Текст книги "Почему языки такие разные"

Таким образом, теперь мы с вами умеем отвечать на первый из двух вопросов, которые мы задавали в разделе 3 этой главы, – напомню, это был вопрос о том, как ведут себя морфемы по отношению к корню. Оказалось, что все морфемы во всех языках строго делятся на группы, так что ни одна из них не оказывается в двух группах одновременно. При этом морфемы – представители одной группы могут только предшествовать корню (префиксы), другой – только следовать за ним (суффиксы); кроме того, морфемы могут обрамлять корень (циркум-фиксы), вклиниваться в него (инфиксы), разрывать корень и одновременно разрываться сами (трансфиксы), соединять два разных корня друг с другом (интерфиксы).

Остался второй вопрос: об отношении морфем друг к другу, то есть о том, как они соединяются друг с другом внутри одной словоформы. Лингвисты говорят в таких случаях о проблеме «морфемных швов» и тем самым используют в разговорах о морфемах другое сравнение: целое слово как бы сшито из нескольких разных лоскутков-морфем (ведь и корень тоже – морфема). Но языки различаются тем, какие они предпочитают делать швы на стыке лоскутков. В некоторых языках все швы явные; можно было бы сказать, что лоскутки-морфемы не пришиваются, а просто прикладываются друг к другу или гладко приклеиваются: один лоскут кончается, потом начинается другой, они не мешают друг другу, и края их хорошо видны. Так (или почти так) устроены тюркские языки, индонезийский, эскимосский; близки к такому состоянию языки банту, финно-угорские языки, японский и многие другие языки мира.

А другие языки, наоборот, предпочитают скрытые швы, когда граница между морфемами оказывается незаметна. На стыках морфем в таких случаях происходят какие-то изменения, например, одни звуки заменяются на другие (это обычно называется чередованием), и в результате обе морфемы могут сильно изменить свой первоначальный облик, как бы сплавившись воедино – что-то похожее происходит, например, с металлическими деталями при сварке. Кроме того, морфемы в таких языках и более придирчивы по отношению к своим соседям-морфемам: далеко не все из них вообще соглашаются стоять рядом, и приходится искать им замену – другую морфему с тем же значением или менять соседнюю морфему до неузнаваемости.

Вот, например, есть в русском языке такие связанные друг с другом по смыслу слова, как рука, ручной и руководство. Они имеют одну общую корневую морфему, к которой присоединяются и разные другие – суффиксы и корни. Но посмотрите, что при этом происходит. Мы не можем просто так присоединить суффикс -н– к корню рук-: сло́ва рукной или рукный в русском языке не существует. И, кстати, вовсе не потому, что мы не можем выговорить сочетание -кн-: есть же в русском языке слова сукно, окно, толокно, стукнуть, крикнуть и многие другие с таким сочетанием звуков! Нет, такова воля именно этого суффикса -н-, образующего прилагательные от существительных: не хочет он стоять после звука -к-, изволь ему во что бы то ни стало поменять -к– на -ч-! Проверьте это по другим словам – убедитесь сами. И, кстати, выясните заодно, как относится этот суффикс к звуку г (например, в слове снег) и к звуку х (например, в слове пух).

Ну что ж, звуки мы поменяли – теперь слово у нас готово? Не тут-то было: еще надо ударение поставить! И тут оказывается, что начинает капризничать не суффикс, а корень. Одни корни соглашаются, чтобы ударение падало на них (книжный, снежный, железный, водный, лунный, горный…), а другие – нипочем не желают и требуют, чтобы ударение стояло только на окончании (ручной, пушной, выходной, речной, лесной, головной…). Зависит это только от конкретного корня – и больше ни от чего. А в слове руководство с корнем -рук– вроде бы ничего особенного не происходит, зато корень -вод– так слился с суффиксом -ств-, что в произношении оказывается даже трудно понять, где кончается один и начинается другой: произносим-то мы что-то вроде рукаво́цтва. Вот и получается, что в русском языке соседние морфемы предъявляют друг к другу очень сложные требования, и если уж они соглашаются стоять рядом, то обычно так тесно сливаются друг с другом, что целое по своему внешнему виду становится непохоже на исходные части.

Морфема с одним и тем же значением может не только по-разному изменять соседние морфемы, но и сама по-разному изменяться в соседстве с ними. Возьмем окончание неопределенной формы глагола. Оно в русском языке может выступать по крайней мере в трех разных видах, но и глагольному корню тоже от него достается. Судите сами:

нес-у – нес-ти (это самый «чистый» случай);

везу – везти (оглушается звонкий согласный корня);

плет-у – плес-ти (оказывается, что -т– перед -ти неприемлемо – заменяем на другой согласный);

скреб-у – скрес-ти (и -б– перед -ти тоже не годится, а заменять его надо не, скажем, на -п– а на тот же согласный -с-);

пек-у – печь (тут уж вообще непонятно, где кончается корень и начинается суффикс: к– сливается с -т и превращается в -ч-;

и куда теперь подевался конечный -и?);

стриг-у – стричь (всё то же самое, да еще к тому же звонкий -г– оглушается);

плыв-у – плы-ть (а здесь конечный согласный корня просто выпадает).

Все эти чередования – еще далеко не полный список того, что возможно в русском языке при соединении морфем друг с другом. А ведь бывают и такие случаи, когда морфема может просто исчезать, «не выдержав», наверное, суровости соседей: именно так и поступает показатель прошедшего времени у некоторых русских глаголов: ходи-ть – ходи-л, пляса-ть – пляса-л, но нес-ти – нес, грести – греб и т. п. (хотя в женском роде или во множественном числе это исчезнувшее – л– всё-таки появляется: нес-л-а, греб-л-и). Вот уж действительно скрытый шов – ни шва, ни морфемы!

Есть еще одна особенность русских морфем: одно и то же значение при разных корнях часто выражают разные морфемы (хотя, вообще говоря, можно было бы обойтись и одной). Как, например, в русском языке выражается значение «тот, кто А» (где А – действие, обозначаемое каким-нибудь глаголом)? По крайней мере тремя главными суффиксами: -тель (хранитель, спасатель, сеятель), -чик (летчик, грузчик, перевозчик) и – [ль]щик (рубщик, уборщик; плакальщик, ныряльщик, пильщик). Но бывают еще суффиксы -ник (истопник, печатник, работник), -ец (купец, жнец, певец) или -ок (стрелок, ходок), которые, правда, в основном употребляются с иными значениями. Есть и совсем редкие суффиксы, – например, -арь (писарь, косарь). И еще не надо забывать об очень интересной группе слов с суффиксом -ун (бегун, шалун, хвастун) – большинство из них (хотя и не все) обозначают человека, который не совсем правильно (с точки зрения говорящего) себя ведет. А какой суффикс в слове плакса? Кажется, он и создан-то специально для этого единственного слова; а ведь еще можно и вовсе обойтись безо всякого суффикса (повар, трубочист)!

Почему так много морфем выполняют одну и ту же работу? Почему не говорят грузитель и нырятель? Или, например, хранильщик и грузильщик? Иногда, конечно, такое разнообразие полезно – например, мы можем различать слова рубильник (инструмент – правда, не для рубки) и рубщик (человек, который рубит), очиститель (вещество) и чистильщик (человек); купец и покупатель оба покупают, но один – по роду занятий, это его работа, а другой – только для себя; похожее отличие у значений слов стрелец и стрелок. А беглец и бегун хотя и занимаются оба бегом, но с совершенно разными целями. Так-то оно так – но уж окончание родительного падежа множественного числа зачем выражать тремя разными способами: дом-ов, кон-ей, стен-ø? Ведь вот творительный падеж во множественном числе выражается по-русски одинаково: дом-ами, кон-ями, стен-ами (и так же себя ведут дательный с предложным)!

Всё это в конечном счете есть проявление одного и того же свойства – того, что морфемы в русском языке не могут просто так соседствовать друг с другом. Не все из них соглашаются стоять рядом, и, даже согласившись, они обязательно как-то влияют друг на друга. Зато словоформы, которые образуются из этих морфем, действительно оказываются крепко сбиты – на части не рассыпаются.

А теперь посмотрим, как устроен венгерский язык. Возьмем те же самые слова, что и в самом первом русском примере:

«рука» – kez;

«ручной» – kez-i;

«руководство» – kez-i-konyv.

Суффикс, образующий прилагательные от существительных, в венгерском языке всегда выглядит как -i-, к чему бы он ни присоединялся; и соседняя морфема при этом остается такой же, как была. А слово «руководство» на венгерский буквально переводится как «ручная книга»: просто взяли еще слово könyv «книга» и прибавили его к уже имеющейся части. И даже интерфиксов никаких не понадобилось. Потому-то в венгерском языке так много длинных слов: венгерские морфемы, как гладкие кубики, могут свободно соединяться и так же свободно рассыпаться, чтобы образовать новое слово. Например:

lehetetlenség «невозможность», то есть lehet «можно» + etlen «не, без» + ség «-ость, – ство» (образует существительные от прилагательных);

fószerkesztó «главный редактор», то есть fó «голова» + szerkeszt «редактировать» (это слово тоже состоит из двух морфем, szer «средство» и keszt) + ó «тот, кто…».

А вот как склоняются венгерские слова (посмотрим, как выглядят всего несколько форм уже знакомого нам слова könyv «книга»):

Да, в таком языке не придется выбирать между тремя совершенно разными окончаниями одного и того же падежа, да еще отдельно запоминать, как обозначаются падежи в единственном и во множественном числе!

Конечно, и в венгерском языке есть случаи негладкого присоединения морфем – так же как и в русском языке есть случаи сравнительно гладкого присоединения. Но вы уже понимаете, что и в том, и в другом языке такие случаи нетипичны: слишком уж явно отличается даже на первый взгляд внешний облик слов в языках «с гладкими швами» и в языках «без швов»: в одних – слова-кубики, в других – слова-слитки, в которых не всегда и морфемы-то друг от друга сразу отделишь.

Это действительно очень важное различие между языками, которое сразу бросается в глаза. Языки с «придирчивыми» морфемами, с негладкими швами, со словами-слитками обычно называются языками с фузией, фузионными (от латинского слова fusio «слияние, сплавление»); а языки с «покладистыми» морфемами, с прозрачными гладкими швами, со «словами-кубиками» обычно называются языками с агглютинацией, или агглютинативными (от латинского слова agglutinatio «приклеивание, прилепливание»). Действительно получается, что одни языки работают как бы сварочным аппаратом, а другие – клеем и кисточкой.

Понятно, в каком из двух типов языков слова будут длиннее: в агглютинативных языках так легко приставлять морфемы друг к другу, что можно делать это практически неограниченно и получать слова бесконечной длины (таких слов реально не встречается только потому, что кто же захочет иметь дело с человеком, который говорит и говорит, а ни одного слова еще не сказал!). А в фузионных языках так много приходится работать над скреплением слов, что больше четырех-пяти морфем к корню уж никак присоединять не захочется. Зато в фузионных языках сразу ясно, где кончается одно слово и начинается другое. А в агглютинативных языках сплошь и рядом не разберешь, где предлог, а где приставка, где суффикс, а где просто частица. Например, когда по-турецки хотят сказать «дамы и господа», то вполне могут сделать это так:

Что тут для нас необычного? Конечно, то, что показатель множественного числа употреблен только один раз, а относится – к обоим словам!

По-турецки можно сказать и так:

bayanlar ve baylar –

будет значить это то же самое и выглядеть для нас привычнее. Но турецкий язык вполне может на одном суффиксе сэкономить. Как это иногда делаем мы с предлогами: ведь по-русски можно сказать, например, так:

к дамам и к господам,

а можно (и даже лучше) так:

к дамам и господам.

Мы экономим один предлог – а турецкий язык экономит суффикс.

Значит, что слово, что часть слова – не очень для турецкого языка важно. Но по-русски нам никогда не придет в голову сказать что-то вроде:

к дам– и господам, –

то есть чтобы один падежный суффикс (в данном случае окончание) работал сразу на два слова. Вот это и есть разница между морфемами агглютинативных и фузионных языков.

Агглютинация и фузия – это два разных принципа устройства слов в языке, и всё из-за того, что в одних языках морфемы придирчивые (но слитные), а в других – покладистые (но независимые друг от друга). Но, оказывается, это еще не все возможные типы языков – в мире бывают и другие.

В самом деле, а что получится, если попробовать довести оба эти принципа до предела – могут ли, например, возникнуть языки со «сверхслитными» или «сверхнезависимыми» морфемами?

Вы, конечно, догадываетесь, что и такие языки тоже есть. Правильно. Давайте посмотрим, как они могут быть устроены.

Чем более независимы морфемы друг от друга, тем менее тесно они друг с другом связаны. Значит, предельно независимые морфемы – это те, которые вообще никак друг с другом не связаны! То есть в языке с такими морфемами каждая (или почти каждая) морфема будет одновременно и корнем, и отдельным словом; слова из двух морфем будут большой редкостью, а из трех – и вовсе храниться в музее. Вот к чему приводит любовь к независимости – к полной изоляции друг от друга. Но как же такой язык будет обращаться со своими грамматическими значениями? Как он будет выражать число, вид, время, наклонение, если суффиксов и префиксов в его распоряжении – считаное количество?

Что ж, из такого положения есть два выхода. Во-первых, как вы знаете, без грамматических значений вполне можно обойтись. А на самый крайний случай – хватит и самого скудного запаса некорневых морфем. В предыдущей главе мы много говорили о том, как устроены «языки без грамматики» (такие, как вьетнамский, китайский, йоруба и другие) – и оказалось, что устроены они не хуже языков с грамматикой, а может быть, в каком-то смысле и лучше. В этих языках сбылась мечта свободолюбивых морфем о жизни в полной изоляции друг от друга. Потому и называют такие языки – изолирующими. В них почти все морфемы – корни, они же самостоятельные слова.

Ну хорошо, скажете вы, без грамматики обойтись можно. А как же эти языки поступают, когда им понадобится образовать новое слово? Неужели в этих языках есть только слово лететь и не может быть ни слова вылететь, ни слова прилететь, ни слова летчик, ни слова полет, ни слова самолет? Конечно нет! Проще всего со словом полет: оно получается из слова лететь с помощью конверсии – понятно, что в таких языках это просто незаменимое средство. Ну а остальные слова вполне можно образовать из имеющихся корней: нужно лишь соединить два корня – или даже просто поставить рядом – и получится что-то среднее между сложным словом и двумя отдельными словами. В изолирующих языках окажется, стало быть, очень много сложных слов – действительно, это одна из их главных особенностей. Сложные слова там часто появляются даже там, где мы бы их совсем не ожидали, – то есть где в русском языке употребляется простое слово. Например, мы скажем:

Он красивый, –

а по-китайски то же самое будет выглядеть буквально как:

Он хороший-смотреть.

Так же точно поступают изолирующие языки и с другими словами. Вот как обычный изолирующий язык мог бы построить слова, которые мы в русском языке образуем от глагола лететь:

вылететь = лететь-выйти;

прилететь = лететь-прийти;

летчик = человек-лететь;

самолет = машина-лететь (или: железо-птица-лететь).

Вот и всё! Признайтесь, это кажется даже как-то проще и понятней, чем наши запутанные суффиксы (да еще если с чередованиями). В общем-то, одну и ту же идею ведь вполне можно выражать и корнем, и не корнем – особой разницы не будет. Разве Рязанская земля звучит хуже, чем Рязанщина? А маленький стакан – менее понятно, чем стаканчик?

Кстати, и в русском языке есть такие значения, которые передаются только корнями, тогда как другие языки поручают их некорневым морфемам. Вот, например, само слово «язык». Нам странно представить, чтобы в языке имелся, скажем, суффикс или префикс, который передавал бы именно это значение. А между тем бывает именно такой и суффикс, и префикс. Например, в языке суахили это префикс ki-. И сочетание «язык суахили» переводится на язык суахили одним словом – kiswahili. А «русский язык» – это kirusi. Ну а в чешском языке для этого же значения есть особый суффикс -stina, так что «русский язык» переводится на чешский как rustina, а язык суахили, естественно, – как suahilstina. Надо сказать, что чешский язык вообще гораздо больше понятий выражает суффиксами, чем русский. Например, мы скажем «билет на самолет» – а по-чешски это letenka, слово с глагольным корнем let- и специальным «билетным» суффиксом -enk(a). Надо ли теперь удивляться, что «входной билет» – это по-чешски vstupenka?

А когда чехи спускаются в метро, то им нужна – что бы вы думали? – правильно, jízdenka!

Так что какие значения передавать корнями, а какие – нет, это личное дело каждого языка. Можно и одними корнями обойтись.

А теперь вернемся немного назад. Мы сказали, что если в языке из морфем есть только корни, то у него два способа решить проблему грамматических значений. Первый способ – не выражать их вовсе, так получаются изолирующие языки. Но если есть первый способ, то, наверное, есть и второй? Правильно. Вот об этом втором способе тоже нужно сказать несколько слов.

Дело в том, что грамматические значения можно выражать не только суффиксами и префиксами. Их можно выражать и корнями. Только это будут особые корни. Они будут значить не «дом», «диван», «бежать», «думать», «мой», а – «прошедшее время», «дательный падеж», «условное наклонение»… Нам странно себе представить, что в языке могут быть слова с таким значением? Ну а русское слово бы – разве оно не такое? А слово буду, когда мы говорим буду спать, разве не выражает как раз значения «будущее время»? Так что даже в русском языке есть такие слова, хотя в русском их и немного. Называют же такие специальные слова, которые служат для передачи грамматических значений, – служебными словами.

Теперь вы понимаете, что я хочу сказать. В языке может не быть некорневых морфем, зато в нем могут быть служебные слова. И тогда он может выражать, если ему нравится, сколько угодно грамматических значений. Например, у глагола можно устроить хоть десять наклонений – просто надо иметь десять разных служебных слов (а не одно слово бы, как в русском).

Языки, в которых бо́льшая часть грамматики отдана на откуп служебным словам, тоже имеют свое название. Они называются аналитическими (а это их свойство – аналитизмом). Такие языки, как русский, в противоположность им называются синтетическими.

Аналитические языки похожи на изолирующие тем, что к их корням почти не присоединяются некорневые морфемы – некорневых морфем и в аналитических языках мало. А отличаются они от изолирующих тем, что в них всё-таки есть такие корни, которые выражают грамматические значения (и больше ничего другого!);

стало быть, эти слова, хоть они и самостоятельные, но должны обязательно употребляться в предложении вместе с другими словами.

Образцовыми аналитическими языками являются английский и французский. В самом деле, возьмем такое английское предложение:

The dog of my father is barking.

Оно означает: «Собака моего отца лает». В русском переводе четыре слова, в английском предложении – семь. «Лишние» три слова – это и есть служебные. Слово the обозначает «определенность», слово of – «принадлежность», слово is – «настоящее актуальное» (то есть настоящее время длительного – или актуального – вида). Конечно, другой язык мог бы выразить всё это какими-нибудь окончаниями, но тогда бы он и не назывался аналитическим.

Аналитические языки есть не только в Европе. К ним относится, например, язык хауса в Африке (это один из самых известных языков Западной Африки, отдаленно родственный арабскому) и многие из тех языков, на которых говорят жители островов Полинезии: таитянский, гавайский, маори и другие.

Только что мы познакомились с языками, в которых самостоятельность морфем в слове была доведена до предела. Настало время посмотреть, во что может вылиться другая крайность – стремление морфем во что бы то ни стало соединяться друг с другом в одно слово.

По логике вещей, у нас должны получаться языки с очень длинными словами. Но какой длины может быть самое длинное слово в языке? Можно ли написать роман из одного слова – точнее, может ли одно слово быть равным по длине целому роману? Пожалуй, нет. А слово длиной в повесть или хотя бы в рассказ? Как-то не верится. Ну а размером с самый маленький рассказик? Ведь самый маленький рассказ – это просто предложение. Слова-то в языке прежде всего складываются в предложения! А есть ли языки, в которых слова, склеиваясь друг с другом, могут образовывать целые предложения?

Да, такие языки есть. Это не просто языки, которые любят сложные слова (как немецкий или венгерский), – это языки, в которых сложные слова такие длинные, что они сами по себе могут образовать целое предложение. Например, вместо:

Пошел дождь –

в таких языках будет сказано нечто вроде:

Дождепошло, –

а вместо:

Сильный дождь прошел над лесом – Лесосильнодождепрошло.

Пожалуй, ни в русском, ни в других европейских языках ничего похожего не встретишь – а ведь до сих пор нам как-то удавалось находить если не точно такие же, то хотя бы похожие примеры.

Называются такие языки с длинными словами-предложениями тоже длинно – инкорпорирующими (это название происходит от латинского глагола со значением «вставлять, внедрять» – одни слова в них как бы внедряются в другие).

Инкорпорирующие языки не такие уж редкие – к ним относится большинство индейских языков Северной и Центральной Америки (а это сотни языков!); кроме того, знамениты своей инкорпорацией корякский и чукотский языки (на крайнем северо-востоке нашей страны) и обширная группа эскимосско-алеутских языков (это Гренландия, Канада, Аляска и тоже северо-восток Евразии).

Итак, слова там длинные, потому что складываются друг с другом. Но ведь русские слова тоже складываются – паровоз, быстроходный и даже Мосавтолегтранс. И в древнегреческом, и в санскрите, как мы уже говорили, тоже было много сложных слов. Но всё дело в том, что сам способ словосложения в инкорпорирующих языках совершенно другой. Во-первых, и в русском, и в других индоевропейских языках сложные слова – прежде всего существительные или прилагательные, но не глаголы. Невозможно представить себе русское слово паровозить, быстроходить, руко-моить (при том, что в русском языке есть, например, слово рукомойник) или глазомерить (хотя есть слово глазомер). Наоборот, в инкорпорирующих языках сложные слова – это как раз глаголы, потому что получаются эти слова так. Есть исходная ситуация, о ней и обо всех ее участниках мы хотим что-то сообщить. Как мы знаем, ситуацию обычно называет глагол, а ее участников – существительные, помните:

Старик ловил неводом рыбу.

Так вот, в инкорпорирующих языках глагол (он же название ситуации) как бы вбирает в себя, «внедряет» всех участников ситуации – и предложение превращается в одно слово-глагол, что-то вроде старико-неводо-рыбо-ловилось. Впрочем, от слова-глагола часто отделяется подлежащее, но уж все остальные участники ситуации приклеиваются к нему прочно. Получается предложение всего из двух слов:

Старик неводо-рыбо-ловил.

Понятно, что всяческие местоимения и прилагательные (быстроловил, большерыболовил, рыбомнеловил и т. п.) вставляются туда же. Поэтому все эти не существующие в русском глазомерить или рукомоить – как раз очень похожи на корякские или эскимосские слова. Вместо русского: Я мою руки – эскимос, коряк или индеец-ацтек может сказать коротко и ясно одно слово: Рукомою. (Недаром все индейцы в романах такие немногословные: им легко – одно слово сказал, и уже целое предложение.) Конечно, языки с инкорпорацией не обязывают говорящих всегда выражать свои мысли так кратко (можно было бы еще сказать – так односложно, но в данном случае, пожалуй, правильнее было бы – так однословно); во всех этих языках остается возможность строить нормальные (с европейской, конечно, точки зрения) предложения, но используется она говорящими на этих языках довольно редко, и только в особенных случаях. Инкорпорация же является для них обычным способом говорить (и, наверное, думать?).

Еще одно важное свойство слов в инкорпорирующих языках – то, что все морфемы в них, на наш с вами взгляд, оказываются «в перепутанном порядке». Ведь существительные-то в них не просто присоединяются к глаголу, как это происходит в тех сложных словах, к которым мы привыкли. Нет! Существительные именно «внедряются», «вклиниваются» в глагольную словоформу, обычно куда-нибудь в середину, так что, например, показатели времени глагола оказываются перед существительным, а показатели вида или лица – после. Так что эскимос на самом деле скажет даже не что-то вроде вырукомылибы, а скорее уж что-то вроде бывылирукомы. Представляете?

Но и это еще не все трудности инкорпорирующих языков. Во многих из них (особенно это касается языков индейцев) на стыках морфем происходят чередования не менее сложные, чем, скажем, в русском языке. То есть существительные не просто вклиниваются в середину глагола, но их еще и узнать после этого нельзя!