Текст книги "Нравственное правосудие и судейское правотворчество"

Право и правосудие Российской империи XVIII века – первой половины XIX века

Христианская нравственность и правосудие

Став государством общерусским, Российская империя с начала XVIII в. стремится изменить оставшийся в наследство от московского периода государственный строй по западноевропейскому образцу с помощью реформаторского законодательства, исходным логическим звеном, теоретическим ориентиром и идейно-политическим «стержнем» которого становится положение о богоустановленности верховной государственной власти монарха: «власть предержащая» провозглашалась «установленной от Бога»[322]322
  Манифест от 24 октября 1762 г. // Полное собрание законов Российской Империи. Собрание 1 – е (далее – ПСЗ-1). Т. 16. СПб., 1830. С. 91.


[Закрыть]. Определяющим моментом в выборе носителя власти и в самом акте «передачи» ему власти полагается «промысел Божий»[323]323
  Именной указ от 5 июля 1762 г. // ПСЗ-1. Т. 16. С. 12.


[Закрыть]; власть же в своих действиях обязывается следовать «божеским и всенародным узаконениям»[324]324
  Именной указ от 3 июля 1762 г. // ПСЗ-1. Т. 16. С. 11.


[Закрыть].

Этим положением, которое и по сути, и в модификациях полностью сообразовывалось с идеями христианского вероучения, в соответствии с общей задачей канонической доктрины православной церкви обосновывался первостепенной политической важности вывод о самодержавном характере власти монарха[325]325
  См.: Омельченко О.А. Церковь в правовой политике «просвещенного абсолютизма» в России. М. С. 29.


[Закрыть]. Однако по мере утверждения абсолютизма место и роль Русской православной церкви в политической системе феодального общества существенно изменились. Полное подчинение принципам абсолютной монархии выразилось «в утрате Русской церковью ее юридической самостоятельности и в обращении ее в «ведомство православного исповедания», в прикреплении духовенства к государственной службе и приспособлении церковного веро– и нравоучения к жизни и требованиям государственных задач»[326]326
  Верховской П.В. Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент. К вопросу об отношениях церкви и государства в России. Исследование в области истории русского церковного права. Т. 1. Ростов-на-Дону, 1916. С. 12; См. также: Никольский Н.М. История русской церкви. М., 1983. С. 188–233; Дмитриев А.Д. Церковь и идея самодержавия в России. Рязань, 1930. С. 189–200; Он же. Петр 1 и церковь. М., 1931; Церковь в истории России (IX в. 1917 г.). Критические очерки. М., 1967. С. 162–205; История СССР с древнейших времен до наших дней. В 12 т. Т. III. М., 1967. Гл. 12; Омельченко О.А. Становление абсолютной монархии в России. М., 1986. С. 26, 27, 76, 77.


[Закрыть].

Изменения в положении церкви обозначили ante omnia – исторический разрыв цепи государственно-правовых связей сословно-представительной монархии. Как известно, в политической системе эпохи Московского государства церковная организация играла самостоятельную государственную роль. На разных политических уровнях церковь соучаствовала в государственном властвовании, а в лице высших своих иерархов, обладавших установленными традицией и признанными законом властными полномочиями, – и в реализации государственной политики.

Опираясь на феодальные привилегии духовенства, исторически обусловленное господство в идейно-культурной сфере, церковь не только с необходимостью дополняла собственно феодальную монархию в исполнении функций государства, но и сама была реальным гарантом правовых пределов этой монархии в незыблемости ли особого статуса, в традиционном ли влиянии на общегосударственные дела, в праведном ли «обличении» и «пастырском увещевании», провозглашаемых с амвона[327]327
  Омельченко О.А. Указ. соч. С. 25.


[Закрыть].

Баланс в государственном властвовании был нарушен в период царствования Петра I. Разумеется, официальная доктрина включала и традиционное теологическое обоснование царской власти, которая рассматривалась как божественное поручение, но все же главное обоснование петровских реформ – ссылки на «общее благо». Провозглашая, что «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его верховной власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает» (Воинский устав, Духовный регламент и др.), Петр I не забывает сказать и о «пользе и прибытке общем», напомнить о том, что всегда «старался о народной пользе».

Таким образом, изменилась сама идеология царской власти, и церковная реформа была неразрывно связана с этими изменениями. Более того, в системе петровских преобразований она не была случайным эпизодом. Скорее, напротив, ее можно назвать едва ли не самой последовательной и принципиальной.

По словам протоиерея Г. Флоровского, «это был властный и резкий опыт государственной секуляризации («перенесение к нам с Запада, так сказать, еретичества государственного и бытового»)… В этом весь смысл, вся новизна, вся острота, вся необратимость Петровской реформы… Сам Петр хотел разрыва. Он создавал и воспитывал психологию переворота. И именно с Петра и начинается великий и подлинный русский раскол… Раскол не столько между правительством и народом (как думали славянофилы), сколько между властью и церковью. Происходит некая поляризация душевного бытия России. Русская душа раздваивается и растягивается в напряжении между двумя средоточиями жизни, церковным и мирским. Петровская реформа означала сдвиг и даже надрыв в душевных глубинах»[328]328
  Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс. 1991. С. 82, 83.


[Закрыть].

Вместо прежних церковно-государственных отношений, предполагавших согласие церкви и государства как равноправных сотрудников и союзников в деле направления христианского народа к Царству Божию, принудительно устанавливается новый строй, государственная власть утверждается в суверенной самодостаточности и во имя этого первенства и суверенитета не только требует от церкви повиновения и подчинения, но и стремится как-то вобрать, включить церковь внутрь себя. Именно в этом «вбирании всего в себя» государственной властью и состоял замысел того «полицейского государства», которое заводит и учреждает в России Петр I.

Вот как определяет его основные принципы Г. Флоровский: «Полицейское государство есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. «Полицеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинять» всю жизнь страны и народа, жизнь каждого отдельного обывателя ради его собственной пользы и ради общей, или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньшее, чем всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство». И попечительство обычно слишком скоро обращается в опеку… В своем попечительном вдохновении «полицейское государство» неизбежно оборачивается против церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от церкви… на себя ее собственные задачи»[329]329
  Протоиерей Георгий Флоровский. Указ. соч. С. 83, 84.


[Закрыть].

С созданием Священного Синода как государственного, а не церковного учреждения была фактически упразднена каноническая свобода церковного управления, во многом разрушен православно-канонический строй. Все распоряжения Священного Синода подлежали визированию его обер-прокурором, назначаемым императорской властью государственным чиновником, на которого и была, по существу, возложена высшая исполнительная власть церкви. «Психология» новых отношений между церковью и государством лучше всего выражена в Духовном регламенте Феофана Прокоповича – главного идеолога Петра I в церковных вопросах, понимавшего церковь как религиозную проекцию государства.

«Этой коренной, основоположной лжи Петровской реформы, – пишет А.Шмеман, – русская власть не осознала и не отвергала фактически до самой революции 1917 г. В ней основная двусмысленность отношений между церковью и государством, отравившая одинаково и государственное, и церковное сознание. Ибо надо подчеркнуть, что русская церковь, по существу, по совести, не приняла Петровской реформы. Для нее император остался Помазанником Божьим, а само это помазание она продолжала воспринимать в категориях византийской или московской теократии»[330]330
  Цит. по: Пивоваров Ю.С. Церковь и государство в истории дореволюционной России. С. 142.


[Закрыть].

Духовный регламент поставил церковное управление в строгую подчиненность верховной власти. Мысль о супрематии государя в церковных делах выразилась в законе: члены Синода в приносимой ими присяге должны были «исповедывать крайняго судию духовныя сея коллегии быти самого всероссийского монарха». Принимая Духовный регламент, государственная власть прямо вторгалась в область канонического права, вмешивалась во внутреннюю жизнь церкви. Тем самым власть монарха как государственная однозначно, хотя и априорно, провозглашалась поставленной над церковью. Монарх правополагался высшим «блюстителем» православной веры и церкви, однако не столько в силу признания за церковью самостоятельного значения, сколько потому, что кроме собственных церковных дел на духовенство была возложена задача обеспечить «здравую духовную пищу» народу[331]331
  Регламент, или устав, Духовной коллегии от 25 января 1721 г. ПСЗ-1. Т. 6. С. 314–346.


[Закрыть]. В этом новом теоретическом развертывании ключевую роль сыграла провозглашенная в доктрине идея об «общем благе» как цели всех государственных устремлений и властных побуждений монарха[332]332
  См.: Рейснер М.А. Общественное благо и абсолютное государство // Государство и верующая личность. Сб. статей. СПб., 1905. С. 278–389; Павленко Н.И. Идеи абсолютизма в законодательстве XVIII в. // Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.). Сб. статей. М.: Наука, 1964. С. 389–427.


[Закрыть].

Как отмечал П.В. Верховской, «сущность церковной реформы Петра Великого заключается вовсе не в том, как думают некоторые, что единоличное будто бы правление патриарха он заменил коллегиальным Духовной коллегии, а в том, что он лишил Русскую Церковь ее самостоятельного и независимого существования как определенного юридического института и ввел в состав русского государственного устройства и управления как его интегральную часть»[333]333
  Верховской П.В. Указ. соч. С. 684.


[Закрыть]. Данное суждение совпадает и с мнением М.В. Зазыкина: «Если бы Русь держалась идей Никона, то многие реформы Петра и его достижения произведены были бы без коренной ломки основ государства Российского»[334]334
  Зазыкин М.В. Патриарх Никон. Варшава, 1938. С. 238.


[Закрыть].

* * *

Итак, преобразования Петра I прервали уходящую в глубь веков традицию «симфонии властей», и государство тем самым перестало признавать над собой высший закон – христианскую истину, хранительницей которой изначально была церковь[335]335
  См.: Пивоваров Ю.С. Указ. соч. С. 141.


[Закрыть]. В связи с этим глубокие изменения происходят в области права. Государство принимает и начинает строить деятельность на основе «естественного права» (jus naturale). Теперь у него своя, не зависимая от церкви задача, задача не религиозная, не небесная – земная, так называемое «общее благо» граждан.

«Слова Господа «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Матф. VI. 33) забыты или, точнее, понимаются превратно. В соответствии с логикой «естественного права» религия, Церковь, духовенство – это только специальные функции общего дела граждан во имя «общего блага». Все слуги одной, отныне уже не религиозной, а светской задачи. Это секуляризация идеала государства»[336]336
  Карташев А.В. Воссоздание Святой Руси. М., 1991. С. 105.


[Закрыть].

Петр I принял новый «обмирщенный» идеал государства и осуществлял его со всей энергией и последовательностью.

С установлением понятия о законе как о воле государя, выраженной в форме указа и правильно объявленной, исчезает старинная формула «государь указал, и бояре приговорили», Сенат уже не вправе самостоятельно толковать или дополнять регламенты, он может лишь представить вопрос на усмотрение императора, который и принимает решение по существу («и когда определим и подпишем, тогда оное напечатать и приложить к регламентам, и о том в действо по оному производить»)².

Указ «О хранении прав гражданских» от 17 апреля 1722 г. ясно и недвусмысленно провозглашал принципы законности и равенства всех перед законом. «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, что нигде в свете так нет, как у нас было, а то части и еще есть, и зело тщатся всякия мины чинить под фортецию правды. Того ради сим указом яко печатью все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить… Буде же кто сей указ преступит под какою отговоркою ни есть, следуя правилам Гагариновым, тот яко нарушитель прав государственных и противник власти, кажнен будет смертию, без всякие пощады. И чтоб никти не надеялся ни на какия свои заслуги, ежели в сию вину впадет».

В качестве негативного примера Петр I ссылается на широко известное современникам дело Матвея Гагарина – сибирского губернатора, повешенного по доносам обер-фискала А.Я. Нестерова за то, что утаивал хлеб, предназначенный для продажи, употреблял казенные деньги и товары на свои нужды, приказав уничтожить приходные и расходные книги, брал взятки и даже присвоил драгоценности, купленные для царицы.

Опубликование законов как непременное условие было утверждено Указом от 16 марта 1714 г.: «Указы… для всенародного объявления велеть печатать и продавать всем». Правило «никто не может отговариваться незнанием закона» повторялось при публикации почти каждого нового акта, пока не было выражено в общей формуле в Указе от 22 января 1722 г., однако адресовалось оно только лицам, облеченным властью. Правило «закон обратной силы не имеет» было сформулировано в Указе о единонаследии от 23 марта 1714 г. Толкование законов Указом от 17 апреля 1722 г. поручалось Сенату, но лишь в исключительных случаях (при отсутствии государя) и лишь применительно к конкретному делу. Вообще законы должны были иметь столь ясную форму, чтобы не было нужды в особой их интерпретации и чтобы сам законодатель мог в необходимых случаях давать их толкование; так поступал Петр I в воинских уставах и артикулах, а также в регламентах.

Особое место среди законодательных актов петровского времени занимает Артикул воинский 1715 г., представлявший собой своеобразный кодекс уголовного права. Артикул включал преступления против веры (гл. 1 и 2), политические преступления (гл. 3, 16 и 17) и собственно воинские преступления, т. е. преступления, направленные против установленного порядка несения военной службы (гл. 4—15)[337]337
  См. подробнее: Российское законодательство X–XX веков. С. 315–375.


[Закрыть], а также общеуголовные преступления.

Артикул воинский прежде всего предназначался для военнослужащих и должен был применяться военными судами. Специального указа о его распространении на все суды и надела, подсудные общим судам, не существовало. Однако судебная практика свидетельствует о применении Артикула воинского в общих судах как в петровские времена, так и после, вплоть до первых десятилетий XIX века.

Мнение о практическом применении Артикула в общих судах России высказывал П.О. Бобровский: «Уголовные законы Петра Великого артикул и процессы получили применение и в гражданских судах, следовательно, они действовали во всем государстве»[338]338
  Бобровский П.О. Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях. Историко-юридическое исследование. СПб., 1887. С. 2.


[Закрыть]. Кроме того, следует особо подчеркнуть, что Артикул воинский не заменил Уложение 1649 г., а действовал параллельно с ним вплоть до создания Свода законов Российской империи и, следовательно, был обязателен для применения судами как совокупность норм материального права при разрешении дел.

* * *

Что касается судоустройства, то, как и в предыдущие столетия, высшая судебная власть принадлежала царю. Все наиболее важные и сложные дела поступали к нему на утверждение, он единолично рассматривал многие дела. Правда, справедливости ради следует отметить, что Петр I на некоторое время совершенно отстранил себя от всяких судебных обязанностей и под угрозой смертной казни запретил обжалование решений суда перед верховной властью. «Но народ не прекращал челобития, и государь скоро убедился, что его судьи действительно очень плохи, возвратился к своим обязанностям и учредил для принятия жалоб особого рекетмейстера. Иными словами, восстановил Челобитную избу, правда, под немецким названием»[339]339
  См.: Тихомиров Л.A. Монархическая государственность. М., 1998. С. 322.


[Закрыть].

Рекетмейстер принимал жалобы челобитников государю на «обиды и неправое вершение дел» различными учреждениями, т. е. являлся посредником между жалобщиками и самим государем; жалобы он отсылал в надлежащие ведомства, понуждая тем самым к ускорению дел, а в чрезвычайных случаях докладывал челобитные самому государю и доносил ему о всех челобитных на неправый суд[340]340
  См.: Хартулари К.Ф. Право суда и помилования как прерогативы Российской державности. СПб., 1899. Т. 1. С. 279.


[Закрыть].

Следующая судебная инстанция – Сенат, куда подавали апелляции надела, рассмотренные юстиц-коллегией. Кроме того, суду Сената подлежали сами сенаторы и другие высшие должностные лица, совершившие должностные преступления. Специальным высшим судебным учреждением являлась юстиц-коллегия. Она была апелляционным судом по отношению к губернским надворным судам, а также рассматривала некоторые дела в качестве суда первой инстанции и одновременно управляла всеми судами империи. Судебные функции выполняли и другие коллегии, рассматривая дела чиновников, виновных в должностных преступлениях.

Основная задача судебной реформы, которую Петр I, следуя намеченным целям реформирования государственного управления, провел в 1719 г., заключалась, как отмечают российские исследователи, в том, чтобы упорядочить и централизовать всю судебную систему, отделить суды от администрации (в действительности же они зависели от нее, потому что обычно президентами надворных судов назначались губернаторы или вице-губернаторы). Для этого были образованы областные судебные учреждения – надворные и нижние суды. По замыслу законодателя надворные суды, состоявшие из президента, вице-президента, нескольких асессоров, должны были учреждаться в каждой губернии (на деле они были созданы только в восьми наиболее крупных губернских городах), их ведению подлежали как уголовные, так и гражданские дела. В надворный суд переходили дела из нижестоящего суда в порядке апелляции по инициативе сторон, если суд решил дело пристрастно, или по инициативе самого судьи, который затруднялся решить дело, либо по указанию вышестоящей инстанции. В надворный суд передавались также дела, за которые полагалась смертная казнь или политическая смерть[341]341
  См.: Богословский М.М. Областная реформа Петра Великого. М., 1902. С. 164–191.


[Закрыть]. Нижние суды рассматривали уголовные и гражданские дела и выносили по ним приговоры и решения. Дела, по которым осуждали на смертную или политическую казнь, они с изложением своего мнения передавали на утверждение надворного суда. В 1722 г. нижние суды были упразднены и в каждой провинции учрежден провинциальный суд в составе воеводы и асессоров. В 1727 г. были ликвидированы и надворные суды, а их функции перешли к губернаторам.

Таким образом, мы можем констатировать, что судебная реформа Петра I находилась в русле общеевропейской тенденции совершенствования органов правосудия, характерные черты которой – централизация и инстанционность судебной системы, наделение соответствующих должностных лиц полномочиями по отправлению правосудия, осуществляемыми на постоянной основе, коллегиальность в принятии решений, попытка выделить суд в самостоятельный орган государственной власти.

Реформа судоустройства, несомненно, влияла и на судопроизводство, где наблюдались весьма резкие колебания: если сам по себе Указ от 21 февраля 1697 г. «Об отмене в судебных делах очных ставок, о бытии вместо оных расиросу и розыску, о свидетелях, об отводе оных, о присяге, о наказании лжесвидетелей и о пошлинных деньгах» не создавал принципиально новых форм процесса, а использовал уже известные, сложившиеся на протяжении веков, по выражению М.Ф. Владимирского-Буданова – «московские», формы розыска, то Указ от 5 ноября 1723 г. «О форме суда», по мнению К.Д. Кавелина, знаменовал «восстановление нашего древнего суда, формы гражданского судопроизводства, разумеется, видоизмененной сообразно с потребностями времени»[342]342
  Кавелин К.Д. Собрание сочинений. СПб., 1897–1898. Т. 4. Стлб. 404–410.


[Закрыть].

Как и в предшествующих законодательных актах, особое внимание уделяется судье как лицу, наделенному властными полномочиями по отправлению правосудия. Так, в гл. 1 Краткого изображения процессов или судебных тяжеб (приложение к Уставу воинскому) формулируются нравственные требования к судье: «Суд всегда из некоторого числа честных особ сочинен бывает, которым от высокого начальства власть и мощь во управлении правосудия дана. Оным тягающияся особы свои тяжебные дела порядочно доносить, и по правам на оные решения от них получить могут»² (ст. 2). И именно такой суд, честный и справедливый, призван разбирать споры. «В гражданский суд, который во время миру и войны в каждом государстве твердо определен есть. И разные ссоры и брани междо подданными разных чинов происходящие, оной же власти судейской подвержены суть»[343]343
  Указ. соч.


[Закрыть] (ст. 3), тут впервые суд прямо называется «властью судейской».

Из этого следует, во-первых, что суд рассматривается как самостоятельный орган государственной власти, и, во-вторых, в этом качестве только он наделен властными полномочиями по разрешению представленных на его рассмотрение дел, т. е. фактически, хотя и неявно, провозглашаются принцип независимости суда и право честных судей на основе закона и справедливости разрешить дело. Тем самым создается новое право для участников процесса при рассмотрении дела, поскольку само понятие «власть судейская» включает элемент творческого начала, т. е. усмотрения судьи, основанного на его нравственных убеждениях, что исключает бездумное, «механическое» следование закону, подлежащему применению в деле.

М.Ф. Владимирский-Буданов, прекрасно понимая, что его утверждение звучит определенным диссонансом устоявшейся в науке уголовного процесса точке зрения, согласно которой важнейшим недостатком петровского «процесса» является введение учения о формальном значении доказательств (т. е. о заранее установленной оценке их законом, а не судьей)[344]344
  См. например: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Ростов-на-Дону, 1995. С. 611.


[Закрыть], заявляет тем не менее, что «при исключительном господстве следственных начал в процессе это – скорее, достоинство, чем недостаток: ибо произвол, данный судье, был столь велик, что без ограничения его теорией формальной силы доказательств самое понятие о суде утрачивалось бы: приговор является простым распоряжением судьи по его усмотрению»[345]345
  Там же.


[Закрыть].

Несомненно, предоставленные судье властные полномочия можно употребить как во благо (законное и справедливое рассмотрение дела), так и во зло (произвол). И здесь мы, пожалуй, подходим к самому интересному вопросу: где же проходит граница между допустимым усмотрением судьи и произволом с его стороны? Возьмем на себя смелость утверждать, что эта граница исключительно в душе самого судьи как человека, в его нравственных качествах. Совестливость судьи – неотъемлемая интегральная основа законного и справедливого решения, представляющего собой акт правотворчества судьи, поскольку, разрешая дело на основе закона, он создает новые права и обязанности для участников процесса, т. е. творит право.

Показательна в этом отношении гл. 2 Краткого изображения процессов или судебных тяжеб. Ее статья 1 закрепляет правило: «Когда кто признает, чем он винен есть, тогда далняго. Доказу не требует, понеже собственное признание есть лутчее свидетелство всего света», однако ст. 2 перечисляет условия, при которых это признание может быть признано надлежащим свидетельством: «оное признание такое быть имеет: 1) чтоб признание в действе всеконечно было; 2) чтоб оное признание волное было; 3) и в суде пред судьею учинено, ибо вне суда учиненное признание не имеет за действително признано быть; 4) чтоб притом доказать такие обстоятельства, которые б могли быть достоверны, и о правде б не сумневатца». Таким образом, признание должно быть подтверждено другими доказательствами, в истинности которых нет сомнений. Между тем обстоятельства устанавливает судья, который может обратить эти положения закона как во благо, так и во зло. Круг замкнулся. В связи с этим ст. 3, презюмируя «благие» действия судьи, полагает, что «тогда судья не опасается более пристойной на оное дело приговор учинить»[346]346
  См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 415.


[Закрыть].

При сугубо формальном, рациональном характере упомянутых законодательных актов требование Указа от 21 февраля 1697 г. о допросе свидетелей в приказах «вправду по евангельской заповеди господни» (ст. 2), несомненно, являлось для судей нравственным ориентиром не только при решении вопроса о правдивости показаний свидетелей, но и других возникающих в процессе судебного разбирательства вопросов.

Совесть, приверженность евангельским заповедям судьи с особой силой могли проявить при назначении наказания по Артикулу воинскому, для которого весьма характерна неопределенность формулировок. Так, в артикуле 158 говорится: «И тако наказание исполнится над виновным по делу и состоянию онаго, и какую вину в том имеет, или тюрьмою, денежным наказанием, шпицрутеном или сему подобным». В других случаях санкции еще более расплывчаты (требуется просто жестоко наказать – см. артикул 52). Смертная казнь предусматривалась безусловно в 74 артикулах, а в 27 наряду с другими наказаниями. Из них в 60 случаях не был обозначен ее вид, суд мог устанавливать форму по своему усмотрению.

Таким образом, при всей противоречивости петровских реформ в области судоустройства и судопроизводства нельзя не заметить: законодатель, пусть и в определенной мере, приходит к осознанию того, что центральной фигурой в правосудии является судья как должностное лицо, наделенное властными полномочиями, и одновременно человек, обладающий нравственными качествами, которые служат ему ориентиром в «творении» права (но не закона) для участников дела.

* * *

XVIII век – это время практически не прекращающихся усилий государственной власти по переделыванию мировоззрения русского человека, быта русского народа на немецкий лад, время, когда государственная власть вместо совместных с церковью усилий по «украшению жизни человеческой», по религиозному воспитанию народа встала фактически на путь его постепенного религиозного развращения, его «расцерковления».

Интересна одна историческая деталь. В кругах западноевропейских просветителей утвердилось абсолютно отрицательное отношение к историческому прошлому России. Вся русская история представлялась им варварством, которому необходимо как можно скорее и самым коренным образом положить конец: «В этой стране надо делать все. И выражаясь точнее, надо было бы сказать, что все необходимо уничтожить и сделать заново». Некоторым уважением пользовался только Петр Великий, но его приветствовали исключительно как монарха, который радикальным образом порвал с прошлым своего народа и который совершенно серьезно хотел именно «разрушить» и «сделать заново»[347]347
  Цит. по: Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762–1914.1995. С. 43.


[Закрыть].

В результате церковных, а точнее, противоцерковных реформ Петра I и действий его преемников в государстве, в первую очередь в среде дворянства, началось охлаждение к православной вере. Одновременно русскую церковь лишили возможности бороться с протестантизмом, воспитывать человека в истинной вере. Действия государственной власти привели к тому, что «запустили на Руси многие места, освященные подвигами святых иноков. Заросла тропа, по которой направлялись народные массы к святым старцам для духовного руководства, к святым могилам для молитв»[348]348
  Архиепископ Серафим (Соболев). Русская идеология. СПб., 1994. С. 51.


[Закрыть]. Это рассуждение архиепискапа Серафима (Соболева) еще раз напоминает об одной непреложной истине: благотворное взаимодействие духовной и светской власти – «симфония властей» – является основой благополучия общества в целом и его прогрессивного развития.

В подтверждение приведем исключительное по глубине рассуждение известного французского ученого Ориу. Он считал, что либеральный общественный строй основывается не только на разделении властей в том смысле, как понимал его Монтескье, «а и на том разделении власти, которое открывается на еще более глубоком уровне в социальной ткани государства. Например, духовная свобода (в более узком смысле этого выражения) опирается на отделение власти духовной от мирской»[349]349
  См.: Ориу. Конституционное право. Париж, 1929. С. 139.


[Закрыть].

Данное обстоятельство, как нам кажется, всегда необходимо иметь в виду применительно к особенностям развития нашего государства. Как заметил в свое время В.В.Леонтович, «хотя суть либерализма в России была совершенно тождественна с сутью западного либерализма, и он и в России должен был преодолеть абсолютистское и бюрократическое полицейское государство и прийти ему на смену, все же необходи мо ясно отдавать себе отчет в том, что у русского либерализма не было этих важнейших исторических корней. И идеологически и практически русский либерализм в общем был склонен к тому, чтобы получать и перенимать от других, извне. А к этому надо еще добавить, что русский образец политического государства, воплощенный в крепостничестве, еще более резко противоречил принципам либерализма, чем западноевропейское полицейское государство, в области как политического, так и общественного устройства государства»[350]350
  Леонтович В.В. Указ. соч. С. 3.


[Закрыть].

Полагаем, что Екатерина II была знакома с проблемой взаимоотношений духовной и светской власти и ее влиянием на либеральное развитие России, ведь не секрет, что ей не были чужды (в некоторой степени, разумеется) взгляды Вольтера, Дидро, Монтескье. Однако реформаторские и просветительские идеи не мешали Екатерине реально оценивать настоящий порядок в России.

«У Екатерины II был ум не особенно тонкий и глубокий, но гибкий и осторожный, сообразительный. У нее не было никакой выдающейся способности, одного господствующего таланта, который давил бы все остальные силы, нарушая равновесие духа. Ноу нее был один счастливый дар, производивший наиболее сильное впечатление: памятливость, наблюдательность, догадливость, чутье положения, умение быстро схватывать и обобщать все наличные данные, чтобы вовремя выбрать тон» (В.О. Ключевский).

Думается, не случайно, взойдя на престол после военного переворота 28 июня 1762 г., Екатерина в манифесте торжественно обещала «просить Бога денно и нощно, да поможет нам поднять Скипетр в соблюдении нашего Православного закона, в укрепление и защищение любезного отечества, в сохранение правосудия…». Но понимание задач «защиты Православного закона» у «философа на троне», как называли ее некоторые историки, было своеобразным.

В царствование Екатерины II государственная власть снова подтверждает непринятие идеи «симфонии властей». В письме Вольтеру Екатерина называет ее «нелепым началом двоевластия». В других письмах ему она именует себя «главой греческой Церкви в смысле власти», пишет, что «церковная власть должна ей подчиняться безусловно».

Проведя секуляризацию церковных земель, императрица, по существу, завершила церковную реформу Петра I. Сократилась сфера церковного влияния на право. С губернской реформой 1775 г. и созданием новых судебных учреждений все дела о так называемых суевериях передавались в совестные суды (которые были правомочны назначать лишь символические или общественные взыскания), с 1782 г. – в управы благочиния, подчиненные городским властям, туда же передавались обвинения в богохульстве, волшебстве и т. п. С 1772 г. были декриминализированы ереси – наказанию подлежал определенный вред, причиненный обществу или отдельным гражданам.

Вместе с тем тенденция полного поглощения церковного права общегосударственным оказалась исторически бесперспективной. В 1786 г. была вновь издана Кормчая книга для практического руководства в церковных судах и церковном правлении, и только в 1839 г. ее сменила новая – Книга правил святых апостол и святых отец, которая также была сводом канонического права и строго традиционной. Дальнейшие перемены происходили уже в начале XIX в., в иных политических условиях и в иных государственных и правовых формах.

Вслед за предшественниками Екатерина II настойчиво стремилась использовать церковь и православную веру для решения практических вопросов своего царствования, и в первую очередь для воспитания народа «в духе благочестия и добронравия». Это стремление императрицы воплотилось во многих нормативных актах того времени, даже принятых по вопросам, казалось бы, далеким от церковных.

Заслуживает внимание Устав благочиния, или полицейский, утвержденный Екатериной 8 апреля 1782 г. В содержании Устава наглядно проявилось стремление императорской власти использовать в деле «воспитания» народа полицейскую силу[351]351
  См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 5. С. 332–334.
  См. подробнее: Российское законодательство X–XX в. Т. 5. С. 171–289.


[Закрыть]. Небезынтересно отметить, что в данном документе видное место занимает Наказ управе благочиния, в котором приводятся правила деятельности полицейской управы, отвечающей за поддержание общественного порядка и безопасности. Например, «не чини ближнему чего сам терпеть не хочешь», «человеколюбие», «честность и бескорыстие», «правый и равный суд всякому состоянию», «дать покровительство невинному и скорбящему», «воздержание от взяток; ибо ослепляют глаза и развращают ум и сердце, устам же налагают узду».

Итак, библейские заповеди и христианские добродетели при отказе следовать доктрине «симфонии властей» фактически провозглашаются устоями государства и законодательно (вот курьез!) закрепляются в «полицейском» законе.