Текст книги "Ассоциация содействия вращению Земли. Сборник рассказов"

У края одной звезды

Доктор наук, астрофизик Николай Тихонов производит впечатление двужильного человека. Он как будто не спит никогда. По ночам на пятом этаже лабораторного корпуса специальной астрофизической обсерватории Российской академии наук, затерянной в буковых рощах Зеленчукского района, тлеет желтый огонек, это Тихонов с помощью Большого азимутального телескопа, что на вершине горы Семиродная, наблюдает за жизнью ближних галактик.

Галактики ведут себя смирно. Ну раз, может, два в год, они сдуру закружатся в космическом танце, переплетутся эфемерными станами и зачастят вспышки, словно репортёры Господа Бога заглянули на осенний бал Вселенной. Осведомленные люди знают, что никакие это не фотовспышки, это взрываются вызревшие звезды, вернее, взорвались-то они давно, до нас этот свет дошел только-только.

Во времена холодной войны, спутники-шпионы с той и другой стороны были оснащены счетчиками Гейгера. Они фиксировали эти просветления и колебания радиации, как испытания потенциального противника. Точили друг на друга ядерный зуб. Хорошо, что астрономы все вовремя разъяснили.

Когда в 60-е годы советские ученые задумали на одной из вершин Большого Кавказского хребта (2100 метров над уровнем моря), строить самый внушительный во всей Евразии телескоп, их зарубежные коллеги ехидно ёрничали. У русских есть Царь-пушка, которая не стреляет, Царь-колокол, который ни по кому не звонит, теперь будет Царь-телескоп, исполняющий сходные функции.

Но кто не знает, как мы умеем браться за дело?! Особенно если с точки зрения логики оно явно выглядит бредом. И началось. Конструкции телескопа были изготовлены на Ленинградском оптико-механическом объединении. Главное зеркло делалось на Лыткаринском заводе оптического стекла. И никакого Цейса. Решено было сделать три заготовки-болванки, каждая из которых весила 70 тонн. При диаметре в 6 с лишним метров. Первую охлаждали девять месяцев, однако при такой «скорости» изменения температур, заготовка лопнула, как яичная скорлупа. Вторую охлаждали гораздо медленней – 0,03 градуса в час. Для её полного охлаждения ушло 2 года и 19 дней. А для того чтоб ещё потом и обработать микронным слоем алюминия, потребовалось еще 16,5 месяца и 15 000 карат алмазного инструмента.

До Волгограда зеркало везли по великой русской реке, затем погрузили на специальный трейлер. Некоторые дороги в Карачаево-Черкесии пришлось специально расширять для этого. Затем, чтобы установить технические условия перевозки (скорость на ровных участках, на подъёмах и т. д.), по пути всего следования провезли специальный груз-имитатор. Каждый километр горного серпантина от посёлка Нижний Архыз (Буково) (где уже выстроили к тому времени по проектам грузинских архитекторов шестиэтажные чудо-дома) обошелся казне в миллион советских рублей.

После водружения зеркала на телескоп выяснилось вдруг, что оно все же где-то получило дефект. Пришлось вытаскивать из закромов третью заготовку. В 1975 году 850-тонный телескоп впервые открыл забрало и, как в дверной глазок, всмотрелся в небо. Ученые, работающие на нем, действительно совершили сотни открытий, тогда это был, без дураков, прорыв в астрономии. Прошло 36 лет.

В 90-е годы многие светлые головы подались в Канаду, Америку, Африку. Некоторые потом вернулись, не в силах преодолеть, как формулируют они сами, гравитацию здешних мест.

Но даже в самые дикие времена финансирование обсерватории не затухало. Зеркало раз в 3—5 лет удавалось промыть. Сегодня директору САО РАН Юрию Балеге на всевозможные отчисления и гранты удается лишь содержать в удивительном, почти коммунистическом порядке поселок. На большие проекты денег не остается. А телескоп слепнет, он уже потерял почти пятьдесят процентов зрения. Директор писал президенту, потом олигархам, просил денег и обещал назвать их именем звезду. Ответа не получил. Но и нюни не развесил.

– Три с половиной миллиарда лет ещё есть у человека, чтоб научиться любить и уважать друг друга, – шутит он, как хирург.

– Почему три с половиной?

– Потом Солнце поглотит Землю, и мы станем очередной сверхновой звездой. Если, конечно, до этого сами себя не укокошим.

Поутру Тихонов гасит свет и надоевшего комара. Он пришибает его папкой с графиками и расчетами. Приплюснутый комар похож на звезду. Потом он неспешно идет домой, там умывается минеральной водой Архыз в ванной из крана (просто другая тут не течёт), жарит яичницу и кидает в рюкзак навигатор. У порога прихватывает ледоруб или лыжную палку (в зависимости от сезона). Вот уже несколько десятков лет астроном и альпинист Тихонов ежедневно отправляется в горы на поиски следов древних аланов и скифов, обитавших когда-то в окрестных ущельях.

Если идти от поселка по правому берегу горной реки Зеленчук, то где-то через километр непременно упрешься в старый щитовой домик с неработающим шлагбаумом. Надпись на столбике сообщит, что это памятник-городище аланской культуры. Рядом с домиком мотоцикл ИЖ-5 с коляской, сооруженной из досок, и телега без лошади. К горбылю привязан за ногу живой орёл. Орёл пучит глаза на прохожих.

– Гоша, оп, – кричит хозяин, сидящий на крыльце в шерстяных носках.

Гоша с ненавистью расправляет крылья, становясь, по утверждению хозяина, похожим на рубль. Туристы фотографируются на фоне и в жестяную баночку с надписью «Птичке на мясо» кидают монетки. Судя по одутловатому лицу хозяина, птичке оплачивают лишь половину ставки.

Следы аланского городища еще можно прочесть в жужжащих шмелями травах по остаткам каменных фундаментов, по двум трехметровым идолам с человеческими лицами, по лабиринту, напоминающему не то причудливые амбары, не то британский Стоунхендж. По мнению Тихонова, это и вправду солнечный календарь. Древняя обсерватория. Но как эта каменная штуковина действовала, ни он, ни другие учёные мужи толком не ведают.

Единственные строения, что уцелели от гордых аланов, – это храмы. Их три. Историю этих мест по их стенам можно изучать на уровне почти хрестоматийном. В самом большом, кафедральном, в 916 году константинопольский патриарх Николай Мистик обращал в массовое крещение люд Западной Алании. Пришедший сюда через триста лет Тамерлан превратил город в руины, но храмы не тронул. В опустевших церквях горцы держали овец. Православные монахи, шедшие за русскими завоевателями Кавказа, выгнали горцев, овец, а спустя время уже другая власть переоборудовала все под колхозные склады. Всё, как и везде, разве что тюрьмы не было. В новые времена церкви усердно отреставрировали, стены X века укрыли новомодной дурацкой металлочерепицей.

Первые исследователи города еще до реставрации обнаружили в одном из храмов остатки фрески с греческой надписью: Святой Николай покровитель Аспе. Тихонов логически предположил, что, возможно, так и назывался город. Ревностные историки фундаменталиста отшили, подняли на смех, поведав, что город с таким названием давно уже есть, он находится на просторах Испании.

Астроном не обиделся. Напротив. Улыбнулся. Во-первых, это ничего не меняет. А во-вторых, на его век открытий и всевозможных находок хватит. И в соседних галактиках, и в этой.

– Мир каждый божий день подсовывает нам столько возможностей, – говорит Тихонов, – достаточно просто повнимательнее смотреть под ноги.

Вот он и берет лыжную палку, кидает в рюкзак термос с травяным чаем, навигатор – дожди и вешние воды, вымывающие из горных пород артефакты, ему в помощь. Минувшей зимой ему прямо-таки повезло. Астроном обнаружил в горах то, что поразило его в самое сердце. Не одну сотню лет под носом у людей – пастухов, путешественников, бродяг – маячили наскальные рисунки. И это в 60 км от поселка и в 10 от города Усть-Джигута. Но никто, говорит Тихонов, не чухнулся.

– Да я и сам, признаться, про это случайно узнал. Бродил по тем окрестностям, присел чайку попить. По дороге пацаны едут на лошадях, спорят. Что-то вроде: да не, у оленя прямо из башки дерево растёт. А этот с копьём, я в книжке таких видел. Ну, я прислушался, спросил, что за рисунки и где. Всю ночь про них думал, а чуть свет с лаборантом Галиной Геннадьевной Коротковой посетили те места и встали как вкопанные. Потом три дня ездили, ждали солнца, Галя забиралась мне на плечи и снимала.

Мы тоже хотим поглядеть на находку, упрашиваем. На следующий день он с Галиной Коротковой поджидает нас у корпуса на своем авто «УАЗ-Патриот». когда едем несколько раз в прорехах между гор открывается взору гигантское белое облако. Это мы думаем, что облако. Оказывается, просто гора. Эльбрус.

Бросив машину перед размытым ручьями проселком, мы шагаем Тихонову в спину. Ботинки наши тут же набирают в подошвы красной глины и напоминают индейские снегоступы. Пейзаж делается похожим на мексиканские прерии. Провожатый наш чешет со сноровкой руководителя охоты из какого-нибудь племени ичола. От рубах поднимается дымок. Галина тоже не лыком шита. Имеет приличную пешую подготовку. Помимо основной работы, так же шастает по горам, занимается танцем живота и кикбоксингом.

По кромке отвесного скального обрыва тянутся усохшие когда-то сучковатые чалы. Внизу далеко шумит река. Потом река берёт влево, и перед нами открывается долина, вся в разнотравье.

– Дальше надо наверх, – командует Тихонов. – А то впереди собаки.

– Рисунки охраняют?

– Да не. Ферму.

К кудрявым горам вплотную подступают скалы, мы карабкаемся по зеленке, дышим. За одним из поворотов внизу открывается длинное кирпичное здание фермы, трактор и лохматые сторожевые псы, размером с телка, разгуливающие вольно. Сначала, увидев, они кидаются к нам, но, преодолев гору до половины, залениваются, двигают с ворчанием вниз.

– Вот, – говорит Тихонов. – Правда, надо маленько подождать, когда солнце перейдет. Южный склон, тень от скалы мешает, не разглядеть. Мы всматриваемся – и правда, скала как скала, стесанная, ровная.

– Долго ждать? – спрашивает фотограф.

– Считайте. Скорость солнца сейчас пять сантиметров в минуту.

Присаживаемся на холодненький валун. Шмыгает в расщелину гадюка, Тихонов степенно провожает её взглядом.

– Ручей, что свернул влево, – говорит он, – выносил и выносит к своему пологому устью желваки халцедона, которые дают острые отщепы, не менее прочные, чем кремень. Да и кремень тут, судя по всему, добывали.

– А почему никто не исследовал эти места? – интересуюсь я.

– Почему не исследовали, – астрофизик тыльной стороной ладони отирает крупные капли со лба. – Эта балка под кодовым названием Учкурка известна археологам и геологам давно. Например, экспедиция Биджиева определила, что некоторые курганы относятся ко времени майкопской культуры, а другие примерно ко II тысячелетию до нашей эры. По-видимому, именно обилие халцедона, из которого делали каменные орудия, и привлекало людей бронзового века в эти места. Биджиев же выяснил, что тут бывали и представители сарматов, в общем, напластовано всего в этих землях так напластовано. А почему никто не описал петроглифы, я и сам, честно говоря, не знаю. Место больно для прогулок тут неудобное.

Тень от скалы постепенно уходит, солнце поворачивается к нам лицом, и на скале медленно, как через метель, проступают олени. Потом еще и еще. Петроглифы располагаются на высоте около трех метров. Чтобы разглядеть их, приходится вставать на цыпочки. Многие изображения мутные, точно припорошенные песком. Тихонов объясняет, это из-за «пустынного загара».

– Как это?

– Ну, под этим термином понимается потемнение от времени и солнца свежих сколов скал, в том числе и прочерченных линий. Здесь вот кроме древних изображений на некоторых петроглифах присутствуют и современные художества. Особенно обидно, когда «улучшают рисунок» по уже существующим линиям. Это все равно, что черные копатели, шли с металлоискателем, зазвенело, и они, плюнув на предшествующие слои, а стало быть, и культуры, просто извлекают цацку. Зато вон там видите, надпись? Женя плюс Оля – навек. 1936 год. Линии ни капельки не потемнели, – радуется ученый. – Это значит, что за 75 лет прочерченные линии загаром не покрываются. А уже это, в свою очередь, значит, что едва проступающие рисунки, они очень и очень древние.

Сквозным сюжетом во всех петроглифах на этой скале являются олени. Чаще всего одиночные самцы. Иногда встречаются и ланки, но с их рисованием обычно не заморачивались. Видно, просто не стреляли, берегли для потомства. Оленьи рога древние художники изображали в трех стилях. В первом случае (Тихонов называет его фантастическим) рога показаны в виде одного ствола с несколькими боковыми отростками.

– Можно подумать, – говорит он, – что автор никогда не видел оленей. Но совершенно такие же рога изображены на петроглифах Дагестана и на золотой рукояти топорика из Келермесского кургана №1. Во втором стиле рога изображаются двумя вертикальными стволами с боковыми отростками. Подобные изображения можно встретить на бронзовых изделиях кобанской культуры. Олени с рогами первых двух стилей часто изображались рядом и могли быть нарисованы примерно в одно время, ну с разбросом в столетие. В третьем – рога откинуты назад и доходят до хвоста животного. Этот почерк напоминает скифский.

Сцены из охоты на яка – сюжет самый, пожалуй, композиционно выверенный. Семь собак окружили быка. Охотник протягивает руки, может, лассо набрасывает, может, «ату» орет. Стреляющий лучник. Двое, возможно, он и она, взявшиеся за руки. Из-за скола скалы одна фигура фрагментарна. Сады с яблонями, солярные знаки, квадратики с точками. То ли в дурака резались, а потом отмечали, то ли в буру. Мы шествуем по выступу скалы, как по галерее, справа налево.

– Можно вычленить некую закономерность, – говорит Тихонов. – Если видны современные рисунки, то на этом же участке есть и древние петроглифы. Давно замечено странное стремление людей, даже в древности, выбирать для рисунков одну и ту же скалу, игнорируя стоящие рядом, совершенно пустые. Объясняется это простым бессознательным инстинктом обозначить именно свое присутствие, пометить территорию своими знаками. Аналогично поступают многие животные.

– И что же дальше? Как определить возраст нетронутых петроглифов?

– А вот это самая трудная и не поддающаяся проверке процедура. Нам неизвестны толком даже поселения, где жили эти художники. Поэтому мы можем только сличать их с похожими из других регионов. Или упражняться в догадках. Вот смотрите, с одной стороны балка заходит в тупик. Возможно, здесь во времена бронзового века и позднее просто охотились. Загоняли диких животных в этот тупик и добивали. А может, и нет. Только раскопки слой за слоем могут более или менее точно прояснить ситуацию.

– И?

– Ну, во-первых, мы не археологи, и у нас нет «отрытого листа», дозволяющего эти раскопки проводить.

– А во-вторых, – вступает в разговор Галина Геннадьевна, – карачаевцы, мягко говоря, не очень хотят прояснять ситуацию. Кто, как и что.

– Почему?

– Ну, они безоговорочно и безапелляционно назначили себя потомками древних аланов. Мол, вон с каких времен тут живем. А вдруг выяснится, что это не так.

– Тогда зачем вам-то все это надо?

– Наша задача забросить удочку, рассказать (нынешней осенью Тихонов собирается с докладом об этих петроглифах на конференцию. – Прим. авт.). Вот смотришь телевизор, – продолжает он, – и возникает твердое убеждение, что люди сегодня живут так, будто лично с них всё и началось. Ты можешь, конечно, купить себе четыре айфона, гнуть пальцы и сколько угодно себя называть звездой намбер уан. Но земля и небо выталкивают из себя осколки, которые напоминают нам о той многолетней войне, когда человек методом проб и ошибок вычленял из какофонии ноты, а из бардака – что такое хорошо и что такое плохо. Без знания этого «вчера» ты не сможешь моделировать свое «завтра». Или будешь снова наступать на тот же сельхозинструмент.

Вернувшись в поселок, мы идем в местный музей в здании бывшего детского сада. Сюда Тихонов, Короткова и многие другие просто приносят обнаруженные артефакты. И тут второй раз за день у нас сносит башку от увиденного. Такого обилия аланских вещей нет нигде в мире. Совершенно целый, даже с тетивой лук, утварь, предметы быта. Золото, серебро, медь, камни, шелк.

– Да, музей хороший, – говорит смотрительница Татьяна. – Мы выходили на Москву, хотим, чтоб кто-то взял нас под крыло.

– Не, – сказали мы тихо и хором. – Лучше не надо, да, – почему-то прорезался в нашей манере общения кавказский тон.

Живую, дышащую экспозицию музея начал лет двадцать назад собирать еще местный путешественник, альпинист и краевед, помешанный на здешних горах, Сергей Варченко. Пять лет назад его не стало. На похороны приехали соратники из других городов и даже из-за морей. Они ходили по музею, цокали языками, а потом вдруг из подвальной мастерской Варченко, где мыши летучие вниз головой, пропала мумия крохотного ребенка, некоторая утварь из самого музея. Но сотрудники и сами астрономы об этом никогда не расскажут. Они лучше еще найдут.

К вечеру на поселок и городище обрушился шумный ливень. И так же стремительно прошел. Горы курились влажным туманом. У домика сторожа, отряхнувшись, задремал Гоша. В кабинете Тихонова загорелось желтым окно. Над кустами стриженой акации тяжело поднялся одинокий жук-светлячок. Он летал по округе, мигая, как спутник, и кого-то будто искал и искал.

Ассоциация содействия вращению Земли

Мы когда-то работали вместе. Потом я не видел их лет пятнадцать. Они периодически звонили. Давили на эстетику: охотничья деревня, лес, цепь озер, пейзажи с пометкой «умопомрач».

Но я не ехал, мотивируя тем, что напиться, превратиться в свинью и здесь можно. Вот обратный путь – он более тернист.

Но потом попал туда почти случайно. И увяз. И дело вовсе не в алкоголе.

От большака Москва-Саранск —Ульяновск километров семнадцать, деревня Нагорное Шенино. Если пешком, чесать и чесать, складывая трещины на асфальте в очертания и образы.

Потом село. Мордовское, где тетки на бошках носят волшебные, цветастые гнезда, сделанные из полушалков. В таких только райским птицам жить. Одежа – тоже под стать, аляпистая, нарядная. Поверх шерстяных носков на ногах неизменно галоши.

Говорят, дамы чуднО. Интонация к концу предложения не успокаивается, а напротив. Как будто хотят чего-то добавить.

Но нет. Все сказала.

В непонятной речи мелькает смешное «райцентрась», «пенсия кулысь».

А мужики по дворам, тюкают, работают – здоровенные, в майках даже глубокой осенью, красномордые. Они, что называется, последние из могикан. Уйдут и кончится деревня.

Но тут рефлексировать некогда.

Как сказал один тамошний крестьянин: «Думать не надо. Потому что плакать нельзя.»

В конце села асфальт закончится, дорога превратится в песок или в сугробы, величиной со стога сена.

Сперва молодой березняк, затем – исполинские сосны. И воздух – черпаешь ложкой, а он тянется с пузырьками.

Просёлок, извиваясь по лесу, выведет в деревню. Дома бревенчатые, старинные, а под угором, у никогда не замерзающего ручья заросшие ольхой бани. На крайнем доме круглая табличка «Аптека доктор Юлькин». Над крыльцом ещё одна: «Наркологическая помощь».

Это изба Леши. Он – историк, антикварщик, журналист. Лет семь назад проводил в палатке в окрестных лесах, где мощный с двятиэтажку курган, все летние выходные. Местность тянула, засасывала. Но начинался ноябрь, и жить под крышей из брезента становилось невыносимо. Однажды ночью шли, шли в поисках жилья и набрели на эту деревню. Постоянно тогда там проживало два человека.

Товарищи – фотографы, биологи, кинодокументалисты, журналисты, прознав про пустующие избы, скупили их фактически за бесценок.

Правда, домовладельцами они стали на правах зыбких, невнятных. Из документов только стариковские расписки.

– В первое время в деревне любой городской житель ну такой Манилов, – говорит мастодонт визуального искусства Юрий Николаич. – Сидят все, как куркули, планы чертят. Пруд с форелями, гостевые избы для иностранцев, тропы для экологического туризма. Это ж не компьютерная игрушка, для этого надо телодвижения какие-то совершать. Но все напиваются и благополучно сваливают в город, гундосят чего-то про следующий раз.

Я в один приезд говорю: а давайте хоть в лесу вон на поляне волейбольную площадку сделаем.

– Прекрасно! – прослезившись после выпитой первой, восклицают домовладельцы. – Только сначала скамейки и стол. Ну, для судей. Стол и скамейки действительно вкопали. И обратно же напились. Уезжали, оправдывались, списывая все на дикую инерцию русской земли. Мол, всё, что необходимо человеку для жизни, земля обязательно даст, а то, что сверхприбыли – баловство и понты. Россия! Хе-хе.

Единственный на данное время местный житель Витя, впрочем, эту сентенцию наглядно опровергает.

У Вити бурное прошлое, золотые руки и харизма. Согласно такому набору качеств – человек он противоречивый. Даже для самого себя. У Вити наблюдаются потуги к изящному. В дому он держит много книг по искусству, есть даже на английском языке. В загоне, куда попадает и речка, настоящих диких кабанов. А в сарае – рефракторный телескоп.

Когда я бываю там, он стучит в окошко ранним утром, настраивает линзу, ползая на коленях либо по земле, либо по снегу и приговаривает:

– Наверно, только так и надо, чтоб вышло нечто вроде искусства.

– В смысле?

– Ну… на карачках.

Витя пышно любит пышных женщин. Особенно весной. Он привозит такую из райцентра, катает на льдинах по озеру Танака, на сооруженных им же самим высоченных качелях, которые он, как бывший боцман, именует реями. С такой женщиной он мечтает выращивать диких вепрей, ходить за грибами, разговаривать о произведениях Пелевина и картинах Ге. Но дама уже к началу июня дуреет от запаха сосен и внимания, не выдерживает накала. На прощанье Витя дарит ей маленькую полосатую свинью. Просто он готов к обрушению любых иллюзий.

Вите не чужды пассажи под просторечным названием «запой». Он уходит в них торжественно, как ледокол в ледовитое плаванье. Красиво, как писатель Хемингуэй. Ибо начинает с бог весть откуда взявшихся трех бутылок рома.

А потом становится невыносим.

Ходит по деревне с косой «литовкой» на плече, утверждая, что видел у леса на снегу следы матерого волка. Но ружье у него, сволочи, спрятали.

Захаживает в дома к дачникам, приехавшим проведать бабушек, или тещ, которые сбегают сюда из города на лето, и раскуривающим, допустим, кальян. Подходит к столу:

– О, таблеточка! Как раз для моей поганой души. Берет шайбочку угля и жует. Черное течет по небритости.

Но два года назад, он свои экзерсисы прекратил. Витя увидел, как по воздуху над соснами летел вертолет. В открытой двери, свесив ноги наружу, сидел мужик и шпарил на баяне что-то «невыразимо прекрасное, никогда не слышанное».

– Тогда я решил – баста, карапузики. И стал искать в интернете эту мелодию. До сих пор не нашел. Вот слушай, не знаешь такую? И он губами начинает выдувать. Потом идет кормить наплодившихся маленьких вепрей.

Таков наш Витя. Мы любим его ненарочно. Как-то само собою.

Фотохудожник и кинодокументалист Юрий Николаевич устроил свой дом в духе музея современного искусства. Часы без стрелок с высунувшейся кукушкой, сопроводительные надписи, шарманка на русской печи, контакты замкнуты на косяке двери, открываешь – «Лунная соната», закрываешь – молчит.

– Это чтоб зимой не выстужали, – бубнит он. В стену у зеркала воткнута стрела, в стреле записка с вопросом к Иванушкиному респонденту: «Дашь?». По коньку крыши идёт вырезанная из куска железа крадущаяся лиса (герб города Саранска). Когда-то она украшала стену одной из редакций. Юрий Николаевич служил там фотографом.

Его не очень добрые розыгрыши коллег стали легендарными, о них писала федеральная пресса.

Стены дома снаружи украшены коровьими черепами. Перекрещенными копьями, шикарными рогатками. Всю свою старую технику – два ящика химикатов, бумагу – легенда местной фотографии свез в амбар и устроил там лабораторию. Теперь любой, приехавший в деревню, может зарядить пленку, полазить по лугам, торфяным каналам, лесу с какой -нибудь «Практикой» или «Пентаксом». Проявить в темени глиняной мазанки, и ночью под голоса соек и кукушек печатать в красном свете фонаря. А утром развесить на разноцветных прищепках уже готовое. Голова чумная от химикатов и отсутствия сна, солнце преломляется в росах, пьяно пахнет сосной. И как будто нет на планете никого больше. Никто не переубедит, что все зыбко, невнятно и, может быть даже, вот-вот кончится.

Пришвин как-то записал в своем Дневнике.

«У многих в Москве есть прекрасные квартиры, многие бедные, но уютно, тепло и сухо. У меня сырая дыра, вроде дворницкой, куда я приезжаю торговать своим товаром. Но я не завидую. Никогда! У меня на этот счет своя философия, впрочем, всем не обязательная. По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки, если кто привык ходить в лакированных башмаках, тот так и будет этого достигать и достигнет (не говорю о неудачнике). Так если бы заправка у меня была адвокатская, так и у меня бы сейчас квартира была, хотя, может быть, я сам и не был бы адвокатом, а сидел в „Кожтресте“. Я живал и в Париже – все было. Но моя заправка, основное: хижина. Люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть, ничего не устроив возле себя, только было бы тепло переночевать. Я беру устроенное: лес, поля, озера. Лес, перо, собак. В городе я добываю деньги и, добыв, увожу в деревню: там я счастлив, пока у меня остается в кармане 1 р. 75 к. – я еду в Москву охотиться за червонцами.»

Мы очень хотим жить так же. Каждый раз чего-то там себе придумываем – «надо», «необходимо», и премся. Радостные, балагурные, мужицкие.

Из девушек – только по обочинам осень.

А спроси, чего уж там такого-то? Никто толком не ответит. Можно разве истолковать, чем так притягивают те или иные картины, фильмы, книги? Магия человеческой жизни, тоски и радости. И хватит об этом. Все равно не разложишь по полочкам, не вычленишь, изгиб реки ли привлёк или персики на столе у девочки. И потом, в деревне никто не утыкается в соцсети, там не до того. И вообще существование какой-то виртуальной жизни кажется смешным и нелепым.

Все лето Юрий Николаевич снимал фильм про древнюю мордву. Колесил по окрестным населенным пунктам на своей колымаге, забитой копьями, луками, стрелами. Реконструировал куски событий сильно далеких лет. И я порой ошивался с ним. Историй о жизни в этих местах, частностей, деталей, особенностей мордовской кухни накопилось столько, что мы даже решили издавать газету. О прошлом, о людях, живших в деревне (по воспоминаниям стариков), об озёрах, болотах, торфяных каналах, покинутых поселках, загадочных каменных сооружениях в лесу, и о нас – шатоломных, отчаянно неприкаянных. Тираж смешной – 23 экземпляра. Название простенькое «Ассоциация содействия вращению земли».

В 15—17 веках здешняя земля являлась околицей Площадей русских. В 17 веке одним из центров «государственных вотчин» на мордовской земле стала Красная Слобода (ныне райцентр Краснослободск, 9 тысяч жителей). Населенный пункт был вотчиной матери первого царя дома Романовых, известной в истории инокини Марфы Ивановны.

По дороге в деревню не минуешь еще один известный когда-то топоним. Село Старая Рябка. Основано в 18 веке на месте кельи старца Герасима. Позже в той Рябке было два довольно мощных завода – парусиновый и железоделательный.

Говорят, оба эти завода принадлежали крутейшему мужу той поры Алексею Семеновичу Шеину. Во время второго Азовского похода, в 1696 году, он был Командующим сухопутными войсками. И всех победил. За военные успехи в походе, Пётр I жаловал товарищу Шеину звание Генералиссимуса и наградил золотым кубком, который весил аж 7 фунтов. Так человек стал первым Генералиссимусом России. Чуть позже царь вообще назначил его Главнокомандующим Русской армии, командующим артиллерией, конницей и главой (судьей) Иноземского приказа. Сам же Шеин штаны не просиживал, жил в Азове, руководил строительством морской гавани в Таганроге.

И, быть может, поэтому в общем-то прошляпил стрелецкий бунт. За всем не уследишь. Петр своих не сдавал, но и спрашивал нещадно. Шеин получил по шее за то, что не разоблачил связь стрельцов с царевной Софией. Когда Пётр начал стричь боярские бороды, первым он состриг её да, да, трудяге Шеину.

Сам-то опальный генералиссимус, конечно, вряд ли когда бывал тут.

По другой версии, деревня могла называться так задолго до рождения Шеина. Например, от имени первого поселенца, носившего славянское мирское имя Шеня (от старинного областного слова, означавшего «жеребёнок») или тюркское Шени (диалектный вариант «шани» – «славный»).

Хотя кажется смешным тот факт, что для монголо-татар кто– либо из здешнего люда считался славным. По свидетельствам различных источников, только мордва умела достойно сопротивляться воинам чингизидов. На лошадях в этих чащах уши оставить можно, а мокшане сигали по деревьям, как белки, монголы их так и звали «лесные люди». Мол, чего с них взять-то. Пусть себе живут, еда кончится – выйдут. Но еда не кончалась. Мордва прекрасно охотилась.

В советские годы колхоз «Красный пахарь» давал в буквальном смысле стране тепла. Здесь велись масштабные торфоразработки, появилась уйма каналов, которые заполнялись водой, в них прилетали лебеди.

На краю деревни, откуда видно, как эти заросшие каналы блестят ввечеру, дом Евгения Борисыча. Больше двадцати лет он работал главным охотоведом в здешних угодьях. Каждую тутошнюю кочку не просто знает, чувствует. Езда на его Ниве по просторам, что называется, очаровывает. Там, где внушительная яма, Борисыч давит на газ, и машина становится как корабль, преодолевающий волну. Плюгавенькая кочка – он тормозит. «Чего это?» -думаешь. А тряханет так, что макушкой в потолок.

Борисыч – тип балагурный, любит крепкую шутку. Но никто не станет стрелять тетерева, если не будет полной уверенности, что не случится подранок. Борисыч все видит.

Он так зыркнет, и так пришлепнет словом, что краснота пойдет до кончиков ушей. И это, слава богу не пятерней, где трехлитровая банка выглядит кофейной чашкой.

Борисычу 60. А положить его кулачище на стол в пацанской забаве армреслинг до сих пор никто не сумел.

– Просто там у тебя сварной уголок, – говорят очередные проигравшие.

А он усмехается и идет в дом писать очередную картину. Мольберт на трех ногах сооружен из местного клена, холсты, краски дарят или покупает в городе сам. Борисычу нравятся пейзажи и сцены из охоты. Каких в своей жизни видел не счесть.

Он широко известен в стане профессиональных охотников, умеющих добыть лося или медведя. Чиновники с разных концов родины, любящие поиграться с ружьишком, звонят ему. Но он не едет.