Текст книги "Почему языки такие разные"

Когда (в разделе 5) мы говорили о «морфемных швах», то мы имели в виду, конечно, те швы, которые проходят внутри слова. В фузионных языках морфема, соединяясь с морфемой, вызывает многочисленные изменения у своих соседей и изменяется сама. Но после того, как морфемы образуют словоформу, с этой словоформой в предложении уже никаких изменений не происходит. Словоформы соседствуют друг с другом вполне мирно – например, если в русском языке слово кончается на гласный – а, то, какое бы слово ни шло за ним следом, окончание предыдущего слова не изменится. Можно сказать, что в русском языке очень требовательные морфемы, а вот словоформы – неприхотливы так же, как морфемы в агглютинативных языках.

Но не все языки устроены так. Некоторые идут гораздо дальше в своей требовательности. Вы помните – когда возросло стремление морфем сцепляться друг с другом, получились инкорпорирующие языки. А что будет, если возрастет их требовательность друг к другу? Если уже не морфемы, а целые словоформы станут сверхпридирчивыми соседями?

Это тоже путь к образованию языков со сверхдлинными словами. Например, таких, как хорошо знакомый нам санскрит. Правда, про любовь санскрита к сверхдлинным словам мы еще не говорили. Но надо знать, что это – одно из самых известных его свойств.

Итак, в санскрите «швы» (и еще какие!) возникают не только внутри слова между морфемами: часто так крепко «сшиваются» между собой начало следующего и конец предыдущего слова, что трудно бывает сказать, где начинается одно и кончается другое. Например, если санскритское слово кончается на -i, а следующее за ним начинается на a-, то при слиянии этих слов на месте сочетания -ia оказывается -ya– (читается как русское «я»); если санскритское слово кончается на гласную, – например, на – a, а следующее начинается на такую же гласную – тоже на a-, то эти гласные как бы стягиваются в одну долгую (в санскрите, как и во многих других языках, есть долгие и краткие гласные), а если слово кончается на -a, а следующее начинается на i-, то на стыке и вовсе оказывается -e– (это вместо -ai-!). В последних двух случаях граница между словами исчезает совершенно – в точности как граница между морфемами в русском слове печь, которое мы обсуждали раньше. Надо сказать, что санскрит вообще чрезвычайно знаменит своими чередованиями – не только на стыках слов, но и на стыках морфем тоже, – настолько они сложные и запутанные. Например, есть санскритское слово bodha «пробуждение»; оно образовано от глагола с корнем bodh-, который значит «пробуждать». От этого же глагола с помощью суффикса -ta можно образовать причастие со значением «пробужденный» – но выглядеть это причастие будет вовсе не так, как можно было бы ожидать (bodhta), а совсем по-другому. Во-первых, суффикс -ta потребует, чтобы в корне изменился гласный – с -o– на – u-. Во-вторых, на стыке морфем произойдет следующее: глухой согласный -t– потребует, чтобы стоящий перед ним звонкий придыхательный -dh– стал непридыхательным, а -dh– в ответ на это, наоборот, превратит -t– в звонкий и к тому же придыхательный -dh-. Таким образом, -dh– + -t– = -ddh-, и в качестве причастия мы получим слово Buddha (читается по-русски Будда); это имя, данное принцу Сиддхартхе Гаутаме, основателю учения буддизма (и значит оно – «Пробужденный» или «Просветленный»). Не думайте, однако, что вы уже знаете всё о санскритских причастиях. Возьмем другое знаменитое санскритское слово – yoga (читается «йога»), буквально – «соединение; сосредоточение». Оно образовано от глагола с корнем yuj– («йудж») «сопрягать, соединять»; причастие от этого глагола (с тем же суффиксом – ta) будет выглядеть уже как… yukta. В этом случае потребовалось, чтобы -j– перед -t– изменился в -g-, а потом этот звонкий звук оглушился. И вот, если поставить рядом слова buddha и yukta – трудно с первого взгляда определить, что перед нами одна и та же глагольная форма.

Надеюсь, теперь вы хоть немного представляете себе степень сложности чередований в санскрите. Для них с древнейших времен есть даже специальное название – сандхи, а придумали его индийские ученые-грамматики не менее двух с половиной тысяч лет назад, когда стали подробно описывать грамматику санскрита (это нужно было для того, чтобы как можно точнее произносить и понимать древние священные гимны, написанные на этом языке). Они, можно сказать, открыли сандхи в языке санскрит – так же, как древние астрономы открывали звезды и планеты. И так же, как многими открытиями древних астрономов люди пользуются до сих пор, лингвисты до сих пор пользуются прекрасными древними грамматиками санскрита, где подробно описаны сандхи. А само слово «сандхи» из узкой области санскритоведения вошло в современную лингвистическую науку и стало общенаучным термином, так что статью под названием «О некоторых типах сандхи в ацтекском языке» с удовольствием примут в любой лингвистический журнал. А вот если вы напишете статью под названием «О некоторых типах сандхи во вьетнамском языке», то редколлегия, пожалуй, будет сильно удивлена. Если вы внимательно читали эту главу, вы, наверное, догадаетесь, почему так произойдет.

Сандхи, как говорилось в древних грамматиках, бывают внешние и внутренние. Внутренние – это те, которые происходят на стыках внутрисловных морфемных швов (как в слове «Будда»), а внешние – между словами, и, как мы говорили, яркой особенностью санскрита являются именно они, внешние сандхи. Значит, в санскрите много сложных слов? Да, очень много. И чем дольше санскрит жил, тем больше говорящие на нем использовали этот способ образования слов – словосложение, точнее даже – словослияние. В поздних санскритских текстах складывалось несколько слов сразу – четыре, пять и даже больше, в общем-то, можно сказать, что целое предложение становилось словом. Похоже на эскимосский или корякский? И да, и нет – потому что в санскрите, в отличие от инкорпорирующих языков, предложение-слово получалось в основном не глагольное, а именное. Таким образом, древний индиец говорил что-нибудь вроде:

Его-быстроприхождение –

или:

Его-тигросмелоубивание,

тогда как эскимос или коряк скорее сказал бы как-нибудь так:

Быстроприоншел –

или:

Смеломоржеуонбил.

(Не забудьте, что в инкорпорирующих языках морфемы всегда перепутаны!) В санскрите же морфемы в сложных словах всё-таки не перепутывались – потому что словосложение развивалось в нем постепенно, сливались рядом стоявшие в предложении слова, причем каждое – со своими готовыми морфемами. Что же касается чередований, то, как мы уже говорили, их и в инкорпорирующих языках тоже может быть много на стыках морфем: постоянное тесное соседство располагает к разного рода взаимодействию начал и концов корней, суффиксов и т. п. Так что в индейских языках, например, чередования лишь чуть менее сложные, чем в санскрите (потому-то название «Сандхи в ацтекском языке» и не удивит никого!).

Такими вот разными способами получаются языки с длинными словами-предложениями. Санскрит сцеплял друг с другом концы и начала слов (точно как морфемы), а инкорпорирующие языки вставляли существительные в середину глагола – при этом результат оказался почти одинаковым.

Главный вывод, который можно было бы сделать из всего того, что рассказано в этой главе, – устройство слова (словоформы) очень много говорит о языке в целом. Как одна морфема в фузионном языке цепляется за другую, так и в языках мира одни свойства слова обязательно оказываются связанными с другими свойствами, причем не только слов, но и грамматики, всего облика языка.

Мы видели, что языки мира, хоть и кажутся бесконечно разнообразными, всё же могут быть разбиты на группы с похожими свойствами, причем появление этих свойств легко объяснить, и можно даже предсказать, какие еще возможны типы языков.

Так, например, теперь мы понимаем, почему в агглютинативных языках слова обычно довольно длинные, а в фузионных – короткие, но не очень; почему в изолирующих языках слова очень короткие (зато много сложных слов), а в аналитических языках слова тоже короткие, но сложных слов может быть уже гораздо меньше. Или еще: если в языке много коротких одноморфемных слов, то грамматики в нем может совсем не быть, а если это аналитический язык, то может быть и грамматика. Но вот если слова в языке длинные, то это точно значит, что в нем выражаются разные грамматические значения, скорее всего есть падежи, может быть, в глаголе много наклонений, и т. п.

Очень важно еще и то, что похожие по своему устройству языки не обязательно являются близкими родственниками (с точки зрения происхождения – вспомните еще раз первую и вторую главу); и наоборот, близкородственные языки не обязательно похожи. Например, турецкий язык устроен очень похоже на один из крупнейших языков Южной Индии – тамильский: оба с «прозрачными» морфемными швами, длинными словами и т. д. С другой стороны, английский, будучи, как вы помните, языком индоевропейским и германским (об этом сказано во второй главе), по своему устройству не похож не только на латынь, греческий, русский, но и даже на ближайше родственный ему немецкий; он, напротив, будет скорее близок к африканскому языку хауса или к китайскому: ведь в нем (в особенности по сравнению с его «близкими родственниками») возможность образовывать из одних слов другие довольно ограниченна. А среди славянских языков (близкородственных друг другу) выделяется своей непохожестью болгарский язык – он тоже скорее напоминает язык хауса, так как только в болгарском (и в очень похожем на него македонском), в отличие от других славянских языков, большинство грамматических значений выражаются служебными словами и вовсе нет падежей.

Именно поэтому, когда в поле зрения лингвистов попадает какой-то новый язык, они обычно стараются прежде всего обратить внимание на то, как, то есть по какому типу, в нем строятся слова, и говорят, что у языков с разными типами устройства слова – разный строй. А область лингвистики, которая занимается в первую очередь сравнением строя языков и, шире, – вообще сравнением разных свойств (неродственных) языков, называется лингвистической типологией. Так что эта глава, а также вся предыдущая (про грамматику), и предшествующая ей (про звуки), и – забежим вперед – следующая глава (про то, как в разных языках строятся предложения) – это всё рассказ о типологии языков, а мы с вами сейчас – типологи (именно так называют себя лингвисты – специалисты в этой области). Типолог (в отличие от «просто» англиста, германиста, слависта, арабиста и т. д.) знает много разных языков – или, поскольку возможности человека ограниченны, а языков на свете огромное количество, по крайней мере знает многое про разные языки – так, чтобы иметь возможность их сравнить. Причем среди типологов, конечно, бывают и более «узкие специалисты»: одних больше интересует грамматика разных языков, других – порядок слов, третьих – звуки, но «словесный строй» языка – это, конечно, основа для любого такого сравнения, можно сказать, точка отсчета.

Итак, мы с вами типологи, сравниваем языки – и с каждой следующей главой нашей книги убеждаемся, какие они всё-таки разные (а ведь мы еще далеко не всё даже упомянули!). Но мы уже знаем достаточно, чтобы в голову пришел такой очень простой и наивный вопрос – почему же языки такие разные?

Как известно, на простые вопросы отвечать труднее всего. Но попробую ответить так: а почему языки должны быть одинаковыми?

Зачем нужен язык? Прежде всего – для того, чтобы превращать мысли в слова и предложения. Но разве слова и предложения должны быть для этого одинаково устроены?

Можно было бы решить так: язык должен быть устроен как можно более удобно для выражения мыслей. Поэтому если один язык удобнее другого, то такой язык лучше.

Эта мысль совершенно справедлива. Но дело вот в чем: знаем ли мы, что именно для наших мыслей удобно, а что – нет? И можем ли мы сказать, что в этом отношении одни языки лучше, а другие – хуже?

Этот вопрос давно приходил людям в голову. Конечно, люди давно заметили, что все языки разные, и пытались это как-то осмыслить. В древности проблему обычно решали просто: самый лучший язык – наш, а все остальные языки принадлежат варварам, их и языками-то считать нельзя. Потом люди задумались серьезнее. В XVIII, XIX веках в Европе лингвисты считали, что самые совершенные языки – это древние индоевропейские языки, такие, как санскрит или латынь. Потом языки испортились: и форм у глаголов стало меньше, и падежи пропали, и слова стали короче… как-то это всё недостойно великих предков. Но вот в начале XX столетия знаменитый датский лингвист Отто Есперсен стал доказывать, что самый лучший язык – английский (надо отдать ему должное – всё-таки не датский; правда, Есперсен всю жизнь занимался именно английским и, должно быть, успел его полюбить; между прочим, его грамматика английского языка и до сих пор считается образцовой). Действительно, в аналитическом английском почти все значения выражаются служебными словами – просто, четко, понятно, никаких тебе сандхи, никаких словоформ – а с другой стороны, и грамматика есть. Ведь «хорошему» языку, наверное, нужна какая-то грамматика? Долгое время так и считали, что если в языке нет грамматики, то он какой-то неполноценный, «неразвитый». Но мы-то с вами видели, что язык без грамматики едва ли не удобней для говорящих, чем язык с грамматикой. Нет, не так всё просто.

Современная лингвистика категорически отказывается считать, что есть языки удобные и неудобные, плохие и хорошие. Чем пристальней мы изучаем языки, тем лучше понимаем: все языки одинаково удобны, но каждый язык – по-своему. Дело в том, что язык – настолько сложная система, что он не может быть весь устроен одинаково. Язык состоит как бы из разных блоков – бывает система звуков, бывает – система слов и морфем, а еще есть система предложений и система грамматических значений. Все они должны как-то приспособиться друг к другу.

И еще одно – нельзя быть удобным для всего и для всех одновременно. Язык устроен так, что в нем всегда что-то одно удобно за счет чего-то другого. И поскольку язык всё время изменяется, то получается, что и «зоны удобства» всё время меняются местами с «зонами неудобства» – было удобно одно, а стало другое.

Вот агглютинативные языки. Казалось бы, идеальная система: слова четко делятся на части, можно построить слово с любым значением и по очень простым правилам – чего же еще? Но плохо, что слова получаются в таких языках длинноваты – пока дойдешь до конца, того и гляди, забудешь, с чего начал. И не держатся такие слова вместе, легко рассыпаются на части, и границы между ними слабые. Зато фузионные языки – в них слова хорошие, крепкие, не ошибешься, где конец, где начало. И недлинные слова, как раз то, что надо. Всё бы хорошо, да очень уж чередования замучили. И на одно значение всегда столько морфем собирается, не знаешь, какую и выбрать.

То ли дело изолирующие языки – ни тебе чередований, ни длинных слов. Ставь себе корни рядом – и всё. Хорошо? Неплохо. Да только корней всё же не очень много, значений разных – гораздо больше. Получается, что каждый корень за двоих работает – да хорошо, если за двоих, а не за двадцатерых: он и вместо глагольной приставки, он и вместо показателя вида, он и вместо суффикса какого-нибудь привычного действия. А что делать – служебных морфем-то взять неоткуда. Вот и приходится в изолирующем языке вместо того, чтобы учить грамматику, учить наизусть – сразу весь словарь.

Так, может быть, прав профессор Есперсен, лучше аналитических языков и впрямь нету? И слова в них короткие, и грамматика есть, и чередования изгнаны? Всё верно, но и здесь без недостатка не обходится. Представьте себе, что у вас в предложении пять вспомогательных глаголов. Куда вы их денете? Будут они друг с другом путаться, пока разберешься, какой глагол кому «помогает», – нет, подумаешь, уж лучше, пожалуй, сандхи.

Ну а инкорпорирующие языки? Они-то для кого удобны? Я скажу вам так – для говорящих на этих языках они очень удобны. Ведь не надо строить длинные предложения с разными словами и с паузами между ними, думать о падежах и предлогах – в одном слове-предложении сразу упакована вся мысль. А вот для слушающих, конечно, такие языки не подарок. Расшифровывать их труднее. Правда, если мы с вами давно друг друга знаем (или если я хорошо знаю, о чем речь), мне будет легче, поскольку я могу угадать какие-то части сообщения, а остальное можно и из слова-предложения по кусочкам выудить.

Сравнить такое положение говорящего и слушающего можно, пожалуй, с их отношением к аббревиатурам. На всякий случай поясню: аббревиатуры – это такие слова, которые образованы, например, из начальных букв слов какого-то сложного названия. Например, говорят МПС (вместо: «Министерство путей сообщения») или МГУ (вместо: «Московский государственный университет» или «Можайский городской универмаг»). С одной стороны, действительно, говорить так – удобно: и короче, и быстрее. А понимать? Если вы заранее знаете значение такого слова – так же как вы знаете слова стол, палка, медведь и все другие слова своего языка, – тогда это не очень трудно. Но если такого рода аббревиатуры ваш собеседник придумывает на ходу, процесс понимания становится похожим на дешифровку.

Представьте себе такую ситуацию: ко мне в гости зашел эндорский посол из выдуманной страны Эндора. Мы выпили чаю, и он рассказал мне, что последнее время его все больше занимает проблема энжелуэ и он даже задумал написать о ней в эсбо, да все некогда: замучили дипломатические приемы. Я, конечно, ему вежливо посочувствовал, но на самом деле ничего не понял (а вы бы поняли?). Мы попрощались, но загадочные энжелуэ и эсбо не давали мне покоя. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это какие-то общепринятые в Эндоре сокращения, а значит, надо догадаться, что такое НЖЛУЭ и СБО. Я промучился целый день. Каких только вариантов я не рассматривал – и Новые железнодорожные лишние утюги электричества, и Нижние желтые ловушки утренних этажерок – всё было не то. Пришлось обратиться в СБЭ (Справочное бюро Эндоры). Оказалось, что НЖЛУЭ – это Неопознанные животные лесных угодий Эндоры, а СБО – «Сфинкс Белого острова», ежегодная эндорская газета, название которой знакомо каждому эндорцу с пеленок.

Эта история – пример того, с какими трудностями сталкивается «неподготовленный» слушатель аббревиатур. Аббревиатуры же, в свою очередь, служили нам примерами «сверхсокращений» в языке. Мы знаем, что в инкорпорирующих языках словосочетания и предложения тоже сокращаются, превращаясь в одно слово, и, хотя происходит это иначе, чем в аббревиатурах, при понимании таких слов с инкорпорацией у слушающего могут возникнуть, в общем, те же трудности. Вот потому и считается, что инкорпорирующие языки удобны для говорящего и не так удобны для слушающего.

Получается со всеми языками по пословице: хвост вылез – нос увяз, нос вылез – хвост увяз. Однако же язык за собой следит: не может у него быть слишком много недостатков. Для того он и изменяется, чтобы этого не допустить. Слова стали слишком длинные – появятся чередования, слова «ужмутся». Слишком много чередований, совсем в морфемах запутались? А ну-ка упростим грамматику, добавим три-четыре вспомогательных глагола – вот и легче станет. Слишком много корней, а суффиксов мало? А вот сделаем из десятка корней настоящие суффиксы – пусть знают свое место!

Так и перестраивается язык, как маятник: вправо-влево, от длинных слов – к коротким, от коротких – опять к длинным.

А человеку, конечно, привычней всего его собственный язык. В своем языке человек никаких неудобств не замечает.

Так что все языки одинаковы с этой точки зрения, ни один не лучше и не хуже.

Ну а почему же всё-таки язык не выберет что-нибудь среднее между тем и другим и не застынет в этом более или менее «удобном» состоянии?

Дело в том, что язык меняется еще и потому, что находится в постоянном употреблении. В процессе использования морфемы «стираются» как монеты. Например, существовавшее когда-то «прозрачное» пожелание спаси Бог превратилось в загадочное спасибо, а слово здравствуйте в небрежной устной речи и вовсе сократилось в какое-то драсьть. Но это – одни из самых частых слов языка, другие слова стираются не так катастрофически. И всё же все морфемы постепенно укорачиваются – причем в первую очередь это касается именно концов морфем, а еще чаще – концов конечных морфем. Поэтому первыми стираются окончания. Помните, в первой главе, обсуждая примеры из Пушкина, мы говорили, что русское – ти в глаголах со временем перешло в привычное нам – ть (раньше по-русски говорили не глядеть или гулять, а глядети и гуляти). Тогда мы не касались вопроса о том, почему так происходило, зато теперь мы уже умеем это объяснять.

Другой пример – судьба русской морфемы – ся. Еще недавно она была отдельным русским словом. Говорили не Он моется, а Он ся моет или Ему ся надо причесать (между прочим, в польском и в чешском так говорят до сих пор). Теперь же это часть глагола, морфема, которая произносится по крайней мере тремя разными способами: как – ся (в моешься), – сь (в моюсь), – ца (в моется).

«Стирание» морфем в языке – верный путь к тому, чтобы в нем возникли чередования и сандхи. Таким образом, например, язык из состояния «прозрачных» швов может превратиться в язык со скрытыми морфемными швами, то есть из языка типа турецкого в язык типа латыни. Но это если они «стираются» не до конца, а просто меняют свой внешний облик, укорачиваются и сливаются с идущими следом.

Между тем постепенно все полуистершиеся морфемы могут «стереться» совсем и исчезнуть – это путь к языку с «прозрачными» морфемными швами или даже к языку с простейшими одноморфемными словами. Скажем, в древнегерманском было довольно много падежей: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, звательный. Одновременно в этом языке было сильное начальное ударение. Безударные окончания «стирались» и отпадали. Из потомков древнегерманского остатки склонения сохранились только в исландском и немецком (в обоих по четыре падежа: именительный, родительный, дательный, винительный); что же касается таких языков, как, например, английский или похожий на него по «словесному строю» шведский, то там падежных окончаний в существительных нет вообще. Куда они делись? Истерлись и отпали.

И вот представим себе, что в языке окончания полностью истерлись и их нет. Что будет с таким языком дальше? Каким он станет через несколько сот лет? Какое-то время в «истершемся» языке будет мало суффиксов и префиксов. Зато расплодятся служебные слова и словечки для обозначения времени, числа и других нужных в языке смыслов.

Вот эти полноценные слова, которые часто употребляются для выражения определенного смысла (например, будущего или иного времени), «привыкают» к своим соседям, притираются к ним и образуют новые суффиксы, префиксы и окончания.

Что же получается, язык движется по кругу – он возвращается к тому строю, от которого ушел? В общем, да, но ввиду того, что предшествующее состояние его все-таки уже больше не повторяется, лучше было бы говорить, что это движение не по кругу, а по такой кривой, которую в математике называют синусоидой, а я мог бы назвать «кривой Зализняка» (академик Андрей Анатольевич Зализняк – известный современный лингвист; когда-то я наблюдал, как эта кривая возникла на его лекциях, нарисованная мелом на доске):

У такой кривой, как вы видите, есть свои «пики», «вершины» и «впадины». Так вот, если условно принять, что «вершина» соответствует фузионному строю со «скрытыми» швами, а «впадина» – изолирующему строю со словами-морфемами, то получается, что прозрачные морфемные швы будут где-то на полдороге, а языки путешествуют по этой кривой: вверх-вниз, с горки на горку. Заметим только, что движение это происходит, по нашим, человеческим, меркам, крайне медленно – спуск или подъем может занимать многие сотни лет. Но ведь и для языка это срок немалый, – например, за это время, как мы знаем, из одного языка-предка может образоваться несколько языков-потомков. У каждого из них и свои типологические особенности, и своя собственная историческая судьба. Так какой же язык поднимется на «вершину»? Должно быть, уже совсем другой, чем тот, который шел по склону.

И еще одну особенность языковых изменений надо иметь в виду. Ведь на всех страницах этой книги речь, в общем, об одном: система языка очень сложная. А значит, и меняется, перестраивается она не сразу, а постепенно, медленно. Одна «зона» уже новая, а другая еще сохраняет свое прежнее состояние. Например, в пятой главе мы обсуждали, что в английском в «зоне» существительных падежная система уже разрушилась полностью, а местоимения сохраняют противопоставление прямого и косвенного падежей. А что это значит? Это значит, что определить «местоположение» языка в целом на нашей условной картинке обычно довольно трудно. Кроме того, «целиком» язык, вообще говоря, не обязательно и доберется до вершины или впадины – возьмет и с полпути повернет обратно. Так что абсолютно «чистых» представителей того или другого «словесного строя» найти среди языков не так уж легко.