Текст книги "Нравственное правосудие и судейское правотворчество"

Естественно, что под влиянием западноевропейских реформаторских идей единственным источником права в XVIII веке окончательно признан закон. Следует упомянуть о Наказе Екатерины II от 30 июля 1767 г., положения которого, не будучи законом, явились своеобразной методологической основой государства и права российского. Так, в нем неоднократно подчеркивалось, что законодательство должно соответствовать «духу нации», потому что, во-первых, «ничего мы не делаем лучше того, что мы предпринимаем свободно, добровольно, без принуждения и в результате собственной нашей склонности» (ст. 57), а во-вторых, «естественные законы это те, особое устройство которых ближе всего подходит склонностям того народа, для которого они сделаны» (ст. 5). Петербургский историк права В. Сергеевич объяснял такие тенденции в мировоззрении Екатерины влиянием Монтескье: «Рядом с энциклопедистами Екатерина Великая не с меньшим увлечением изучала Монтескье. Из его книги освоилась она с идеей о непроизвольности законов, о соответствии их с характером народа, страны и другими условиями человеческого быта»[352]352
  Сергеевич В. Откуда неудачи Екатерининской Законодательной Комиссии. См.: Вестник Европы. 1878. Т. 1. С. 198.


[Закрыть].

В связи с этим представляют особый интерес воспоминания самой Екатерины о Д. Дидро, в конце 1773 г. посетившем Петербург. Он понравился императрице живостью ума, ярким, увлекающим красноречием; сила выражений, находимых им без усилий, не давала времени оценить с точностью его мысли. Но вот отзыв о нем Екатерины, данный ею в письме графу Сегюру, известному писателю: «Я долго и часто с ним разговаривала, но не столько с пользою, сколько с любопытством. Если б Я хотела ему верить, то надлежало бы все перевернуть в Моем Государстве, все бы изменить, чтобы дать место его несбыточным теориям. Замечая впоследствии, что Я не делала тех великих нововведений, которыя он советовал, он изъявил Мне свое удивление с некоторым негодованием. Тогда Я сказала: «г. Дидерот! Я слушала с большим удовольствием все, что внушает вам блистательный ваш ум; но со всеми великими вашими правилами, которые очень хорошо понимаю, сочиняют хорошие книги, и делают вздорные дела. Во всех ваших планах о преобразованиях вы забываете разницу в наших положениях: вы имеете дело с бумагою, которая очень терпелива; она гладка, уклончива, и не противопоставляет препятствий ни воображению, ни перу вашему, тогда как Я, бедная Императрица, должна иметь дело с самими людьми, которые раздражительнее и щекотливее бумаги»[353]353
  Цит. по: Вейдемейер А. Двор и замечательные люди в России во второй половинеXVIII столетия. Ч. 1.СП6., 1846. С. 1380.


[Закрыть].

В одной из инструкций законодательной комиссии, занимавшейся сочинением проекта нового Уложения и состоявшей из избранных представителей почти всех сословий, Екатерина пишет: «Комиссия не должна приступать к выполнению своих заданий до того, как она будет полностью осведомлена о нынешнем положении в стране, потому что любое изменение не должно ни в коем случае стать самодовлеющим, а должно служить для исправления недостатков, когда такие недостатки есть; однако, все доброе и полезное надо оставить и не менять, потому что оно должно всегда оставаться в силе». Еще определеннее выражен этот положительный подход в сделанной Екатериной пометке на полях книги Радищева: «Если мы будем менять все то, что создано и усвоено в мире вследствие долгого опыта и согласно требованиям всего прошлого, а не по слепому произволу, это поведет к ухудшению, потому что «лучшее» враг существующего «хорошего» и потому что лучше придерживаться того, что известно, чем открывать пути всему неизвестному».

Таким образом, как мы видим, Екатерина II имела представление о естественных законах наряду с позитивными, понимала необходимость использования всего «положительного», созданного в других странах, но с учетом интересов своего народа и сложившегося порядка в стране. Действительно, всегда следует отдавать предпочтение сохранению старых законов, которые согласованы с другими и которые благодаря толкованиям и применению на практике с течением времени превращаются в неотъемлемую составную часть существующего порядка.

* * *

Во второй половине XVIII века судебная система Российской империи, созданная Петром I, была реформирована¹. Еще четче был реализован сословный принцип ее построения: система земских судов для дворян, система магистратов для мещан. Кроме того, в каждой губернии действовал Совестный суд, который рассматривал дела о преступлениях малолетних и умалишенных, а также жалобы на незаконное содержание под стражей. В состав судов были вновь введены представители населения – заседатели, которые выбирались соответственно дворянами и мещанами.

До XVIII в. уголовное и гражданское судопроизводство не разграничивались, теперь же были созданы специальные самостоятельные судебные палаты для рассмотрения уголовных и гражданских дел, причем в каждой губернии имелись губернская палата уголовного суда и губернская палата гражданского суда, служившие апелляционной и ревизионной инстанциями для всех судов губернии. Приговоры и решения палат подлежали утверждению губернаторами, а приговоры по наиболее важным делам направлялись на утверждение Сената – высшего, как и прежде, суда Российской империи. Во главе прокуратуры стоял генерал-губернатор, а в губерниях – губернские прокуроры. В уездах имелись уездные прокуроры, так называемые стряпчие, которые надзирали за деятельностью уездных учреждений, в том числе судов.

Целью этой судебной реформы, как и в эпоху Петра I, была попытка отделить суд от местной администрации, т. е. от органов исполнительной власти. Вот как ее сформулировала в ст. 149 Наказа Екатерина: самодержцу следует «воздержаться… чтобы самому не судить, по чему и надлежит ему иметь других особ, которые бы судили по закону».

Это требование нашло закрепление и в Учреждении для управления губерний, в гл. IV «О должности государева наместника» которого указано: «Должность государева наместника, или генерал-губернатора есть следующая: строгое и точное взыскание чинить со всех ему подчиненных мест и людей о исполнении законов и определеннаго их звания и должностей: но без суда да не накажет никого; преступников законов и должностей да отошлет, куда по узаконениям следует для суда (ст. 81). Государев наместник не есть судья, но сберегатель императорскаго величества изданнаго узаконения, ходатай за пользу общую и государеву, заступник утесненных и побудитель безгласных дел (ст. 82.). Государев наместник долженствует вступаться за всякаго, кого по делам волочат, и принуждать судебныя места своего наместничества, решить такое то дело, но отнюд не мешается в производство онаго; ибо он естьяко хозяин своей губернии, а не судья» (ст. 85).

Формула «государев наместник не есть судья» со всей очевидностью означает лишение высшего должностного лица исполнительной власти властных полномочий по отправлению правосудия и передачу этих полномочий «другим особам, которые бы судили по законам». Следовательно, налицо отделение органов исполнительной власти от суда, который становится самостоятельным и независимым государственным органом, отправляющим правосудие только по законам (т. е. зарождается судебная власть, в основу деятельности которой положен принцип законности).

Разумеется, это не было повторением теории разделения властей, столь любимого Екатериной Монтескье[354]354
  Гримм М. Литературная переписка. В кн.: Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М., 1995. С. 250.


[Закрыть]. Основной идеи Монтескье здесь нет. Впрочем, Екатерина и не признавала ее. По ироническому замечанию одного дореволюционного исследователя книга Монтескье была для императрицы столь дорогим молитвенником, что она заглядывала в него не слишком часто. Однако справедливости ради следует отметить, что Наказ Екатерины был основан на трудах Монтескье и сочинении Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Сама Екатерина II писала о Наказе госпоже М.-Т. Жоффрен, хозяйке одного из самых блестящих литературных салонов Парижа эпохи Просвещения: «Вы увидите, как я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье. Надеюсь, что если бы он с того света увидел меня работающей, то простил бы эту литературную кражу во благо 20-ти миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться тем. Его книга служит для меня молитвенником».

Таким образом, вне зависимости от теоретических споров о глубине проникновения идей Монтескье о разделении властей в российское законодательство непреложным остается факт появления на российской правовой сцене профессиональных судьей. В связи с этим особенно остро встал вопрос о соответствующем их образовании.

* * *

До XVIII в. российская юриспруденция носила прикладной характер. По сути, единственным способом приобретения знаний о законодательстве было непосредственное участие в правоприменительной практике (в противоположность Европе, где право сначала изучали в университете, а потом уже применяли). «Законоведение» было «исключительным достоянием правителей, судей, и в особенности лиц, занимавшихся делопроизводством, – докладчиков, рассказчиков или стряпчих, дьяков и подьячих или так называемых приказных»[355]355
  Станиславский А. О ходе законоведения в России и о результатах современного его направления. Казань, 1853. С. 21.


[Закрыть].0 лихоимстве приказных, а также частных ходатаев по делам, так называемых ябедников, народ складывал легенды, а цари – указы о борьбе со взятками, которые никто не исполнял. Иными словами, юридическая профессия в глазах россиян ассоциировалась с пороком и бесчестностью, поэтому считалась делом недостойным первого сословия. Легко можно понять неуспех попыток Петра I привлечь дворян к изучению законов.

С.Е. Десницкий полагал, что судьями могут назначаться люди, имеющие законченное юридическое образование. После экзаменов у профессоров юридического факультета и затем у адвокатов кандидат в судьи должен пройти пятилетнюю практику в качестве адвоката. Эти непременные условия занятия судейской должности призваны были оградить суд от наплыва невежественных дворян (звучит очень современно), которые могли получить эту должность по протекции. Десницкий прямо намекает на то, что прежде судейскую должность отправляли «военные или такие люди, которые больше при дворах находятся»[356]356
  См.: Десницкий С.Е. Избранные произведения. СПб., 1905. Т.1. С. 198, 300–302.


[Закрыть].

Судопроизводство по-прежнему осуществлялось в соответствии с Указом Петра I «О форме суда», а потому в определенной степени характеризовалось гласностью и состязательностью процесса. Екатерина же, предписав в Указе от 27 июля 1765 г. руководствоваться «формою суда», тем не менее отменила устное судоговорение и ввела письменное производство. Таким образом, как отмечает М.Ф. Владимирский-Буданов, от «состязательного процесса осталась, действительно, только форма, которая лишь усложняла и удлиняла процесс, между тем как самые дела рассматривались по инквизиционному усмотрению судей»[357]357
  Владимирский-Буданов М.Ф. Указ. соч. С. 612.


[Закрыть]. Вместе с тем Екатерина сохранила принцип законности при рассмотрении дел. Это непосредственно закреплено в гл. VII Наказа, касающейся «течения дел уголовных»: «Суд изследовав, властен учинить в силу законов приговор решительный» (ст. 110) и отражено в гл. X: «Отсюда еще следует, что судьи… будучи сами частию только общества, не могут по справедливости, ниже под видом общего блага, на другого какого-нибудь члена общества наложить наказания законами точно не определенного» (ст. 148).

Так или иначе, на горизонте вновь возникает центральная фигура правосудия – судья, от усмотрения (а не от произвола!) которого зависит справедливое рассмотрение дела.

«Если законы не точно и твердо определены и не от слова в слово разумеются; если не та единственная должность судии, чтоб разобрать и положить, которое действие противно предписанным законам или сходно с оными, если правило справедливости и несправедливости, долженствующее управлять равно действия невежи, как и учением просвещенного человека, не будет для судии простой вопрос о учиненном поступке: то состояние гражданина странным приключениям будет подвержено» (ст. 155 Наказа).

Ну а если законы не содержат неопределенности, не противоречат друг другу? Сводится ли в таком случае деятельность судьи только к выведению простого силлогизма: «посылка первая есть общий закон: второе предложение, или посылка вторая, изъявляет действие, о котором дело идет, сходное оное с законами или противное им»? Ответ мы находим в ст. 178 и 179 Наказа: «Где законы ясны и точны, там долг судьи не состоит ни в чем ином, как вывесть наружу действие. В изысканиях доказательств преступления надлежит иметь проворство и способность; чтоб вывесть из сих изысканий окончательное положение, надобно иметь точность и ясность мыслей; но чтобы судить по окончательному сему положению, не требуется больше ничего, как простое здравое рассуждение, которое вернейшим будет предводителем, нежели все знание судьи, приобыкшего находить везде виноватых». Таким образом, законодатель приходит к единственно возможному, с нашей точки зрения, заключению: и в случае «ясности и точности» законов судье при рассмотрении дела все равно необходимо «здравое рассуждение», т. е. усмотрение.

В целях уничтожения судебного произвола С.Е. Десницкий требовал, чтобы судьи могли выносить решения только на основании законов, а в «тяжебных делах» – на основании «прав» и «крепостей». Лишь в исключительных случаях, когда до какого-нибудь «приключения» «закон не будет доставать», судья может, руководствуясь своим правосознанием, решать дела «по совести и справедливости». Опасаясь расширительного применения этого принципа, желая установить узкие границы для судейского усмотрения, он специально оговаривает: «сколь далеко такое дозволение судии простираться должно, сие також с осторожностью узаконить должно»[358]358
  Десницкий С.Е. Избранные произведения. Т. 1. С. 302, 303, примечание.


[Закрыть].

Да, уважаемым русским ученым были произнесены поистине волшебные слова «решать дела по совести и справедливости». Вот основа судейского усмотрения, а не произвола. Именно нравственные качества судьи позволяют ему на основании закона выносить справедливое решение и тем самым «творить право» для участников процесса.

Нам могут возразить: это, мол, слишком прямолинейный вывод о правотворчестве судьи. Позволим себе привести в качестве аргумента положение ст. 116 (гл. VIII «О должности палаты гражданского суда): «Ревизия гражданских дел ни что иное есть, как прилежное разсмотрение, произведено ли дело порядочно и сходственно с законами, сколь для проведения в ясность права оправданной стороны, столь и для опровержения мнимаго права противоречущей стороны» (аналогичные положения мы увидим и в ст. 108 в отношении уголовных дел). Законодатель однозначно закрепляет правило: при ревизии гражданских дел проверяется не только «порядочное» рассмотрение дела на основании закона, но, что самое главное, – «ясность» права для конкретного участника процесса. Не есть ли это правотворчество судьи? Несомненно, да, критерием которого, позволим себе повториться, является его совесть. Возможно, именно поэтому С.Е. Десницкий видит судью как бы в двух ипостасях: «судитель закона и дел»[359]359
  Десницкий С.Е. Посвящение к книге Т. Боудэна «Наставник земледельческий». М., 1780.


[Закрыть].

* * *

XIX в. – это время осознания российскими государями своих задач как царей самодержавных. «Царь самодержавно правит народом, как образ единоначальной власти Божией, как образ Царя царей, как глава государства, этого великого политического тела, стройно организованного и объединяемого единою главою… Но только в государстве царь действует самодержавно, как его глава; в Церкви Православной, составляющей душу и силу государства и самого государя, имеющей свою личную, всемогущую, праведную, непогрешимую Главу Господа, государь ограничен словом Божиим, как вечным для всех законом и непогрешимыми и неизменными, спасительными догматами веры и церковными канонами»[360]360
  Протоиерей Иоанн Ильич Сергиев. Полное собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1897. С. 37.


[Закрыть].

Это время осознания Промыслом Божиим на них возложенной наипервейшей задачи охранения Православия, защиты его не только в России, но и в других православных странах. Ведь царь – не глава государства, угождающий народу, которым избран и от которого зависит. Русский царь помазан на царство Богом и предназначается быть образом Божиим на земле; его дело творить дела Божии, быть выразителем воли Божией, носителем и хранителем общехристианского идеала земной жизни.

Митрополит Филарет указывает на особое значение священного венчания на царство и, вникая в нравственно-религиозный смысл понятия Самодержавного Помазанника, дает, как он выражается, всеобъемлющую государственную формулу: «Святость власти и союз любви между государем и народом». «Самодержавием Россия стоит твердо, – утверждает он. – Царь, по истинному о нем пониманию, есть глава и душа царства. Закон, мертвый в книгах, оживает в деяниях, а верховный государственный деятель и возбудитель и одушевитель подчиненных деятелей есть царь. И этот верховный направитель для церковного учителя неразрывно связан с осуществлением воли Божией. Благо народу и государству, в котором всеобщим светлым средоточием стоит царь, свободно ограничивающий свое самодержавие волей Отца небесного». Такое подчинение царской власти Богу создает союз церкви и государства, которые дружно ведут народ ко благу. «Православная Церковь и государство в России состоят в единении и согласии»[361]361
  Цит. по: Тихомиров Л.А. Указ. соч. С. 340.


[Закрыть].

В 1832 г. официально провозглашается, что основу русского государственного строя составляют Православие, Самодержавие и Народность. Эта формула понималась следующим образом: русский народ живет Православием, в области государственности держится Самодержавием, а в области быта крепок своей Народностью. История подтвердила жизненную важность этих начал для России, показала, что без них, правильно понимаемых, невозможно обойтись русской государственной и общественной жизни.

Для укрепления правопорядка в государстве в соответствии с названными основами требовалось развитие непротиворечивой системы законодательства, для чего Александром I была создана комиссия по кодификации, возглавлял которую сначала барон Розенкампф, а с 1809 г. – М.М. Сперанский. Тогда же был составлен проект гражданского Уложения (1809 г.), который представлял собой переделку французского Code civile как по структуре, так и по некоторым подробностям.

С горькой иронией пишет по этому поводу Н.М. Карамзин: «В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод Наполеонова Кодекса! Какое изумление для Россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя; у нас еще не Вестфалия, не Итальянское Королевство, не Варшавское Герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит уставом гражданским. Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет, для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения?… Законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств. Мы имели бы уже девять Уложений, если бы надлежало только переводить»[362]362
  Цит. по: Леонтович В.В. Указ. соч. С. 123.


[Закрыть].

Н.М. Карамзин критикует работу Розенкампфа, который велел подготовить перевод прусского земельного права и, наверное, думал о том, чтобы перенести в новое Уложение ряд постановлений из этого кодекса Фридриха Великого: «Россия – не Пруссия, кчему послужит нам перевод Фридрихова кодекса?…Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов или датский, единственно для общих соображений, а не для путеводительства в нашем особенном законодательстве». Карамзин упоминает еще одно издание, содержащее различные подготовительные материалы, и замечает: «Смотрим и протираем себе глаза: множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании собственного гражданского характера России. Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в луне, а не в земле русской, и желали, чтобы сии умозрители или опустились к нам, или не писали для нас законов».

Карамзин настаивает, что при подготовке нового Уложения надо исходить из наблюдений над подлинными условиями жизни в России и понимания ее «особой гражданской природы». Уже потому неправильно просто перенимать чужое право, что «для старого народа не надобно новых законов». Комиссии надлежало представить закон в систематическом, кодифицированном порядке, следовательно, по мнению Карамзина, нельзя ограничиваться представлением отдельных случаев, надо формулировать общие правила, согласно которым могут решаться и другие возможные случаи, не предусмотренные кодексом. Но и такие общие принципы нельзя брать взаймы из чужих кодексов, поскольку русское право имеет собственные принципы совершенно так же, как и право римское. Карамзин пишет: «Определите их (эти принципы) и дадите нам систему законов».

Позиция Карамзина в определенной степени совпадает с мнением Ф.К. Савиньи, выраженным в его книге «Призвание»: «Самое важное и сложное задание это достичь совершенства кодекса, и сейчас речь идет о том, чтобы правильно понять эту задачу, с необходимостью решения которой все согласны. Дело в том, что кодекс, предназначаемый к тому, чтобы быть единственным источником права, на самом деле должен содержать подходящее решение вперед, для любого могущего представиться случая. Часто думали, что возможно хорошо и глубоко познать отдельные случаи опытом и потом уже искать для каждого решение в соответствующем отделе кодекса; но кто внимательно наблюдал за юридическими случаями, легко отдаст себе отчет в том, что такая затея должна оставаться бесплодной, потому что нет никаких границ разнообразию действующих случаев. И действительно, в самых новейших кодексах полностью отказались уже от любого стремления к достижению такого материального совершенства, не заменив его, однако, просто ничем. Но ведь существует подобное совершенство в другом смысле этого слова… в каждом отделе нашего права есть места, которыми как бы исчерпываются все возможности: мы можем назвать их руководящими основными принципами».

В приведенных рассуждениях нам следует особо обратить внимание на высказанную обоими позицию: «Кодекс должен содержать подходящее решение вперед, для любого могущего представиться случая». Таким образом, ни один даже самый тщательно разработанный закон не может предусмотреть все возможные проявления реальности, а значит, решение может быть найдено только путем формулирования общих принципов, общих правил регулирования тех или иных общественных отношений. А это, в свою очередь, ведет к «узаконению» усмотрения правоприменителя, среди которых судья, как мы отмечали, обладает особыми властными полномочиями «творить право» для участников процесса.

Проведя гигантскую работу по систематизации законодательства, комиссия под руководством Сперанского уже в царствование Николая I сумела составить свод действующих законов – Свод законов Российской империи, изданный в 1833 г. в 15 томах.

Несмотря на прогрессивные тенденции в кодификации законодательства, в основу судоустройства и судопроизводства первой половины XIX века были положены как изданное Екатериной II Учреждение для управления губерний 1775 г., так и законодательные акты, принятые еще при Петре I, и даже нормы Соборного уложения Алексея Михайловича 1649 г. Однако в этот период появляются первые проекты государственных преобразований, предусматривающие реорганизацию суда, а в 50—60-х годах проводится интенсивная разработка проектов судебной реформы. Что же касается действовавшей судебной системы, то она оставалась практически неизменной с 1775 г. вплоть до судебной реформы 1864 г.

Критикуя множественность судебных инстанций и как следствие такого порядка крайнее замедление производства дел, один из «отцов» судебной реформы – С.И. Зарудный – писал 4 марта 1859 г.: «Высшее судебное место в империи, Сенат, не пользуется, однако, самым простым, но вместе с тем самым важным правом решать дела… В Сенате при разногласии членов длятого только, чтобыдойти до решения, дело должно пройти четыре инстанции, т. е. общее Сената собрание, консультацию министерства юстиции, департамент и общее собрание Государственного совета, не принимая в расчет предложений обер-прокурора и министра юстиции. Затем дела сии не иначе получают окончание, как по представлении на высочайшее воззрение и утверждение… Судоустройство есть орган, коим приводятся в действие правила судопроизводства, и потому, самое устройство судов должно быть последствием основных начал, принятых в судопроизводстве. Основное начало всякого правильного судопроизводства состоит в том, чтобы каждое дело не проходило более двух инстанций, т. е. двух степеней суда. Недостаточность одной инстанции признана вековыми опытами Европы, а бесполезность 10 и даже 12 инстанций лучше всего доказывает опыт России»[363]363
  Материалы по судебной реформе в России 1864 г. Т. 9. С. 2.


[Закрыть].

Разумеется, подобная деятельность судебной системы вызывала недовольство и нарекания и со стороны самого императора. Так, Александр I указывал министру юстиции Д.П. Трощинскому на то, что ему следует «усугубить надзор, дабы дела как в Правительствующем Сенате, так и во всех подчиненных ему местах имели успешнейшее течение, чтобы законы и указы повсюду исполнялись неизменно… чтобы право судей не было помрачаемо ни пристрастиями к лицам, ни мерзким лихоимством… и чтобы обличаемые в сем гнусном пороке нетерпимы были в службе и преследуемы со всею строгостью законов»[364]364
  Министерство юстиции за сто лет (1802–1902). СПб., 1902. С. 47.


[Закрыть]. Министр юстиции и сам был невысокого мнения о современном правосудии: «Сие море великое и пространное, и в нем же гадов несть числа»[365]365
  Цит. по: Корнилов А.А. Общественное движение при Александре II. М., 1909. С. 66.


[Закрыть].

Язвы судебного ведомства не только были хорошо известны простым людям, но и признавались чиновниками высокого ранга. Например, судебный чиновник николаевского времени сенатор К.Н. Лебедев так обрисовал состояние правосудия: «У нас нет правосудия, а есть суд, постигающий тех несчастных, которых предают в сердцах… Настоящих мерзавцев суд постигает редко… Или государю совершенно неизвестно, что лучший лист его венца правосудие продается на алтыны, или министр не хочет улучшить своего ведомства»[366]366
  Из записок сенатора К.Н.Лебедева//Русский Архив. 1910. № 8. С. 486.


[Закрыть].

Судопроизводство на практике оказалось порочным и несостоятельным. Тот же Лебедев в 1847 г. сетовал, что человек, близко узнавший российское правосудие, «может заболеть и помешаться: так оно отвратительно дурно»[367]367
  Из записок сенатора К.Н.Лебедева//Русский Архив. 1910. № 10. С. 241.


[Закрыть]. Документы, свидетельства подтверждали этот вывод. На всех стадиях процесса – от предварительного расследования до вынесения приговора – творились вопиющие злоупотребления. Желание поставить судебную систему в зависимость от исполнительных органов переплеталось с очевидным недоверием законодателя к участникам судопроизводства. Этим объяснялись стремление не дать судьям возможности опереться на свое внутреннее убеждение (которое подменялось формальными доказательствами), страх перед общественным контролем за судебной деятельностью, исключавшем тайное судопроизводство.

Материалы следствия поступали в суд, который, по определению И.С.Аксакова, «есть мертвый механический процесс, хотя предмет суда человек, жизнь и страсти человека». Не было положений закона, не нарушаемых судом. «Судьи, особенно низшие, до крайности дурны», констатировал Лебедев[368]368
  Указ. соч. № 11. С. 485.


[Закрыть]. Ревизия судов 36 губерний, проведенная в 1848–1850 гг., подтвердила этот вывод. Волокита, несоблюдение элементарных предписаний закона, бюрократизм составляли неотъемлемые качества судебной системы[369]369
  См. подробнее: Обзор состояния судебных мест по 36-ти губерниям, в коих произведены были ревизии. Б.м. Б. г. С. 41.


[Закрыть].

Тип безграмотного коррумпированного судьи формировался всей системой правосудия. Происходил своеобразный естественный отбор: «Добродетельных чиновников не было, они были невозможны, и если появлялся редкий экземпляр чиновника, который пытался действовать по закону, то его выживали из службы, и были даже случаи официальных распоряжений не слушаться такого еретика-чиновника». Источник беззакония «был не в отдельных личностях… а в общем строе дореформенной администрации»[370]370
  Доброе старое время // Русская Старина. 1892. № 9. С. 480.


[Закрыть]. Как писала одна из газет, потребность в судьях была столь велика, что «судьею мог быть… всякий, кто мог заседать и подписывать. Знающий юрист, опытный деятель, молодой верхогляд, самый ретивый делец и самый ленивый из Побегушкиных провинциального и столичного общества все уживались во храме фемиды, под покровом канцелярского таинства: и дряхлый старец, и юноши только что со школьной скамьи, и глухой, и слепой все могли найти себе место за столом присутственной камеры»[371]371
  Современная летопись. Воскресное приложение // Московские Ведомости. 1863. № 2. С. 11.


[Закрыть].

Несостоятельность судебной системы приводила к необычайно низкому престижу юстиции. Отсюда правовой нигилизм, неуважение к закону во всех общественных кругах. Чиновники смотрели на юстицию как на придаток административной власти. Губернатор указывал и прокурорам, и судьям, как надо разрешать дела. По выражению министра внутренних дел С.С. Ланского, администрация «ездила» на юстиции. Неуважение к закону пустило настолько глубокие корни, что генерал-губернаторы, министр юстиции В.Н. Панин давали взятки судебным чиновникам[372]372
  См.: Колмаков Н.М. Старый суд: Очерки и воспоминания // Русская Старина. 1886. № 12. С. 523.


[Закрыть].

Несомненно, картина удручающая… И все-таки одно обстоятельство утешает: были судьи – «редкие экземпляры», которые вершили именно правосудие, являя пример мужества, стойкости, справедливости и совести.

* * *

Страна жила в ожидании перемен, в ожидании судебной реформы. Разумеется, такая реформа не могла уже стать очередным организационно-правовым мероприятием по воле самодержца, она была обусловлена всей предыдущей историей государства Российского.

В связи с этим вспомним, что основой русской психологии был, несомненно, элемент религиозный, с ним, как считает Л.A. Тихомиров, связана народная этика не в одних только правилах личного поведения, а во всем характере национальной жизни: «Это не подлежит сомнению. Не общественная польза, не интересы Отечества, не приличия и удобства жизни диктуют русскому его правила поведения, а абсолютный этический элемент, который верующие прямо связывают с Богом, а неверующие чтут бессознательно. В этой высоте основного качества нации заключена трудность его реализации, а трудность реализации грозит разочарованием, унынием и смертью нации, оказавшейся бессильной провести в мир слишком высоко взятый идеал»[373]373
  Тихомиров Л.А. Указ. соч. С. 354.


[Закрыть].

Такой чуткий русский человек, как Владимир Соловьев, тип очень национальный, в конце жизни заявил, что «основной вопрос, над которым пришлось и ныне работать религиозным мыслителям России, был поставлен здесь уже более двух веков назад… что есть церковь? А вопрос этот мог возникнуть только потому, что существовал вопрос более общий: что есть христианство, а это, другими словами, значит: что есть правда?…Истинное христианское чудо есть лишь фактическое торжество нравственной воли над безнравственным (греховным) порядком в вещественной природе…Религия есть лишь субъективное нравственное состояние человека»[374]374
  Соловьев В. О христианском единстве. М., 1994. С. 38–41.


[Закрыть]. Значит, заключает В. Соловьев, «чтобы иметь мир с самим собою, человек нуждается в какой-нибудь опоре кроме самого себя».

Этим был обусловлен и онтологизм русской философии как познавательная установка, исходящая из реальности и необходимости «бытийственного», целостного вхождения познающего человека в существующее в целях подлинного его познания. Онтологизм был наиболее характерен для теории познания славянофилов. Так, И.В. Киреевский полагал, что для отвлеченного мышления существенное вообще недоступно, ибо только «существенность может прикасаться к существенному». Эта «существенность» – целостная, свободная и разумная личность человека, в которой происходит процесс внутреннего развития, даже «свечения» смысла, т. е. процесс богопознания и одновременно миропознания[375]375
  См. подробнее: Киреевский И.В. Критика и эстетика. М., 1979.


[Закрыть].