биографии, здесь вновь не обошлось без выплачивания чуть ли не обязательной дани гиперболическим увлечениям и легендам. Один из авторов нью-йоркского «Русского слова», издалека обозревая события в революционном Петрограде и, возможно, поэтому несколько меняя масштабы и преувеличивая роль личности Рутенберга в истории, писал:

Рутенберг был одним из первых схвачен и посажен в крепость, потому что отсутствующий из Петрограда <sic> Керенский отдал приказание Рутенбергу заменить его в подавлении большевиков (Як. 1917: 4).

Примерно то же самое пишет вообще-то более осведомленный М. Новомейский, но здесь также не устоявший перед искушением украсить «житие» Рутенберга эффектной небылицей:

Когда из-за успешных действий большевиков Керенский был вынужден покинуть столицу, чтобы искать военной помощи за ее пределами, он призвал Рутенберга и передал ответственность в его руки: «Помогите исполнить обязанности главы правительства». В его помощники он приставил инженера Пальчинского, члена партии эсеров из Иркутска (Novomeiskii 1962:13).

К этой шаткой в фактологическом отношении конструкции Новомейский монтирует еще знаменитую легенду о предложении Рутенберга ликвидировать Ленина и Троцкого, что заставило бы историю двигаться по-другому. Правда, ориентирующийся в российских реалиях все-таки лучше, чем иностранцы, он «смягчает» ситуацию оговоркой о том, что следовать этому предложению было все равно слишком поздно (там же).

В действительности же роли распределились следующим образом: когда выяснилось, что начальник обороны Петрограда Г.П. Полковников действует нерешительно, было решено заменить его министром призрения Н.М. Кишкиным, назначив его «уполномоченным по водворению порядка в Петрограде с правами генерал-губернатора». Это решение приняли утром 25 октября на заседании Временного правительства, которое проходило под председательством А.И. Коновалова. Керенский, который в это время уже покинул Петроград, писал впоследствии, что именно Кишкин остался после его отъезда руководить обороной города (Керенский 1922а: 13). В помощники Кишкину дали Пальчинского и Рутенберга.

Как отмечал сам Керенский, накануне решающего выступления большевиков 25 октября 1917 г. в стане Временного правительства и подчиненных ему сил царили смятение, развал и измена, включая предательский план ареста самого премьера и замены его фигурой, способной обеспечить сильную власть (Керенский 1922а: 10).

Защите Зимнего дворца в день большевистского переворота и деятельности остатков «лимонадного правительства» посвящено большое количество мемуарной и исследовательской литературы. Ее анализ указывает на то, что нет никаких оснований представлять дело так, будто бы Рутенберг был главным организатором обороны последней цитадели российской демократии. Не случайно его имя отсутствует в целом ряде воспоминаний рядовых защитников Зимнего дворца, для кого он был и остался неведомой фигурой (см., скажем, воспоминания адъютанта Школы юнкеров А.П. Синегуба (Синегуб 1922: 121-97) или кадета 2-й Петергофской школы прапорщиков К. де Гайлеша (Гай-леш 1971: 6–7), ср.: Суханов 1922-23, VII: 159–222, и др. Более того, у некоторых современников боевая дружина, оставшаяся защищать Зимний, и Рутенберг в их числе, вызывала ироническое недоверие. 25 октября 1917 г., накануне падения Временного правительства, В. Амфитеатров-Кадашев сделал в своем дневнике запоминающуюся запись:

Ну какой же полководец назначенный чем-то вроде диктатора Николай Михайлович Кишкин²! Со шприцем для впрыскивания мышьяка я его очень представляю, но с пушкою??? Или – «военный генерал-губернатор Пальчинский»? Или, наконец, тоже получивший какую-то воинскую должность милейший Петр Моисеевич Рутенберг, который боится даже незаряженного пистолета³? Ведь это же курам на смех, а тут хотят, чтобы за ними шли на смерть люди, ими непрерывно в течение 8-ми месяцев оскорбляемые в угоду как раз тем, кто сейчас осаждает Зимний (Амфитеатров-Кадашев 1996: 492).

Как бы то ни было, но в тот день, который вскоре будет объявлен «началом новой исторической эры», Рутенберг находился среди тех, кто, пусть и тщетно, пытался отстоять завоевания Февральской революции. В ночь с 25 на 26 октября в 2 ч. 10 мин. защитники Зимнего дворца были арестованы. Имя Рутенберга фигурировало в списке комиссара Г.И. Чудновского¹⁴ наряду с именами других 17 арестованных министров: морского министра Д.Н. Вердеревского, министра призрения Н.М. Кишки-на, министра торговли и промышленности А.И. Коновалова (он же действующий министр-председатель), министра земледелия С.А. Маслова, министра путей сообщения A.B. Аиверовско-го, управляющего военным министерством A.A. Маниковского, министра труда К.А. Гвоздева, министра юстиции П.Н. Малянтовича, председателя Экономического совета С.Н. Третьякова, министра государственного контроля М.Г. Борисова (Рафеса), государственного контролера С.А. Смирнова, министра народного просвещения С.С. Салазкина, министра финансов М.В. Бернацкого, министра иностранных дел М.И. Терещенко, министра почт и телеграфов А.М. Никитина, министра религии A.B. Карташева и товарища министра торговли и промышленности Пальчинского (Browder, Kerensky 1961, III: 1790, и др.).

Дж. Рид в своей знаменитой книге «Десять дней, которые потрясли мир» писал об этом так:

«Пожалуйста, товарищи! Дорогу, товарищи!» В дверях появились солдат и красногвардеец, раздвигая толпу и расчищая дорогу, и позади них еще несколько рабочих, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. За ними гуськом шло с полдюжины штатских, то были члены Временного правительства. Впереди шел Кишкин, бледный, с вытянутым лицом; дальше Рутенберг, мрачно глядевший себе под ноги; Терещенко, сердито посматривавший по сторонам. Его холодный взгляд задержался на нашей группе… Они проходили молча. Победители сдвигались поглядеть на них, но негодующих выкриков было очень мало. Позже мы узнали, что на улице народ хотел расправиться с арестованными самосудом и что даже были выстрелы, но солдаты благополучно доставили их в Петропавловскую крепость… (Рид 1987/1919: 121).

Ср. в воспоминаниях одного из арестованных министров – А.М. Никитина¹⁵:

Толпа набросилась на нас с криками: расстрелять их, кровопийцы наши, поднять их на штыки, к черту автомобили и т. д. Толпа прорвала окружавшую нас охрану, и если бы не вмешательство Антонова, то я не сомневаюсь, что последствия были бы для нас очень тяжелыми. Нас повели пешком по Миллионной, по направлению к Петропавловской крепости. Антонов в пути все время торопил нас, опасаясь самосудов. Мы шли, окруженные разъяренной толпой. Когда мы вышли на Троицкий мост, нас встретила новая толпа солдат и матросов. Матросы кричали: «Чего с ними церемониться, бросайте их в Неву». Нам снова грозила опасность. Тогда мы взяли под руки караульных и пошли с ними шеренгой. В это время с другого конца моста началась усиленная стрельба. Стреляли красногвардейцы, а также вооруженные солдаты с автомобиля. Сопровождавшая нас толпа моментально разбежалась, что и спасло нас от самосуда. Мы все легли на землю вместе с караульными (это не совсем верно: трое министров: Ливеровский, Терещенко и Третьяков – последний особенно открыто и демонстративно – остались стоять). Стрельба длилась долго, и только когда мы выслали вперед караульных, которые объяснили, что это – свои, стрельба прекратилась. Мы встали и были приведены в крепость (цит. по: Милюков 2001/1921-24: 625).

В этой стычке с жаждавшей крови революционной толпой Рутенберг был легко ранен. В дневнике 3. Гиппиус имеется запись, сделанная на следующий день после последнего дня свободы, 26 октября 1917 г.:

К X⁶ из <Петропавловской> крепости телефонировали, что просят доктора, – Терещенко⁷ и раненный вчера при аресте Рутенберг: «А мы другого доктора не знаем» (Гиппиус 2001-06, VIII: 321).

Сам И.И. Манухин впоследствии вспоминал, что у М.И. Терещенко «оказался острый бронхит с повышенной температурой», а Рутенберг был слегка контужен в голову

осколком камня, когда арестованных вели по Троицкому мосту из Зимнего Дворца в крепость. Укрываясь от пуль, они полегли наземь, благодаря чему никто другой и не пострадал (Манухин 1958: 105).

В сообщении газеты «Дело народа» (1917. № 193. 29 октября. С. 2) об этом столкновении говорилось, что при сопровождении арестованных министров

на Троицком мосту они попали под случайный обстрел, причем Рутенберг получил легкую царапину от пули.

По свидетельству Дж. Рида, при оглашении в Смольном списка арестованных

имя Терещенко было покрыто громовыми аплодисментами, радостными криками и смехом. Рутенберг произвел меньшее впечатление, но при имени Пальчинского разразилась буря криков и рукоплесканий… (Рид 1987/1919: 126).

Об аресте Рутенберга и Пальчинского, оказавшихся в компании свергнутых министров Временного правительства, писал также В.Л. Бурцев (1962: 206), реконструировавший в воспоминаниях произошедшие 25 октября 1917 г. события:

А.Ф. Керенский уехал в Ставку. Совещание, назначенное на 12 ч. дня для обсуждения мер для защиты правительства и столицы, решено перенести в Зимний дворец, где особое совещание Временного Правительства состоится в Малахитовом зале под председательством А. Коновалова. Председатель особого Комитета Обороны, а также инженер Рутенберг также приглашены на это совещание (Бурцев 1962: 199).

Ср. со свидетельством арестованного Пальчинского, напечатанным в газете «Русское слово»:

– Свое пребывание здесь считаю не из скверных по сравнению с другими моими пребываниями в тюрьмах. При взятии дворца и при сопровождении нас в крепость матросы неоднократно требовали нашей смерти, по дороге неоднократно грозили бросить нас в воду. Другой критический момент был в первое после ареста воскресенье, когда толпа матросов и красногвардейцев наполнили <sic> коридоры крепости и с шумом и криком отпускали угрозы против нас.

Никакого обвинения ему до сих пор не предъявлено и никакого допроса не учинено (Рыссов 1918: 5).

Корреспондент другой газеты, «День», сообщал о своей беседе в Петропавловской крепости с Рутенбергом (1917. № 199. 26 октября. С. 4):

Рутенберг, рассказывая подробности ареста министров в Зимнем дворце, указывая на провокационную роль служителей, высказал уверенность, что служители дворца до начала действий провели во дворец группу вооруженных матросов. Когда он, по поручению министров, просил служителей указать ему выход, то двое служителей преднамеренно долго водили его по всему дворцу вплоть до момента, когда толпа вооруженных красногвардейцев и матросов с гиканьем ворвалась во дворец.

Весть об аресте Рутенберга достигла и далекой Америки. Одним из тех, кого известила об этом Рахиль Рутенберг, был Осип Дымов. Ее письмо напечатала на своих страницах газета «Русское слово», в которой Дымов тогда сотрудничал (Рутенберг Р. 1918: 4):

3/16 декабря 1917 г. Петроград

…Много воды протекло с тех пор, как не виделись. Много и крови у нас. Грязи. Гадостей. Вы, пожалуй, можете считать себя счастливым, что не уехали тогда в Россию. Почти с самого приезда у нас не было ни одной спокойной минуты. Трудно себе представить, что творится сейчас в России и что-то еще будет. Мы переживаем какие-то кошмарные дни. Мы накануне гильотины, правда, на почетном месте, на Дворцовой площади, которую уже вчера народный комиссар по иностранным делам г. Троцкий обещал поставить. Все лучшее затравлено, загнано, избито самым настоящим образом. Ничего подобного не было даже в самые страшные дни реакции.

Вчера, например, была в Петропавловской крепости у брата <…> на свидании. Было там много таких «контрреволюционеров», «врагов народа», к которым пришли родные на 20 минут. Все чувствовали себя совершенно разбитыми и измученными. Ждали Учредительного собрания и думали быть свободны в этот день, а получили ночью какую-то ворвавшуюся пьяную банду, которая грозила самосудом.

Pardon: не ворвавшуюся. Это предусмотрительное начальство сменило внутреннюю охрану и чиновников (делают это очень часто, чтобы не сбежали). И Вы вообразите. Лишенные света, воды, в страшной грязи, в руках этой пьяной банды разбойников «без злого умысла», не ведающих, что творят. Трудно было смотреть, как жена профессора Бернацкого (министра) целовалась с ним, точно видела его в последний раз. Прямо душу раздирающие, но все же «гордо»-немые сцены. Что можно поделать против штыка?! Петр Моисеевич самый бодрый среди них, но все же выглядит ужасно. Нет, далеко нам еще до социализма и даже демократической республики. И сейчас происходит такое разделение. Все более или менее живое, культурное, в пальто и шляпе, с мытым лицом против этой массы безграмотных солдат и всякой черной сотни дезертиров. Ведь Петроград сейчас центр и оплот дезертиров. Самые ужасные подонки сплотились возле большевиков. И ежедневно слышишь и читаешь: а вот этот комиссар – вор, мошенник, охранник и т. д., и все основано на документах. И все же масса идет за ними. Но все же я думаю, что временно выйдет Россия из союза согласия, выкупается, вываляется в грязи и крови своей, ведь у нас все время теперь особая графа «на братоубийственном фронте», но все же выйдет она победительницей из этой войны. Иначе быть не может. Иначе конец революции, конец России.

Я лично живу в Петрограде всего две недели. Пока вся жизнь как-то сосредоточивается вокруг да около крепости: достать пропуск, пойти на свидание, снова пропуск, сделать передачу, исполнить кое-какие поручения, и так все время. Думала устраивать школу-гимназию для детей, но время такое, что и думать пока отложила. А эта вещь у нас на Руси довольно нужная.

…И столько немцев и немецкого у нас сейчас! Здесь, например, уже некоторые немцы торгуют снова. Не перед кем ответить, не с кого спросить, нет даже ни одного городового, и не знаешь, возвратимся ли сегодня домой, – если сам, то без пальто.

Какое несчастное поколение детей растет сейчас. Стоит послушать их разговоры – волосы дыбом становятся. И наряду со всем этим такое швыряние деньгами, обжорство, крикливое платье. Мне лично на днях пришлось переждать со знакомой у портнихи даму, которая меряла не более не менее как сто платьев.

Эхма! Мы-то мечтали – свободная Россия! Волшебная сказка! Нет, не легко сказка сказывается даже теперь, у нас. Надо было видеть этот ужас и позор 28 ноября, когда предполагалось открытие Учред<ительного> собрания. Надо видеть эти способы одурманивания масс и… и черт знает, чего захочется.

Однако – всего Вам доброго. Пишите, как живете-можете. Вы, право же, в прекрасной Америке. Я еще приеду и низко кланяться буду американцам за их хоть и синематографическую культурность.

П<етр> М<оисеевич> очень просит Вам кланяться.

Р. Рутенберг

По издевательско-едкой иронии истории, точнее, благодаря большевистской политической лжи в прокламации Военно-революционного комитета Петрограда и Совета рабочих и солдатских депутатов, напечатанной после Октябрьского переворота в «Известиях» (1917. № 210. 29 октября. С. 2), Рутенберг, активнейший деятель мирового сионистского движения, по крайней мере бывший таковым еще недавно, был зачислен в лагерь черносотенцев. Раскручивавшаяся советская пропаганда представляла его как одного из главных виновников того, что в Петрограде начались перебои с продовольстием. В будущем эту беззастенчивую ложь подхватит автор доноса на Рутенберга – из противоположного советам лагеря и прямой их враг – представитель деникинской контрразведки. Наступала новая историческая эпоха, которую О. Мандельштам выразительно окрестил «советской ночью».

За несколько месяцев до октябрьских событий, после Февральской революции, на свободу были выпущены те, кто томился в тюрьмах при царском режиме, в частности социал-демократы, и среди прочих будущий министр просвещения в большевистском правительстве A.B. Луначарский. Покинув «Кресты», Луначарский писал:

С тяжелым чувством покинул я моих товарищей по заключению. Не могу сказать, чтобы материальные условия существования в тюрьме были несносно тяжелы. Режим в общем свободнее и гуманнее, чем в старые времена… Самым слабым местом является, конечно, питание… Не в материальных тягостях суть дела. Тяжело сидеть потому, что мысль не мирится с ярким выражением бесправия, в то время как повсюду только и слышишь речи о завоеванной русским народом свободе и о господствующей в России демократии. Чувство своего гражданского права и достоинства безмерно поднялось. Нельзя же, чтобы от правительства, именующего себя демократическим, мнящего себя таковым, требовать чуть ли не меньше, чем от враждебного обществу старого режима? (Луначарский 1917).

После смены исторических декораций представители новой власти мгновенно забыли, что они говорили и писали еще короткое время назад, и бросили в тюрьмы тех, кому были обязаны своим освобождением. Теперь, как сказал бы Бабель, «по капризу гражданской распри», в тюрьмах собрались представители разных антибольшевистских партий и сил.

Министр юстиции и председатель Государственного совета И.Г. ГЦегловитов был арестован сразу же после Февральской революции. Современник, который присутствовал в тот день в Таврическом дворце (в котором, напомним, размещались Государственная дума и Петроградский Совет рабочих депутатов), так описал эти события:

Помню следующий эпизод из первых дней революции. Я находился в зале Таврического дворца, когда туда привели арестованного министра юстиции Щегловитова. Беднягу привели в том виде, в каком застали при аресте, то есть в сюртуке, без пальто и шубы. И провезли так по улицам в изрядный мороз. Щегловитов от холода, а может быть и от волнения, был красен. Сконфуженный и похожий на затравленного зверя, огромный, он сел на предложенный ему стул. Кто-то дал ему папиросу, которую он закурил. Толпа с любопытством на него глазела. Зрелище несомненно было очень любопытное. Вдруг раздались голоса: «Родзянко, Родзянко идет». Председатель Государственной Думы действительно прибыл и приветливо обратился к Щегловитову, назвав его «Иваном Григорьевичем». Однако руки ему не подал. Он обнял его за талию и сказал: «Пройдемте ко мне в кабинет». Но арестовавшие Щегловитова солдаты, а может быть и матросы, и частные лица запротестовали. Они-де не имеют права его отпускать без приказа Керенского. В это время раздались крики: «Керенский, Керенский идет». Удивительный контраст представляли собой встретившиеся Щегловитов и Керенский. Первый – высокий, плотный, седой и красный, а второй – видом совершенно юноша, тоненький, безусый и бледный. Керенский подошел и сказал Щегловитову, что он арестован революционной властью. Впервые было тогда сказано это слово, сказано, что существует революционная власть и что приходится с этой властью считаться и даже ей подчиниться. Это было в первые дни революции. Кажется, 27 февраля. Щегловитова увели в павильон Таврического дворца, куда в скором времени стали помещать и других арестованных (Демьянов 1922: 58–59).

О тех же самых событиях рассказывал Керенский в написанных в эмиграции воспоминаниях «Russia and History Turning Point» (1966):

Вернувшись в Екатерининский зал, я обратился с речью к заполнившей здание Думы толпе. У этих людей, пришедших сюда из всех районов города, не было ни малейших сомнений в том, что революция совершилась. Они хотели знать, как мы собираемся поступить со сторонниками царского режима, и требовали для них сурового наказания. Я объяснил, что самых опасных из них возьмут под стражу, однако толпа ни при каких условиях не должна брать в свои руки осуществление закона. Я потребовал не допускать кровопролития. На вопрос, кто будет арестован первым, я ответил, что им должен стать бывший министр юстиции, председатель Государственного совета Щегловитов. Я распорядился, чтобы его доставили непосредственно ко мне. Выяснилось, что некоторые из солдат Преображенского и Волынского полков по своей инициативе отправились арестовывать Протопопова, но тому удалось бежать. Однако в 4 часа пополудни я получил сообщение, что Щегловитов арестован и доставлен в Думу. Депутаты были этим крайне обескуражены, а умеренные призвали Родзянко освободить Щегловитова, поскольку как председатель законодательного органа он пользовался личной неприкосновенностью.

Я отправился к Щегловитову и обнаружил, что, окруженный толпой, он взят под стражу наспех созданной охраной. Там же я увидел Родзянко и нескольких других депутатов. На моих глазах Родзянко, дружески поздоровавшись с ним, пригласил его как «гостя» в свой кабинет. Я быстро встал между ними и сказал Родзянко: «Нет, Щегловитов не гость, и я не допущу его освобождения».

Повернувшись к Щегловитову, я спросил:

– Вы Иван Григорьевич Щегловитов?

– Да.

– Прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ваша безопасность гарантируется.

Все отпрянули. Родзянко и его друзья в растерянности вернулись в свои кабинеты, а я отвел арестованного в министерские апартаменты, известные под названием «Правительственный павильон».

Это был отдельный флигель, состоявший из нескольких комфортабельных комнат, соединенный полукруглой галереей с главным залом Думы. В этих комнатах располагались министры, когда приезжали выступать в Думе. Поскольку павильон как таковой не считался помещением собственно Думы, то он находился под юрисдикцией правительства. Его обслуживал свой штат слуг, и депутатам не разрешалось входить туда без особого разрешения. Используя эти комнаты как место временного заключения, мы избежали, таким образом, превращения в тюремные камеры помещения самой Думы, а государственные чиновники получили возможность содержаться под стражей в своих собственных апартаментах. К Щегловитову вскоре присоединились Протопопов, Сухомлинов, целая плеяда светил старого бюрократического мира (Керенский 1993/1966:138)⁸.

Эта же сцена, переданная глазами В. Шульгина, иронически сопроводившего ее пушкинскими цитатами, создавала в восприятии читателя гротескный эффект:

Группа, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…

Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:

– Иван Григорьевич Щегловитов – вы арестованы!

Властные грозные слова… «Лик его ужасен».

– Иван Григорьевич Щегловитов… Ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови.

Какое великодушие… «Он прекрасен…» (Шульгин 1925:171).

В Трубецком бастионе Петропавловской крепости, а затем в «Крестах», куда позднее были переведены арестованные, члены Временного правительства лицом к лицу столкнулись со своими вчерашними врагами – подобно И.Г. ГЦегловитову, «бывшими людьми», «обломками империи»: военным министром В.А. Сухомлиновым, министром внутренних дел А.Н. Хвостовым, широко известным членом Государственной думы В.М. Пуришкевичем, директором Департамента полиции С.П. Белецким и пр. Встреча вчерашних врагов, уготованная по мановению небезыроничной судьбы, была не лишена известной пикантности. В тюрьме сошлись не просто представители двух противоположных политических станов и идеологий, но, как в случае с Рутенбергом и тем же ГЦегловитовым, два крайних национальных полюса: с одной стороны, тайный организатор и вдохновитель дела Бейлиса, лютый юдофоб¹⁹, покровитель правых сил, на которого, кстати, Боевая организация готовила покушение (правда, сам Рутенберг в то время уже сошел с российских политических подмостков), с другой – вчерашний борец с царским режимом, еврей-националист, который не должен был испытывать к поверженному врагу и – одновременно – товарищу по участи ничего иного, кроме ненависти и презрения. Однако в обстановке сходной судьбы, перед лицом общего врага – большевизма ничего подобного не происходило, и представители разных полюсов мирно уживались друг с другом из-за отсутствия выбора. Об этом свидетельствуют воспоминания многих арестантов.