Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)"

По мнению историка Н. Брыгина, занимавшегося исследованием-расследованием внезапно объявленной и молниеносно проведенной эвакуации оккупировавших Одессу союзных войск, она была инспирирована дезинформационной деятельностью большевистского подполья, сумевшего, путем умело организованного подлога, убедить французов в падении кабинета Клемансо и необходимости срочного возвращения на родину (Брыгин 2002: 410 -88). Совершенно очевидно, что вопрос об эвакуации, которой недоставало четких логических мотивов, не мог в острой форме не стоять для членов Совета (Комитета) обороны, которые вплотную соприкасались с деятельностью союзников и, судя по всему, не особенно заблуждались относительно их рвения проливать кровь на чужой земле и за чужие интересы.

Как и на других, это решение произвело на Рутенберга двусмысленное впечатление: с одной стороны, он не выражал открытого протеста, с другой, был с ним категорически не согласен – ничто не предвещало столь резкой капитуляции и сдачи позиций. Рушилась в одночасье только-только начавшая налаживаться работа по обеспечению Одессы продовольствием и товарами.

В этой ситуации нелепо было бы делать вид, будто бы между Советом (Комитетом) обороны и союзным командованием существовали сплошь пасторальные отношения. Собственно, в приводившихся выше фрагментах из доклада Клемансо своего мнения о непростительных ошибках французских военачальников Рутенберг не скрывал и многие вещи называл своими именами. Этому же он оставался верен и в других случаях, в частности, когда пришлось выступить в роли референта и готовить доклад для генерала A.B. Шварца о деятельности одесского Совета (Комитета) обороны. Мы не знаем, для каких целей Шварцу понадобилась эта докладная записка, которую Рутенберг представил ему 29 апреля 1919 г. Не претендуя, как сказано в ней, «на полноту и всеобъемлемость» освещаемого предмета, он по существу составил краткий исторический очерк, относящийся ко времени его пребывания в Одессе (полный текст см. в Приложении VII. 1). В каких-то местах его изложение достигает вполне лирических высот:

Все, казалось, предвещало благополучный исход весьма важного дела, начатого к тому же при весьма тяжелых условиях, дела, которое в ближайшие же 1–2 месяца могло бы дать весьма ощутимые результаты, при которых работа по возрождению России всех истинных сынов ее, жаждущих видеть ее вновь единой, сильной и свободной, могла бы быть значительно сокращена. И вдруг все это пошло прахом. Все надежды, вся энергия, вся любовь, вложенные в дело, оказались ненужными, бесполезными: Одессу было решено эвакуировать.

Рутенберговский доклад носил не констатирующий, а аналитический характер, а сам автор стремился дать оценку событиям, произошедшим за этот короткий по времени, но насыщенный многими надеждами и разочарованиями срок. Если попытаться из данного текста извлечь в особенности важные и поучительные положения, которые выдвигал и развивал Рутенберг, то нельзя не заметить, как наряду с описанием объективных трудностей, выпавших на долю «советооборонцев» (тяжелейшее положение экономики и хозяйства; отсутствие продовольствия; крайне невыгодные условия, сложившиеся к тому времени на фронте, и пр.), он то и дело поднимает проблемы, связанные с дефицитом или бездействием власти или пропастью, образовавшейся между демократическими общественными кругами и армией.

Этот материал к будущему отчету (назовем его так) какой-то своей стороной, исподволь претендовал на интерпретацию и объяснение основных причин неудач военной кампании на юге России, за которыми последовала горчайшая расплата. В нем с обычной силой проявились склонность Рутенберга к прямым, незавуалированным суждениям. Он прямо и без смущения указывал на недоверие, с каким местное население относилось к Добровольческой армии, оставшейся фактически глухой к произошедшим в стране, в глубоких общественных недрах, революционным сдвигам, – мысль, которая потом повторится в его докладе Клемансо.

Все попытки местной власти, – говорилось в его записке, – направленные к прекращению происходивших в городе бесчинств, грабежей, налетов, беспричинной стрельбы и тому под<обное>, не приводили ни к каким результатам, отчасти благодаря коррупции, существовавшей среди низших агентов власти, а главным образом благодаря недоверию и отсутствию моральной поддержки со стороны местного населения. Резко отрицательное отношение со стороны населения к созванным в городе войсковым частям и к отдельным отрядам гражданской власти, несшим службу по поддержанию порядка, усугублялось полным несоответствием всего личного состава Д<обровольческой> А<рмии> стремлениям широких демократических слоев населения в области создания новой вооруженной силы в стране.

В этом ряду недальновидностей и ошибок, хотя и без указания конкретных фамилий, упоминался и ненавистный Рутенбергу Андро, допущение которого к кормушке власти квалифицировалось как «весьма серьезная ошибка»:

Для того чтобы деятельность союзного командования могла быть направлена в сторону наиболее полного удовлетворения основных интересов города и края, при командующем союзными силами был созван Совет обороны, в состав которого вошло несколько лиц по приглашению командования, действовавшего в данном случае в полном контакте с общественными организациями, представлявшими интересы главных масс населения. Только по отношению одного лица, приглашенного союзным командованием в состав Совета обороны, была допущена весьма серьезная ошибка, принесшая очень много вреда делу в дальнейшем и причинившая достаточно огорчений самому союзному командованию.

В финале этого меморандума Рутенберг касался вопроса о неожиданном решении французского командования о возвращении восвояси – решении, принятом в тот момент, когда на стороне большевиков не было военного превосходства, а сама Одесса готовилась выйти из экономического кризиса.

Чем была вызвана эвакуация, – с полным сознанием своей правоты писал Рутенберг, – мне неизвестно, но во всяком случае я берусь утверждать, что она не могла быть вызвана ни военным положением, ни положением продовольственного тыла. Затем, чем может быть объяснена и оправдана столь исключительная поспешность, с которой эвакуация была проведена? Ведь эвакуация была закончена в 24 часа после объявления о ней в приказе.

Город, в котором было такое громадное количество имущества, ценностей всякого рода, был оставлен большевикам, что, несомненно, только усилит их сопротивляемость.

За туманными и маловразумительными объяснениями союзниками причин эвакуации Рутенберг, помимо всего прочего, не мог не видеть, что их поспешное бегство оказалось на руку тем темным силам, кто, подобно Андро, попытался извлечь максимум личной пользы из возникшего хаоса: почти бесконтрольных в начавшейся суматохе финансовых махинаций и едва ли не узаконенного грабежа тех, кто желал приобрести въездные визы и попасть на отплывающий пароход «Кавказ». В «Дополнении к моему письму об Андро» Рутенберг прямо писал о том, что, присвоив казенные деньги, Андро энергично торговал ими на пароходе, на котором среди прочих эвакуировавшихся из Одессы находились члены Совета обороны:

9-го апреля в заседании Совета обороны на пароходе «Кавказ», в присутствии Андро, я заявил о циркулирующих на пароходе разговорах, что Андро продает пассажирам кроны и спекулирует ими; что конкретно полковник Писарев купил у Андро 5000 крон по 1 р. 90 к. за крону, но, посоветовавшись со своими знакомыми, нашел цену слишком высокой и возвратил Андро кроны обратно. Такие разговоры компрометируют Совет обороны, и Д.Ф. Андро должен вопрос этот выяснить и ликвидировать.

Андро заявил, что это ложь, что вопрос с полковником Писаревым выяснит и доложит Совету.

Никаких объяснений по этому поводу со стороны Андро в Совет обороны не поступало.

<…>

Позже Л.Е. Эльяшев (находится сейчас в Париже) сообщил мне, что ему предлагали на «Кавказе» купить у Андро 20 000 крон.

По свидетельству Рутенберга, Андро, кроме всего прочего, обобрал своих подчиненных – тех блюстителей порядка, кто – лучше ли, хуже ли – исполнял свои обязанности:

5 апреля же ко мне приходила делегация от вартовых⁴⁵, умоляя дать хоть немного денег, так как вместо шестимесячного жалованья они не получили ни гроша, уехать ни им, ни семьям их не на что. Ничего кроме «добрых слов» я им дать не мог. Так как «Кавказ» я считал ушедшим и денег с него достать нельзя было.

Деньги на полицию из государственного банка по ведомству Андро были выданы. Куда эти деньги девались, не знаю.

Среди одесских вартовых было много бандитов, с которыми еще генерал Гришин-Алмазов⁴⁶ жестоко боролся. Но было много и честных солдат. Оставлять их на произвол судьбы в то время означало оставлять на верную гибель.

Как вытекает из «Дополнения», Андро по пути в Константинополь не только преуспел в денежных спекуляциях, но строил всевозможные политические козни – сеял зерна анархии и раскола.

После моего приезда на «Кавказ», – писал Рутенберг, – было решено установить на пароходе единоличную власть генерала Шварца. Андро повел против него агитацию и в противовес организуемой генералом Шварцем отправки офицеров и беженцев в Новороссийск и Владивосток затеял «экспедицию в славянские земли для борьбы с большевиками».

Составлялись соответственные списки, и в славянский список Андро записалось много офицеров и штатских. Списки были посланы французскому командованию.

11 апреля французское командование приказало капитану «Кавказа» всех записавшихся в Новороссийск и славянские земли, в количестве 614 человек, немедленно пересадить на стоявший рядом пароход «Николай», который отправится в соответственные порты. Приказ французов был категоричен. И указанное число пассажиров надо было волей-неволей пересадить. «Славяне» опасались, что их отвезут в Новороссийск, и всячески уклонялись от перегрузки, затянувшейся до глубокой ночи. Происходили дикие сцены. Но виновник «славянской экспедици» Андро и не думал сопровождать спровоцированных им, совершенно растерявшихся людей.

Генерал Бискупский⁴⁷ тоже записался в «славянские земли». Его достойное поведение и заявление в Совете, в присутствии Андро, что он не может оставить доверившихся ему людей на произвол судьбы и переезжает с ними, заставило и Андро заявить, что он пересаживается на «Николая».

В 12 часов ночи он получил от генерала Шварца, с согласия М.В. Вернадского⁴⁸, на необходимые расходы по экспедиции, в дополнение к бывшим у него русским деньгам, валюту в полмиллиона крон. <…>

Позже всех беженцев со всех пароходов, и «славян» в том числе, высадили на о. Халки.

Кончилась экспедиция тем, что в «славянские земли» уехал Андро с небольшой группой лиц (при содействии польского комитета). А полученную от генерала Шварца валюту удалось вырвать у Андро с большим трудом, исключая указанные в отчете Г.М. Курилло 189 500 крон. Что сталось с бывшими у Андро русскими рублями, не знаю.

К сожалению, мы пока не можем ответить на вопрос, для кого непосредственно предназначался текст «Дополнения», был ли он вообще кому-нибудь когда-либо отправлен и, если был, какое впечатление произвел и пр. Известно лишь одно: дело это продолжения не имело, широкой общественной огласки не получило, сказочного конца, когда наказуется порок и торжествует справедливость, увы, не наступило. Приходится признать, что бывают времена, когда из-за социального хаоса и неразберихи история откладывает вынесение приговоров на долгий срок, предоставляя потомкам вершить свой праведный суд.

Не знаем мы также, где, когда и при каких обстоятельствах настигла Андро карающая рука судьбы, настигла ли вообще и была ли она карающей. Не вина Рутенберга, что ему не удалось довести это дело до конца – разоблачить беззаконие и осудить порок. Как кажется, он сделал для этого все, что мог. И, возможно, для того, чтобы не участвовать в вакханалии с казенными финансами и тем самым сохранить за собой право судить и свое суждение иметь, Рутенберг решил не прикасаться к деньгам, вывезенным из Одессы (он именовал их «зачумленными»), хотя речь шла о получении законного жалованья за шесть месяцев. Генералу A.B. Шварцу, отсутствовавшему на заседании Ликвидационной комиссии 15 мая 1919 г., он отправил на следующий день из Константинополя письмо, убеждая своего корреспондента подать в отставку (RA, копия):

Многоуважаемый Алексей Владимирович.

Был удивлен и глубоко огорчен, когда узнал, что Вы на моем письме о созыве Ликвидационной комиссии⁴⁹ положили резолюцию, чтобы Ильяшенко созвал заседание, потому что сами заняты и быть не можете.

Я просил внести в протокол протест против такого отношения с Вашей стороны к такому важному заседанию.

Уезжаю сегодня и жалею, что не могу Вас видеть. Не знаю, куда Вы переехали.

Позволю себе от души советовать Вам для сохранения Вашего доброго имени немедленно подать в отставку и все дела, документы и деньги передать русскому посольству и имеющемуся при нем комитету о беженцах. Находящиеся вокруг Вас люди несомненно злоупотребляют Вашим доверием и бесстыдно пользуются злополучными остатками казенных денег, о которых ходят самые отвратительные и, к несчастью, небезосновательные легенды. Мне крайне нужны деньги, я не меньше кого бы то ни было другого имею право получить 6-ти месячное жалованье. Но деньги эти зачумленные, и я отказался от своего права. Согласился взять еще 2-х месячное жалованье, только чтобы не ставить в неловкое и тяжелое положение других членов бывшего Совета обороны, безусловно сейчас нуждающихся.

Еще раз выражаю мое искреннее сожаление, что не могу с Вами лично поговорить и попрощаться. Еду в Париж. Найти меня там можно будет через посольство или по адресу И.И. Фундаминского: Paris, 1 rue Chernoviz.

Мой привет Антонине Васильевне.

От души желаю Вам всякого добра.

П. Рутенберг

Тем же 16 мая датировано письмо Рутенберга Государственному контролеру К.Я. Ильяшенко. Посылая ему окончательную редакцию протокола заседания Ликвидационной комиссии, он писал (.RA, копия):

Многоуважаемый Константин Яковлевич.

Посылаю Вам окончательную редакцию протокола вчерашнего заседания за моей подписью. Некоторые из сделанных Вами поправок не считаю возможным вносить, п<отому> ч<то> мы не можем связывать Серафимова в персонале в лице казначея или кого бы то ни было другого из лиц, работающих сейчас у нас.

Прошу Вас один экземпляр протокола (копию) за Вашими подписями передать подателю сего А.Д. Коварскому, который ее мне вручит в Париже.

Примите уверение в совершенном уважении.

П. Рутенберг

NB Прошу Вас передать Коварскому также первоначальный экземпляр протоколов за моей подписью подателю его.

Пакет с протоколом, который К.Я. Ильяшенко послал ему с оказией в Париж 28 мая, Рутенберг получил 22 июня (эта дата проставлена его рукой на хранящемся в RA экземпляре протокола). В сопроводительном письме Ильяшенко писал:

Многоуважаемый Петр Моисеевич,

Т.к. только 24 мая под расписку передано мне Ваше письмо со 2-м экз<емпляром> протокола, пересылаю Вам пакет этот не через г. Коварского, а через г-жу Эльяшеву.

A.B. Шварц выработал проект ликвидации управления, вполне, на мой взгляд, приемлемый, и потому постановление нашей комиссии является в общем запоздалым и важно лишь как некоторый исторический документ.

Сидим и ждем у моря погоды. Имею итальянскую и чешскую визы, но думаю пока сидеть в Халках до выяснения вопроса с Одессой, взяв которую, Григорьев⁵⁰ подчинился Деникину (впрочем, это слухи), как с Петроградом.

Крепко жму руку.

Ваш К. Ильяшенко.

На этом можно закончить краткую историю одесского Совета (Комитета) обороны и снабжения, по крайней мере в том виде, в каком она представлена в RA. Что касается поединка Рутенберга с Андро, то, как было сказано, она не имела, насколько нам известно, какого-либо продолжения и внятной финальной точки: через несколько недель после публикации «Письма» в бурцевском «Общем деле» Рутенберг отправился в Палестину – там начиналась для него новая жизнь.

Рутенберг – «царь Иудейский» и деникинская контрразведка

Однако еще один связанный с этой историей сюжет требует внимания – о том, как «кровавый и страшенный революционер» превратился в «царя Иудейского».

Прошлое Рутенберга-террориста создавало ему двусмысленное положение в обществе. Даже упоминавшийся выше В.И. Гурко, оказавшийся с убийцей попа-провокатора в одном Совете обороны и позже – в Ликвидационной комиссии, с нескрываемым удивлением писал в своих воспоминаниях о том, что их взгляды во многом совпадали, явно давая понять свою общую чуждость людям, подобным Рутенбергу:

С этим Рутенбергом мне пришлось встретиться в совершенно иной обстановке. Перед эвакуацией в апреле 1919 г. Одессы французскими войсками при командующем русскими войсками, вынужденными ввиду отхода французов также оставить Одессу, генерале Шварце был образован совет обороны города, в состав которого входили: заведующий гражданским управлением Андро, министр финансов Добровольческой армии Бернацкий, управляющий контролем Ильяшенко и… Рутенберг. При оставлении Одессы я был, неизвестно почему, кооптирован в состав этого совета и оказался, таким образом, коллегой Рутенберга, и что самое удивительное, во многом сходился с ним во мнениях (Гурко 2000/1939: 413).

Даже в либеральном лагере к Рутенбергу относились далеко не равноценно. В неопубликованных воспоминаниях известный адвокат 0.0. Грузенберг, который также находился в это время в Одессе⁵¹, рассказывал о том, как Рутенберг предлагал ему занять место на пароходе «Кавказ»⁵²:

Вскоре после нашего приезда в Одессе стала чувствоваться недостача съестных припасов, в особенности хлеба. Французское командование опубликовало объявление, что скоро прибудут суда с достаточной провизией. О том же оповестил русскую часть населения Р<утенберг>. Однако через два дня получился от высшего командования приказ немедленно эвакуироваться. Причиною тому послужила успешность большевистской пропаганды в рядах французских войск.

Ко мне позвонил Р<утенберг>: «Я исходатайствовал пароход для эвакуации русской части населения. Народу набралось много, но я оставил особую каюту для Вас и Вашей семьи, приезжайте немедленно»⁵³.

– Спасибо за заботу, но никуда не уеду: мне опротивело постоянное бегство из Мекки в Медину и обратно.

– Большевики Вас расстреляют!

– Расстреливать меня не за что. А если моя смерть доставит им удовольствие, утешусь мыслью, что не только моя жизнь, но и смерть оказались полезной⁵⁴.

– Р<утенберг> был настойчив – и после второго пароходного гудка послал за мною своего адъютанта. Я его не очень любезно отшил.

Пароход отшвартовался. Как потом рассказывали, публика осмелела, стала неумеренно пить и есть. Р<утенберг> вежливо оповестил их, что он вынужден ввиду неизвестности – удастся ли скоро найти безопасную от большевиков гавань, рационировать продукты и напитки. Он выслушал в ответ: какой-то жидюга нахально распоряжается их добром.

Р<утенберг> заслужил такое обращение. В его годы надо иметь отчетливую визитную карточку. Имеет ее, конечно, и он. Вот она: безжалостный убийца, неутомимый перебежчик из одного стана в другой, честолюбец, ни перед <чем> не останавливающийся.

Теперь, говорят, он снова сионист, отлично устроившийся в Палестине, вероятно, топчет в Тель-Авиве своими сапожищами носящую мое имя улицу, – мою почесть, заработанную тяжелым трудом⁵⁵.

Слова о «неутомимом перебежчике» Рутенберге и легкой смене им политических станов свидетельствуют, конечно, о том, что Грузенберг очень слабо и приблизительно представлял себе того, о ком взялся судить. Коллега Грузенберга по профессии – адвокат Б. Гершун, в своих частично опубликованных воспоминаниях дал ему следующую характеристику:

В Грузенберге жило два человека: один в частной жизни, вне сословных дел и общественных интересов – мягкий, деликатный, добрый, ласковый; другой – боевой адвокат и общественный деятель, резкий, агрессивный, раздражительный, болезненно-мнительный и обидчивый, всюду видящий врагов, исполненный горделивого самомнения и презрения к окружающим его «адвокатской мелкоте» (Гершун 1955:146).

Непримиримо-агрессивно к Рутенбергу, надо полагать, была настроена та вторая натура Грузенберга, о которой пишет Гершун. Странная необъективность приведенного рассказа, сдобренного повторением невесть как дошедших до Грузенберга слухов о том, что якобы происходило на пароходе «Кавказ» по пути из Одессы в Константинополь, может сравниться разве что только с неожиданными обвинениями, которые он предъявил А.И. Гучкову и В.В. Шульгину за принятое теми из рук Николая II отречение от престола. Согласно отчету газеты «Сегодня», в своей лекции, прочитанной в Риге в апреле 1926 г., Грузенберг негодующе высказал по их адресу буквально следующее:

Мне стыдно за Гучкова, <…> и я не понимаю, как мог националист Шульгин решиться поднести царю на подпись акт отречения.

И далее:

Грядущий хам, пришествие которого предсказывали, уже пришел. Он был в вагоне царского экспресса, но в лице не того несчастного, пришибленного человека, который не знал, что ему делать, а в образе поборников монархии, которые подсунули ему акт отречения.

Адвокат-либерал, неожиданно проникшийся монархическими настроениями, даже упрекал тех двоих за то, что они могли бы в момент отречения «подумать и о судьбе бывшего царя и так легко устроить переезд его на автомобиле за близлежащую граничную черту» (Бор. Ор. 1926). Разумеется, все это объяснялось некой, что ли, гуманистической реакцией на последующую трагическую судьбу Николая И, расстрелянного вместе с семьей в ипатьевском доме, но сама по себе трогательная забота Грузенберга о последнем русском самодержце, не очень-то торопившемся проявлять сходные гуманистические чувства по отношению к его единоверцам, достойна всяческого внимания.

В этом он был также резко несхож со своим оппонентом Рутенбергом, который, если верить его собственной статье «Два года назад» («Di varhayt» от 30 июля 1916 г.), 20 августа 1914 г. сделал в своем дневнике такую запись:

Русские генералы дегенерированы и столь же бесталанны, как и русское правительство. Они органически ничего не могут поделать. Русских будут бить, пока народ не организуется, т. е. пока не грянет революция. Она неизбежна. Уже не бомбой, а эшафотом рискует Николай. Чего я ему желаю от всего сердца, он это честно заслужил…

Разбирая данный «одесский эпизод», упоминавшийся выше

А. Рогачевский приводит найденные им в лондонском Национальном архиве донесения английских агентов, в том числе знаменитого Сидни Рейли⁵⁶, которые были запрошены британской разведкой подтвердить или развеять поступившие на Рутенберга из Константинополя два донесения-доноса. Поскольку речь шла о выдаче ему английской визы, распространявшейся и на въезд в Палестину, эта негативная информация, явно сфабрикованная чьей-то недоброй и мстительной рукой, приобретала для него крайне нежелательный характер. Впрочем, для человека компетентного не составляло особого труда доказать нелепость выдвигаемых против Рутенберга обвинений. С. Рейли, знакомый с Рутенбергом лично, без сомнения, был таким человеком.

Знакомство Рутенберга с Рейли произошло, по всей видимости, в Одессе, где последний выполнял функции английского агента в армии Деникина, снабжая информацией британскую делегацию на Парижской мирной конференции⁵⁷. Незадолго до того, как дать рекомендацию Рутенбергу, он сам был подвергнут той же процедуре проверки: на него, агента британской разведки, легло подозрение в работе на русских⁵⁸.

Кроме всего прочего, Рутенберг прислал Рейли свой цитировавшийся выше доклад-отчет Ж. Клемансо. На это прямо указывают некоторые заимствованные из него места в тексте Рейли, да и сам рутенберговский доклад без обиняков назван в нем (см.: Рогачевский 2006: 177)⁵⁹. Ну и наконец, все вопросы на сей счет снимает сохранившееся в RA письмо самого Рейли, написанное Рутенбергу из Лондона в Париж:

22-го сент<ября> 1919⁶⁰

Дорогой Петр Мойсеевич,

Очень Вам благодарен за Ваш доклад. Он мною немного исправлен (грамматически) и разослан во многих экземплярах всем заинтересованным руководящим лицам.

Я удивляюсь, что Вы еще не приехали сюда. Разрешение мною для Вас получено, и Major Langton послана инструкция разъяснить происшедшее «недоразумение» и выдать Вам визу, уничтожив заметку на Вашем паспорте.

Ваше присутствие здесь было бы весьма желательно в настоящий момент.

Весь Ваш,

С.Рейлли

О том же самом – что отметка в паспорте Рутенберга, запрещающая въезд в Англию, ликвидирована и ему выдана виза, Рейли сообщил секретарю У. Черчилля Арчибальду Синклеру⁶¹, – со ссылкой на книгу Р. Спенса «Trust No One: (The Secret World of Sidney Reilly» (Los Angeles, 2002) об этом пишет А. Рогачевский (Рогачевский 2006: 178). Однако тексты обоих доносов на Рутенберга в исследованном им архиве не сохранились, и об их авторах, по его словам, «мы ничего не знаем» (там же: 174). По предположению Рейли, первое донесение, с пометкой «Ставка главного командования, I», «is apparently by а very inexperienced British agent and shows complete ignorance of Russian political affairs and personalities» («по-видимому, написано очень неопытным британским агентом и демонстрирует полное незнание российской политики и конкретных лиц») (там же: 174, 176). Что же касается второго, то его копию удалось обнаружить в RA. Приведем этот текст:

В 1903 году инженер Р<утенбер>г вошел в Партию боевой группы Социалистов-Революционеров.

С этого времени Р<утенбер>г стал пропагандировать террор. Затем он сблизился с известным террористом и провокатором Азефом.

В январе 1905 года Р<утенбер>г убил священника Гаппона <sic>, как контрреволюционера, затем Р<утенбер>г бежал за границу, где продолжал свою преступную работу.

В мае 1917 года Р<утенбер>г появился открыто в Петрограде и примкнул к большевистской организации. Войдя в контакт с главарями партии и познакомился с Керенским. Р<утенбер>г и тут продолжает свою преступную деятельность. Он был назначен Помощником Главнокомандующего войсками Петроградского Округа по гражданской части и стал заведовать продовольствием города Петрограда. Но по незнанию продовольственного дела он поставил дело так, что в Петрограде настал голод и дороговизна.

Голод и недовольство бедного населения дало повод к усиленной работе большевиков и самого Рут<енбер>га, бывшего в контакте с известными большевистскими комиссарами (Луначарским, Рязановым и др.).

25-го октября (большевистский переворот) Р<утенбер>г принимает горячее участие к восстановлению большевизма и свержении власти Керенского.

В Одессе Р<утенбер>г тоже вошел в доверие к лицам, стоящим у власти, в то же самое время продолжает работать на стороне большевиков.

Р<утенбер>г также вошел в доверие к французскому командованию, и это дало возможность стать на защиту германских шпионов (Гепнера-Вольфзона)⁶². Гепнер сейчас в Константинополе.

При обыске у Г<епне>ра и В<ольфзо>на было найдено золото Российского Государства с надлежащими печатями, и Рут<енбер>г всеми силами старался и хлопотал перед Французским Командованием о возвращении этого золота шпионам.

Кроме того, было точно известно, что Р<утенбер>г входил в состав коммунистов и играл там видную роль.

Кроме того, Рутемберг <sic> был склонен и симпатизировать евреям, это видно из его слов:

«Все будущее принадлежит главе Еврейской Монархии, царю Иудейскому и собственно говоря корона принадлежит мне, Рут<енбер>гу, т. к. я происхожу из рода Царя Давидова!»

В Константинополе Р<утенбер>г не теряет связи с германскими шпионами-банкирами и с ними распространяет разные ложные слухи.

Полагаем, нет необходимости комментировать весь этот вздор, написанный человеком крайне недалеким (или, скорее, имитировавшим такового), – для всякого мало-мальски разбиравшегося в российской истории и политике должно было быть очевидным, сколь абсурдно компрометировать Рутенберга с помощью подобного рода нелепой аргументации.

Сам Рутенберг в несколько раз цитировавшемся выше «Дополнении к моему письму об Андро» писал об этом и подобном ему доносах:

В Константинополе английскому и французскому командованию были поданы на меня и генерала Шварца кипы доносов, влияние которых в настоящее время ликвидировано лицами, знающими достаточно хорошо и меня и мою работу в Одессе. Выставленные в этих доносах против меня обвинения <-> из дома умалишенных: я – «еврей» и «симпатизирую евреям» (несомненная правда), я – большевик, содействовал свержению большевиками правительства Керенского (причем сам при этом свержении попал в Петропавловскую крепость к большевикам), располагаю всеми капиталами жидо-масонов Америки, что стремлюсь усесться на всемирный иудейский престол, что я антихрист.

Поистине высокого обо мне мнения свихнувшаяся черная сотня.

Какой бы, однако, ни была направленная против Рутенберга клеветническая стряпня примитивной, она делала свое гнусное дело. Рассчитанная прежде всего на восприятие иностранцев, весьма смутно ориентировавшихся в российских реалиях⁶³, да к тому же обращенная к широко популярным в юдофобской среде антиеврейским мифам о царе Иудейском, тайно овладевшем неограниченной властью над миром, – в известной среде она, несомненно, обладала спросом и имела своих охотников и потребителей. Напомним хотя бы о циркулировавшем среди международного антисемитского сообщества мнении, будто бы Парижская мирная конференция (18 января 1919 – 21 января 1920), которая подвела итоги Первой мировой войны, открыла глобальные перспективы послевоенного мира и одобрила устав Лиги Наций, была якобы организована евреями для решения сугубо еврейских же вопросов, главным из которых являлось вернуть себе Палестину. Да и само отождествление большевизма с еврейством и сионизмом было распространено отнюдь не только среди темной и забитой российской массы, выражало не только ненависть и злобу черносотенно-монархических кругов, но и характеризировало взгляды многих западных интеллектуалов: политиков, журналистов, издателей, крупных финансистов и пр. – людей, казалось бы, не страдавших ни умственной отсталостью, ни политической наивностью, ни дезориентированностью в происходящих событиях, однако зараженных неизлечимым микробом юдофобства. Так, например, Генри Вик-гам Стид, редактор крупной лондонской газеты «The Times», занимавшей устойчивые антисемитские позиции, писал в книге воспоминаний:

Еврейский фанатизм идентифицировал себя с антирусскими силами перед <Первой мировой> войной и после ее начала <…> Большевизм, который и как доктрина, и в персональном смысле был в значительной степени еврейским явлением, низверг русскую империю и русскую православную церковь. Радость еврейства по этому поводу была не просто триумфом победителей над низложенным притеснителем, но знаменовала торжество сокрушения враждебной религии и связанных с ней общественных институций (Steed 1924, И: 391).

Тенденциозная интерпретация Г.В. Стидом происходящих в России событий была глубоко укоренена как в среде британского истеблишмента вообще, так и в его собственной газете в частности. Именно ее корреспондент Роберт Вильтон в репортажах из России из номера в номер внушал читателям мысль о том, что русский народ не имеет никакого отношения к Февральской революции, а истинными ее инициаторами являются влиятельные еврейские дельцы. Монархист по политическим убеждениям, Р. Вильтон в «благословенные времена» правления Николая II получил из его рук Георгия. То ли в благодарность за это русскому императору, то ли из-за своей чудовищной наивности, а скорее всего – от привычки безответственно манипулировать историческими фактами Вильтон, который был членом комиссии H.A. Соколова, расследовавшей убийство царской семьи, утверждал, что возглавляемые Свердловым кремлевские евреи добивались, по наущению немцев, чтобы Николай И, находившийся уже тогда в Тобольске, подписал Брест-Литовский договор. Якобы получив от царя решительный отказ, они за это его убили (реакцию на эти измышления см. в: Поляков 1920: 2). В 1921 г. Вильтон издал целую книгу о тайнах екатеринбургской трагедии, написанную на основе подобного рода дерзких гипотез (в 1923 г. появился ее русский перевод, см.: Вильтон 1923). Центральной концепцией книги было обоснование ритуального убийства евреями русского царя.