Текст книги "Ассоциация содействия вращению Земли. Сборник рассказов"

Волчьи мотивы

Неким теплым месяцем мы, несколько заполошных придурков, сплавлялись по среднерусской реке Суре на байдарках. И заблудились. Угодили в неучтённый картой рукав. Спросить, куда ж нам плыть, было не у кого. Лес сплошной стеной подступал прямо к берегу, подмытый водами, обрушивался пиками сосен в реку, преграждал путь. Как вдруг мужик. В лодке, со спиннингом, и окунями, размером с пятерню совсем не креативного класса. В тот день мы остались у него на постой.

В доме было много книг и журналов, где превалировали издания о путешествиях. В набухших папках трескались черно-белые фотографии нездешних мест. На гвозде в сенях висела ковбойская шляпа. А перед входом на фронтоне, аккурат под крылечным навесом домиком, черными буквами древних римлян было выведено, что жизнь – это всего лишь долгая дорога. «Недохиповое какое-то пацанство», – веселился я.

С тех пор время от времени я заезжал к нему провести пару дней на лоне пасторали. Он научил строить нодью (костер из бревен), разложив которую, не окочуришься ночью в зимнем лесу, оборудовать шалаши на деревьях и многим другим полезным вещам.

Он не выпендривался. Иногда рассказывал о себе, но так – отрывками. Это была тривиальная биография советского идеалиста. В 60-е тайком от отца, знаменитого волчатника, Дураев завербовался лаборантом на ледокол «Леваневский». Ледокол прокладывал тропы во льдах Белого моря, открывая путь зверобойным шхунам.

Зверобои били тюленей и бельков, обеспечивая родину шкурой и брусками мыла, которое шло под маркировкой «Хозяйственное». Шкуры с животных стягивали, Дураев изучал строение их черепов и мышечных тканей.

– Когда шхуна издавала гудок, бельки, глупые (детеныши тюленей) бежали спасаться к воде. Там-то их и били багром по башке. Бьют, а у него глаза большие, с длинными ресницами, и плачет, как ребенок.

Бывало, забавы ради забойщики снимали шкуры с живых еще бельков. Куражились, наблюдали, сколько протянет. Тогда он выходил махаться. Как-никак имел значок и замызганную книжечку боксера-перворазрядника.

Смерти все среди забойщиков, говорит он, возникали от невменяемости и человеческой дикости. Обычно добытчиков не выпускали на лёд без длинных шестов. И когда кто-то вдруг проваливался в торос, он нахлобучивал на конец шеста ушанку и подымал. Со шхуны дежурный матрос замечал это и к идиоту этому высылали помощь. Частенько поднятые ушанки были не более, чем простой провокацией. Они даже устанавливали своего рода очередность, кто после кого «проваливается». Ведь охотнику и тому, кто его потом из воды вызволит, полагалось для сугреву по 50 граммов спирта. А матросу – шиш. И это было обидно. Матросы халтурили. А когда и в самом деле кто-то проваливался, то —хы-ы, помощи было ждать просто неоткуда.

В папках его хранятся мутные фото, где он с двумя ружьями у подножья каких-то сопок. После Белого моря он несколько зим добывал пушнину где-то в Подкаменной Тунгуске. Из шкур юрких песцов потом делались манто и шубки для барышень, пускающих вверх струи дыма из длинных сигарет в мундштуках, и все это непременно на глазах у какого-нибудь мэна, в ресторане с речным названием. Допустим Нева. Мэн тоже закуривал и они долго и молча, каждый со своего столика, целовались дымами. Ну, и дальше по заведённому не нами, а человеческими слабостями, плану.

– И вот, ты один там …всю зиму? – донимал его я.

– Почему один? С собаками. В тех поселках у эвенков как. Бабу увел другой – ну, и черт с ней. Собаку украдут —вертолет поднимали. Без собаки там никак. А вообще, – закуривал он, – человек там реально дичает. Путём испытаний на себе, я выявил три стадии этого. Первая – это когда начинаешь говорить сам с собой на полном серьезе. А вторая, это уже ближе к весне, когда просыпаешься ночью, берешь гвоздодер и отрываешь половицы в зимовье, чтоб обнаружить там завалящийся папиросный бычок.

Затем была монгольская пустыня Гоби. Под эгидой нешуточной организации ЮНЕСКО он с несколькими учеными различных стран Старого Света создавал там заповедник.

– Условия были блаженные. Несколько газиков 66-х с цистернами пресной воды. Поэтому мы могли прокладывать маршрут, где угодно. Там, где, возможно, ещё и не было до того человека. Ведь Пржевальский, другие исследователи, были привязаны к оазисам, держались их. Тем самым нам удалось обнаружить несколько до того неизвестных науке видов медведей, верблюдов.

– А сюда чего вернулся?

– К отцу. В 87-м. Он в каждом письме крыл меня, потом винился, потом внуков хотел, и, в конце концов, уже рукой махнул.

– Тцык-тцык-тцык, – уплёлся поезд по морозцу, исчезли в хмари его огоньки. У крайнего двора меня деликатно облаяла собачья парочка. Встретил незаслуженными апплодисментами кемаривший петух. Я пришел.

За тот год, что не виделись, в стане Дураева произошли вполне себе ощутимые перемены. Он отправил в Москву на учебу дочь, диковинную амазонку, которую натаскал в стрельбе, установке палаток, джигитовке. Купил дом жене в соседнем селе.

– Да, понимаешь, утром просыпаюсь – она. Днем прихожу – опять, – угловато как-то пояснял он. – Сплошные штампы. Есть своя дурацкая телега, как надо. А если эта телега вдруг свернула не на проторенную дорогу – звездец, ты меня не любишь.

– Хе-хе, – говорит дед Фролов, гостящий у него третий день. – А сам в район, к училке одной шастал. Морду набил ее хахалю. Еле откочали. Хотел на Иваныча заявление писать.

Иваныч сопит.

– Дед, я уж в том возрасте, когда вся эта любовь переходит в состояние как бы сказать платоническое. И переход этот, бляха-муха, не менее тяжек, чем переход Суворова через Альпы. С одной стороны – французские стрелки. С другой – скользко и невозможно остановится, летишь с горы. Хочется лететь, перехватывать дух, но ты ведь давно уже знаешь об опасности этих полетов.

Дед подвалил себе еще сахару в чай, прихлебнул с шумом.

– Оказывается, как тяжело с тобой, Иваныч, – покачал кудлатой башкой. – Вот гляжу на тебя порой и думаю, все ж дикий ты человек. Хотя – согласен, живёшь, и всё время кажется, не так и не с теми. Но ведь между нами говоря, ни у одной нет поперек, у всех вдоль, – зашелся он козлиным хохотком

– А ты экстремист, дядь Коль, – заулыбался Дураев.

– А то, – вскинул старик бороденку. Мы с батьком твоим, знаешь как, бывало, дело ярились. Хотя не об этом щас… Я все туда же, пока ты тут чаи бухаешь, почтальонша говорит, у Нюры Кучиной собаку прямо с будкой утащили. Будку на задах нашли, собаку – у леса, дохлую всю.

– Породистая? – поинтересовался я.

– Ризеншнауцер, бля, – звонко хлюпнув кипятком из кружки, всполошился дед. – Ты во грех-то зачем пожилого человека вводишь? Дело-то совсем не в том.

– Волки задолбали. В этом году, такое ощущение, стаи три тут рыскает. Лет уж шестьдесят не было. Ну, как вон Иван отец его дом здесь срубил, потом сам охотился. А тут они прямо к деревне подходить стали. То ягненка утащат, у Феди индюка из сарая увели.

– И жирафа, – с ухмылкой продолжил Дураев. —Откуда у твоего Феди индюк?

– А на прошлой неделе дети шли из школы, а два переярка так рядышком вдоль посадок семенят. Те-то сначала подумали, собаки. Но потом Димка Михеев всмотрелся, да не, не собаки это. Девки в слезы, а он хоть и малой, бестолковый двоишник, сообразил, фонариком стал на них светить. Они отбегут чуть в сторонку, сядут. Но совсем не уходят. Вот мы и канючим у Иваныча, чтоб застрелил.

– А он?

– Он. Он долго больно запрягает. Всё чего-то ходит по холмам, думает.

К вечеру Дураев уехал на своей «Ниве» как он выразился дежурить, мы с дедом остались домовничать. Я чистил снег, носил поленья, звенящие от стыни, точно селикатный кирпич. Старик готовил какое-то мудрёное блюдо в печке, орудовал ухватом. Обжигался, хватался за ухо и зачем-то скакал на одной ноге. Тепло было и из чугуна шлепало.

– Ты слыхал, как Иваныч один раз голыми руками волка взял?

– Откуда?

– Серьёзно тебе говорю, – оживился дед, как оратор нюхом чующий свободные уши. – Волк он умный ведь, башковитый, да. Бывает, слышь, весь день плутаешь за ним. Уже, как прокурор, всё про него знаешь. А возвращаешься домой пустой. Ну, и вот, значит. Зимой дело было. Снег выпал. Волк, как я уже говорил, извини меня, хитрый падла. Ночью-то промышляет, а под утро дрыхнуть идет. Обычно в лесу не ложиться, больно много шумов посторонних. Выберет себе место на опушке где-нибудь. И если его никто не тревожит, так всю зиму туда и возвращается. Место так и называется, лежка. Снег даже форму принимает его тела. И вот чешет Иваныч, как вдруг матерый метрах в пятидесяти морду свою подымает. Из лощинки такой. На него прям в упор глядит. И то ли он слепой совсем был, то ли вымотался за ночь… в общем, опять лег. Ага, думает Иваныч, вон ты где затаился. И поехал тихонько. А главно дело, удачно как было, ветер в рожу ему, с его, то есть, стороны-то дул. И вот когда уже шагов пять всего осталось, он возьми и морду свою подыми. Охотник смекнул: ружье с плеча снять не успеет, и прыгнул прям на ходу с лыж. Он, конечно, обезумел сперва, что это за слон на него свалился. Но потом рычать стал, в руку ему вцепился, ты глянь когда придет, шрам у него тут вот. А вторая-то рука у него, слышь, свободна. Он ей достал бечёвку из кармана и пасть-то ему связал, сомкнул по-русски говоря. И этой же веревкой ноги опутал. Так и приволок живого. На цепь посадил. Тот всё кидался, рвал ее, грыз. Но куда там. Этой цепью Иваныч быка трехлетка привязывал, когда они еще со своей-то жили. А на следующий день в охотинспекцию позвонил. Возьмите, говорит. Стыдно ему было признаться, что грохнуть его не может теперь. Волку нельзя в глаза смотреть. Иначе все, жалеть начнёшь. А Иваныч поглядел. С тех пор – всё, как отрубило.

«Врёт, конечно», – думал я про себя. – Но как изящно!» Я одарил деда сигаретой. Приехал Дураев. Вечером сидим у синеющего окошка. Дед ушел к однополчанину через три дома.

– Я и без их индюков все знаю. Три стаи, блин. Че там мелочится. Шесть. У одной деревни.

– А что не так?

– Да даже две стаи перегрызутся тут. Конечно, одна. Я их еще летом засёк, за Сурой, у балки. Матерый с драным загривком, волчица, три или четыре переярка и три мощных двухлетка. Но что так близко подходить начнут, не думал. Они, конечно, первые не нападут. Но дети. Могут спровоцировать.

– А кто регулирует популяцию?

– Кто, кто. Закон. Норма численности волка установлена приказом Минприроды Росси. 0, 05 особей на тысячу га. Дальше уже охотпользаватель за которым закреплена территория, общедоступные угодья, сам думает. Кроме этого, абы кому охотиться на волка не дадут. Это нужно либо в бригаде облавой, либо с опытным волчатником. Так на бумаге. В действительности же везде по-разному. У нас не было их давно. Тут одна газета увязала приход волков с политической смутой. Мол, всегда так. На самом деле все простой гундёж. Просто нет мотивации у охотников. Да и не каждый охотник его возьмет.

– А раньше? Премии были?

– Они и сейчас вроде как есть. Но столько бардака в их получении. Некоторые убивают волка просто так, случайно попался. Мол, на следующий год дадут бонус. Лицензию на отстрел копытных. Но, сам знаешь, как это делается. Кто ближе к кормушке, тот и…

Бездумное снижение особей в стае (обычно в результате отстрела) запускает иной механизм. Вместе со старшей самкой начинает размножаться одна из молодых.

Если совсем убрать из экосистемы волка, нишу займут бродячие собаки или гибриды волка и собаки. Тогда воевать с такими стаями ещё сложнее. Они опаснее, поскольку собаки не боятся человека, их не пугает огонь свет.

– Во всем нужна мера, – говорит Дураев. – А русская мера, как известно, два ведра.

Три дня я катался на подаренных мне Дураевым лыжах по лесам и перелескам. И что это были за лыжи! Болиды! Норвежцы слюной изошлись бы, если б увидели. Я сигал с холмов, задыхаясь в морозном мареве, наблюдал оленей у кормушки, дятла и даже куницу. Но волков не встретил.

– Хм, – сказал на это охотник люди чаще оказываются ближе к волкам, чем они думают. Я почти уверен, что каждый человек, бродящий по лесу, мог пройти на расстоянии пятидесяти метров от волка и даже не догадывался об этом.

По словам Дураева, у волков, очень развита неофобия (боязнь нового). Но благодаря своему уникальному социуму, они даже способны к изучению. Да, можно, убежать с глаз долой. Но лучше присмотреться, как то или другое явление обратить себе на пользу.

– Китайцы, одним словом.

Губы Дураева скривились в снисходительной улыбке.

– Я не только убивал их. Но и изучал тоже. Однажды вошел в контакт с одной стаей в Монголии. Ходил к ним без оружия. И, в конце концов, они ко мне привыкли. Я оставлял им на тропе мясо, всячески показывая, что не опасен. И вот однажды в одном из распадков случайно наткнулся на медведя. Когда я его заметил, делать что-то уже было поздно. Я не помню толком: закричал или он какие-то звуки издал, волки услышали и бросились. Матёрый подошел, ощетинился. Один удар мишки мог бы вспороть брюхо серого от горла до хвоста, но он взял его за пятку, потом остальные подоспели. Тогда я задумался, что такое альтруизм. Дурость или реализация все-таки биологической потребности? Ведь, что будет дальше, об этом зверь не подумал. И тогда я понял: всё, что мы имеем, чем гордимся в газетах, – это не мы придумали, это все оттуда идет, – кивнул он на лес за окошком. Хотя, само собой, глупо все очеловечивать, антропоморфизировать, извини за просторечное выражение. Но вот ещё интересная деталь. От человека волчат эти звери почти никогда не защищают. Понимают, что лучше остаться производителю, чем всем сгинуть. И это приобретенное, так сказать культура. От любого другого зверя защищают, от рыси, кабана, даже от медведя. Человек – инопланетянин для них. А может, они для нас, – сощурился он Иваныч от «беломорного» дыма.

Только вечером, когда после чая, мы выходили на улицу дышать, от реки доносились их серенады.

Ветра не было, поле за огородом прекращал лес, а над ним, точно забытый фонарь в туннеле, висела луна. Когда с елки срывалась снежная шапка, она падала медленно-медленно, рассыпаясь в пух.

– От канитель какая. Во выводит. Аж до мурашек, – шептал дед. – У тебя мурашки есть? – толкал он меня и убеждаясь, что всё в порядке, продолжал.

– Слышь, как милуются. Это у них такие прикосновения. Шашни.

Дураев молчал.

Он ещё утром закопал десантный маск-халат в снегу у сосны. Осмотрел патроны.

– Меня-то возьмёшь? – спросил я.

– Не желательно, конечно, – усмехнулся он, – но ты ж попрёшься. Не добудем – так попугаем.

– А деда?

– Не, он пусть дома, щи варит.

Все три дня дед спал на печке. Акустика там была отличная. И казалось, это не дед храпит, дракон из Поднебесной приехал.

– Идёшь, – тронул меня за рукав уже одетый Дураев.

И дед пробудился.

– Вообще, не сплю на новом месте.

– Ага, только труба чуть не рухнула.

– Да? Может, и забылся на минутку.

Мы напялили валенки и вышли. Холодными были окна, освещенные, как лужи после дождя, уходящей луной. Ни дыма не было, ни лая собак. Мы шли, положив лыжи на плечи.

За околицей встали. И Дураев зашагал классическим ходом, я – в спину ему, след в след. Поначалу было весело даже. Глядеть, как он, пригнувшись, сигает с горок. Как телемарком огибает кустарник, а затем тормозит, исполнив христианию.

Взобравшись по насыпи на шоссе, мы остановились. Тут вдруг охотник упал на колени.

– Скидку сделал. Метра четыре. Не слабо, – бубнил Дураев.

По всему выходило, что ночью матерый подходил к деревне. Поживиться там ничем не удалось. Волчица ждала его, на опушке, где выступающий французской треуголкой лес зализывало снегом поле. Матёрый дошёл по большаку до этого места и совершил в сторону умопомрачительный прыжок. Затем попятился задом к волчице.

Уже совсем рассвело. Пейзаж вдалеке казался вязаным. Крупной белой шерстяной нитью. Ударил по сухому стволу дятел. Запели синицы. Ёлки сменили сосны, далеко раскинувшие свои лапы. Для прохода Дураев отгибал их далеко, а потом нимало не заботясь обо мне отпускал. Лапа хлестал по глазам, а сверху, распадаясь, летел, подсвеченный низким солнцем какой-то даже праздничный снег.

– Зайца взяли, – сообщил Дураев.

Беспорядочное скопление следов поведало ему несколько последних мгновений из жизни русака. Сначала он петлял, как водится, скидывал круги один за другим. Потом решил вернуться к одной из своих петель, однако здесь, под кустом его поджидала волчица. Он повалился на спину и стал обороняться длинными задними ногами. И тут подоспел матерый.

– Значит, сыты, – сказал Дураев, и не понятно было, удовлетворенно или как он это произнес.

В полдень мы вышли к оврагу. Дураев достал из-за пазухи бинокль.

– Стой здесь, – приказал он мне. – Погуляй пока.

И потерялся между стволов.

Стоять истуканом было нелепо. Лицо мерзло, за шиворот сыпалось. И я плюнул на его указания. Съехал с горы и пошел вдоль незамерзшего ручья. Добрался до поворота, осторожно выглянул из-за него, Дураева нигде не было, только вода лепетала в ручье. На верхушках полыни, как бубенчики, раскачивались синицы.

Я шел и шел. Вдруг над головой с вершины оврага раздался свист. Потом крик:

– Беги, беги, б..дь!

«Какого хрена», думал я. «Кто это? Кому? Зачем?» И тут жахнул, обрушенной крышей посыпался вдоль ручья выстрел. Что-то серое, едва не сшибив с ног, метнулось мимо. Я стоял как вкопанный и ничего не соображал.

Посмотрел на вершину оврага, по насту сползал на боку мертвый волк. Показалась шапка Дураева. Зверь остановился на половине пути, охотник вышел из лыж, съехал на пятой точке, и толкнул его в бок. От волка шел пар. А на другом склоне тоже барахтался человек, лыжи он держал в руках, борода была в снегу. Это был дед Фролов.

– Дядь Коль, не обижайся, но ты гондон, – только и вымолвил Дураев. Когда он прикуривал, в пальцах его заметен был порядочный тремор.

Волк лежал на боку, под ногами. В ещё не остывшем глазу его отразилась пролетевшая птица.

– Иваныч, сам понимаю, что мудила старый. Чёрт меня дернул заорать.

– Чёрт тебя дернул пойти, – сразу же еще одну прикурил Дураев. Его колотило.

Покадрово дело было так. Когда мы ушли, дед Фролов запрыгнул в лыжи, коих у охотника на биатлонную сборную от юношей до мастеров, и шёл с нами параллельно. Потом с опушки он заметил вчерашние следы. Оказывается, Дураев уже давно обнаружил эту лежку, и зашагал, но не по ним, а по противоположному склону. Вдруг последний момент, говорит он, у него помутился разум и он засвистел, хотел волка спасти. И тем самым оказался в прямой зоне выстрела. Короче говоря, то, что он сейчас стоял с нами рядом, было чистой случайностью.

Волков было двое, матерый и самка. Дураев хотел поднять их с лежки. По его словам, они бы обязательно спустились в овраг, и шли ручьем. Он с торца планировал обогнуть, и выйти у конца балки. Тогда бы удалось пропустить волчицу вперед, а матерого стрелять. Волчица бы закрутилась, ошалела, и второй выстрел был бы её.

Но всё получилось как есть. Волк ушёл.

Отдышавшись, Дураев приготовил жердь, обмотал волчице ноги, и мы потащили ее, как в Африке носят льва. Жалости не было, только пустота и ломота в глазах от переливающихся полей. Дед плёлся сзади.

Когда мы шли по деревне, выходили люди, поздравляли.

– У-у, вражина! – издалека негодовала Жданова баба Нюра, у которой этой зимой пара утащила из овчарни ярку. – Зубы-то, зубы. Прям не зубы, а шилья.

Мы останавливались, отдыхали.

– Йех ты, гляньте, она брюхатая, – поджав губы, сказала завфермой Котова Зина.

Волка затащили во двор. Кот ощетинился и не пошел в дом.

Дураев позвонил охотинспектору, и пока не окоченела, стал освежевывать у сарая тушу.

Издалека, от фермы, донесся громкий, не сдерживаемый, смех женщины.

Под вечер нас с дедом Фроловым пригласили на день рожденья той самой завфермой.

Вернее, пригласили-то всех, Иваныч не пошёл.

– Милок, осаживай, осаживай самогон-то. Запивай кваском, – говорила мне баба Нюра Жданова.

Я осаживал и наливал снова. Тошнило, и тогда я выходил осаживать во двор. Когда прислонившись к шершавой доске, закрывал глаза, там, точно поплавок после первой ещё весенней рыбалки, стояла, вернее, лежала на боку эта чертова волчица. И птица, отразившаяся в ее глазу, летела куда-то.

В душной избе тётеньки затягивали несколько раз что-то озорное да разухабистое, но сбивались. Не шло. Потом включили Марину Журавлёву. Пахло салатом оливье, разлитым по клеенке спиртным и квашеной капустой.

Под столом скотник Федя, король доярок, а по совместительству мерзкий рыжий тип, тискал полнаватую почтальоншу Нину.

Она мочила краешки губ в стакане, а мокрым взглядом шептала «Давай не здесь. Потом.»

Федя скалился, предвкушая.

– Херово одному, дядь Коль, да? – буровил он деду Фролову, не вынимая руки из тепла Нининых ног.

– Так и вместе, Федя, бывает, что взвоешь. Жизнь прожить – не вечер про****ить, – задумчиво сказал, всматриваясь в дно стакана, как в ядро Земли.

– Тебе скоро отъезжать, да?

Дед понял не сразу, помолчал:

– Сегодня чуть не отъехал. Но отпустил начальник. Еще чуток дал погулять.

– Ладно, не думай, дядь Коль, ты и там слесарем будешь.

Фролов хмыкнул.

– Может ты и прав. Поди, там и лучше? Но ведь никто не позвонит, не расскажет и не напишет…

В ту ночь такое распахнутое и близкое было звёздное небо, что мы долго ворочались каждый на своем месте, и никак не могли уснуть.