Текст книги "Тайны профессорской тетради. Повести и рассказы"

– Иван, – произнёс доктор, – скажи мне, когда ты врать перестанешь? И ведь что самое интересное, так складно врёшь, что заслушаться можно. Правда, конечно, если не хирург тебя слушать будет, рану твою при этом рассматривая. Перевязать тебя так твоя мама не могла, если она, конечно, хирургической медсестрой не работает. Так даже я, хирург с большим опытом, не смогу. Тут чётко женская профессиональная рука видна. Это раз. А во-вторых, руку тебе перевязали пару часов назад, но никак не совсем недавно. Так что давай валяй, всё выкладывай, а то придётся мне с твоими родителями познакомиться.

– Сергей Иванович, только не надо с родителями, ладно? – испугался я, а потом подумал: мужик он хороший, вон как в первый раз – согласился ведь, что я дверью руку ободрал. – Ладно, давайте я правда вам всё как было расскажу, – и всё-всё рассказал.

Он меня выслушал молча, усмехнулся только, когда я мнение другого хирурга о его работе передал, а затем, на палец то и дело поглядывая, заявил:

– Вот теперь вижу, действительно правду рассказал. Ладно, сейчас мы рану эту трогать не будем, кровь идти перестала, видимых причин для беспокойства нет. Если грязь никакую ты себе туда не занёс, то заживёт быстро, ну а если занёс, то видеться нам с тобой, мил человек, часто и долго придётся.

Я в кабинет зашёл, думал, на минутку, только перевязаться, а проторчал там часа два, если не больше. Я и не запомнил, во сколько вышел из поликлиники, не до того мне было. Столько перенёс всего, что и вспомнить-то страшно, а уж боли натерпелся – казалось, на всю оставшуюся жизнь хватит. Тут уж не до часов было, да и не знал я, где они в той поликлинике висят. Помню только, что на улице хоть и было светло совсем и солнце ещё высоко из-за деревьев с неба на нас всех поглядывало, но чувствовалось, что рабочий день к своему завершению катится.

Домой я пришёл таким уставшим и измученным, каким никогда до того не был. Хоть мне уколов обезболивающих и сделали несколько да ещё таблетку какую-то Вера Петровна дала, палец всё равно не давал о себе забыть. Доктор сказал, чтобы завтра я с утра, не позже восьми часов, на перевязку вместе с мамой пришёл. Он ей объяснит, что и как надо делать, чтобы всё зажило побыстрей. Вот я это сразу же, как вошёл, маме и передал. Она только головой кивнула, даже руками не всплеснула, как она это по любому поводу делала. Лишь лицо у неё очень огорчённым стало. А я на кровать как бухнулся, так и отключился сразу.

Проснулся – снова за окнами темень, а из кухни приглушенные голоса доносятся: то ли телевизор работает, то ли родители друг с другом разговаривают. Я встал, до кухни дошёл – действительно, они за столом сидят, беседуют, а телевизор молчит, он вообще выключен был. А у меня настроение такое поганое, да ещё палец этот ныл и ныл. Родители меня успокаивали, говорили, что поболит и перестанет, что до свадьбы всё заживёт, но мне от этого легче ничуть не становилось. Начало казаться, что я неудачник какой-то. Подумать только, два раза одну и ту же руку, да практически в одном месте, так поранить. Такое только с неудачниками происходит. Вот с такими мыслями я снова в кровать и лёг. Слабость накатила, думал, что полежу немного и встану, а стоило глаза закрыть, так и заснул тут же.

Темно было, когда я опять проснулся и почувствовал, что палец дёргается так, будто он сам по себе живёт. Рука ничего, с ней всё вроде бы нормально, а палец дёргается и дёргается. Не успел до кухни дойти, как тут же мама там появилась. Лоб мой потрогала, а он, оказывается, горячий. Температура у меня поднялась.

– Наверное, палец воспалился, – сказала мне мама и дала какую-то таблетку.

Я выпил и за книжку принялся. Решил Стругацких перечитать. И что ведь интересно, я же её всего пару дней назад до конца дочитал, а как открыл да читать принялся – как будто первый раз в руки взял. Нет, конечно, сюжет весь знаком, а вот воспринималось всё как-то по-новому. Вот книжка меня от всяческих мыслей, жить спокойно мешающих, и отвлекла, да так, что я до самого утра от неё оторваться не мог. Папа уже встал и даже позавтракать успел, а я как на кухне на стул уселся, так и сидел и ничегошеньки вокруг не видел и не слышал. Нет, я, разумеется, видел и папу, и маму, даже что-то им отвечал, но всё это как бы не со мной происходило, лично я всё то время рядом с героями книги находился.

Полвосьмого мы с мамой уже в поликлинику пришли. Народу там было на удивление много, у большинства кабинетов очереди образовались, но на перевязке мы первыми оказались. Палец по-прежнему дёргало, и вообще рука как будто тяжелей стала, а вот жара такого, как ночью, когда мне мама таблетку дала, не было.

Сергей Иванович пришёл рано, с нами поздоровался, попросил минутку подождать, пока он переодеваться будет, но позвал нас буквально через полминуты. Мой лоб потрогал, пульс пощупал, хмыкнул что-то себе под нос и сам, не дожидаясь Веры Петровны, начал мне руку разбинтовывать. Когда медсестра пришла, доктор уже мою руку внимательно изучал. Он даже очки снял и руку к самым своим глазам поднёс. И всё время молчал, даже не хмыкнул ни разу, хотя я к этому уже привык. «Интересно, – думал я, – он же всё время в очках ходит, а вот второй раз мой палец безо всякой оптики рассматривает. Неужто ему так видней? Зачем тогда ему очки?» Думал, думал, но так ни до чего и не додумался, а спросить постеснялся. Скажет ещё, что любопытство не порок, а большое свинство. Сую, мол, я свой нос везде, куда надо и не надо, вот и досовался.

Наконец доктор заговорил, но из всего, что я услышал, понял только несколько слов:

– Вера Петровна, приготовьте мне… – а дальше началась какая-то тарабарщина, которую, как ни странно, медсестра прекрасно поняла, потому что, не переспрашивая, начала в своём шкафчике возиться.

– Ну что, герой, – это он уже ко мне обратился, – сразу предупреждаю: будет больно, терпи, ты это вроде бы умеешь. Хоть уколы на тебя и не действуют, мы их всё равно сделаем, мне так спокойней.

Поэтому первым делом мне два замораживающих укола и влепили. За ширму нас с мамой отвели и там на стулья усадили – время надо, чтобы заморозка подействовала. Ну а пока доктор с медсестрой с другими детьми занимались, мы с мамой мой палец рассматривали. Сустав весь красным стал и раздулся даже. Видно, как он дёргается непрерывно. Я попытался удержать его, но куда там, дёргается – и всё тут. А вот конец пальца, там, где кожа содрана, мы рассмотреть не смогли. Там всё было очень тёмной и вонючей мазью измазано, так что даже противно стало.

Наконец я услышал, как Вера Петровна сказала: «Пора», – и они оба к нам за ширму зашли. На лице у обоих марлевые повязки, на руках – резиновые перчатки, а в них всякие блестящие железки, режущие и колющие. Я на них даже смотреть не стал, в окно отвернулся и начал за облаками наблюдать. Очень я люблю, даже до сих пор, на облака смотреть, на то, как они форму свою меняют. Воображение у меня хорошее, вот я себе и представлял обычно, что это или эскадра кораблей по небу плывёт, или сказочные крепости там строятся и разрушаются сами по себе, или горы, снегом покрытые, стоят. Да мало ли чего представить можно, когда спокойно так себе на спине лежишь и на небо смотришь. А в поликлинике мысли совсем другие меня одолевали, я и облака почти не видел, всё думал, как дальше-то жить, если я неудачник. Опять эта мысль у меня весь покой отняла.

Тут я голос Сергея Ивановича услышал:

– Ну что, Иван, готов? Сейчас, брат, я тебе больно буду делать. Но ты меня прости, это для твоего же блага. – И он как резанул.

Я не знаю, сколько времени эта экзекуция продолжалась и когда мы с мамой домой вернулись – всё как в тумане было. Боль не давала ни на чём сосредоточиться. Ни есть, ни спать, ничего не хотелось. Взял из шкафа сто раз уже прочитанную книгу Джека Лондона про приключения Смока Беллью и Малыша, открыл её где-то посерёдке и попал на рассказ о гонке за приз в миллион. Вот тут я и о боли как бы позабыл, и так с книжкой в руках, глаз от неё не отрывая, съесть что-то сумел. До вечера без перерыва читал. Эту книгу прочитал – за другую принялся. Она ничуть не хуже была, тоже много раз прочитанная, но всё равно интересная. «Время-не-ждёт» называется, про Элама Харниша. Вот люди были! Что Смок с Малышом, что этот Харниш, которого так и прозвали – Время-не-ждёт. Настоящие герои, не то что я. И я опять расстроился.

Тут звонок в дверь. Мама открывать пошла. Слышу, голоса вроде знакомые раздаются. Ба, да это Толька и Витькой в гости пришли, проведать меня решили, узнать, как да что со мной делается. Привет от всех рабочих передали, сказали, что все за меня переживают, но просят не отчаиваться и, как всё заживёт, обязательно на работу выйти. У меня даже настроение поднялось. Думал, вот друзья у меня какие замечательные, времени не пожалели и меня навестили.

Мы все вместе чая с маминым вареньем попили, и они по своим делам побежали. Тольку дома жена с сыном ждали, а Витьке – вот ведь неугомонный – опять на мясокомбинат надо было, он там снова договорился подработать. Будет целый день на заводе вкалывать, а с шести до двенадцати – на комбинате.

Мама даже руками всплеснула:

– Виктор, как это возможно? Ты же не железный.

А он смеётся:

– Но и не из песка же сделан, не рассыплюсь.

Ушли ребята, а я подумал: «Что это я раскис совсем? Ничего же не произошло. Ну, порезался немного. С кем этого не бывает?» Отбросил все свои поганые мысли и вновь за книжку принялся.

Почти до конца месяца я каждое утро в поликлинику ходил. Там мне вначале каждый день рану от нагноения чистили. Больно, конечно, было, но я терпел, а когда всё заживать стало, просто так перевязывали.

Наконец настал тот день, когда Сергей Иванович на мой разбинтованный палец посмотрел и сказал:

– Ну всё, Иван, Александров сын, дверью задетый, вроде всё заживать стало. Теперь тебе наша с Верой Петровной помощь не нужна. Постарайся только больше никуда этот палец не совать, да и не только этот. Голову свою и нос любопытный тоже никуда не суй, целей они будут.

Пожал он мне руку, и я на завод поехал. Надо же со всеми попрощаться. Такие мировые люди, и дядя Витя, и Михалыч, да и все остальные тоже. Приехал я, на завод меня пропустили, пропуск на этот день действительным ещё был. И я в сборочный цех пришёл. Ребята там вместе с дядей Витей железяки какие-то таскали. Меня увидели – обрадовались. Да и другие рабочие подошли, по спине и по плечам похлопали, здоровья пожелали, а потом по своим рабочим местам разошлись. Рабочий день ещё продолжался, но меня ни к чему не допустили, я, как ниточкой привязанный, за ними ходил – и всё. Они там что-то таскали, а я в стороне стоял и как дурак за всем этим наблюдал. Уйти решил даже, но мне сказали, что Петрович со мной встретиться хочет. Сейчас он занят, итоги месяца подбивает, но, как освободится, придёт.

Петрович пришёл, со мной поздоровался, поинтересовался, как рука, я ему руку, забинтованную, показал, он головой кивнул, отвернулся и больше на меня внимания не обращал. Как будто нет меня совсем. Зачем я ему понадобился, не знаю, а ведь все говорили, что он меня увидеть хотел. Он с рабочими со всеми переговорил и нас троих к себе в кабинет пригласил. Там сейф открыл, конверты достал, три штуки, в каждый заглянул, один в сторону отложил, а затем нам каждому по конверту дал. Мне тот достался, который он отложил было. Затем руки пожал и пригласил в любое время, как свободными будем, приходить.

– Только днём приходите, ночью мы спим, – засмеялся он и ещё раз руки пожал на прощание.

Мы из кабинета вышли, я в конверт заглянул, а там две сиреневенькие бумажки лежат по двадцать пять рублей. Я их достал и ребятам каждому по купюре попытался отдать.

– Забирайте, это не мои деньги, я к ним никакого отношения не имею. Вы работали, а я в больнице время проводил.

Но Витька мне их в карман тенниски засунул, и они с Толькой разбежались в разные стороны. Один на электричку уже опаздывал, а другому надо было на мясокомбинат мчаться, сегодня мы с завода позже обычного вышли. Задержались, пока Петровича дожидались. Залез я в автобус, народа уже много было – час пик. Пока до дома ехал, всё думал о том, что произошло. Домой пришёл, в карман рубашки полез, а там пусто. Не зря, значит, около меня парень один в автобусе тёрся. Но мне даже обидно не было, ведь я эти деньги не заработал, вот они как пришли, так и ушли…

– Вот так и прошла моя летняя подработка, – закончил свой рассказ Иван Александрович, – один только шрам на пальце на всю жизнь и остался.

И он палец этот, как наглядное пособие, Любови Петровне показал.

Рассказы

Тайна холщового портфеля

Иван Александрович задумчиво смотрел на календарь. Пятое марта, а по телевизору ни разу даже не упомянули, что много лет назад в этот день умер «великий вождь всех народов», как его когда-то называли, Иосиф Сталин. Память упорно возвращала Ивана Александровича в тот день, но вспоминал он вовсе не Сталина, которого видел пару раз стоящим на трибуне Мавзолея, когда, сидя на папиных плечах, пересекал Красную площадь во время праздничных демонстраций. Вспоминался ему дед Пётр, мамин отец, которому, как считал Иван Александрович, он был очень многим обязан. Именно дед Пётр ненавязчиво и терпеливо формировал характер внука, благодаря чему тот смог многого добиться в этой жизни.

Иван Александрович открыл на чистой странице тетрадь своих мемуаров и, немного подумав, написал название очередной истории из своей жизни: «Тайна холщового портфеля». Поставил точку и, немного отступив, принялся быстро писать своим неразборчивым почерком.

…Я всегда полагал, что дедушка Пётр – человек предельно аполитичный, уж как-то слишком спокойно он ко всему относился. Мне казалось, что и все окружающие были такого же мнения. Хотя однажды его реплика всех поразила, в том числе и меня. Правда, тогда я ещё мало что понимал в силу юного возраста, но дедушкины слова и особенно его интонация произвели на меня такое впечатление, что врезались в мою память навсегда.

Произошло это именно в тот самый памятный день всенародного траура – 5 марта 1953 года. Нынешней молодёжи эта дата ни о чём не говорит, а вот нам, жившим в то время, этот день особо памятен, причём памятен всем без исключения. Кто-то в душе обрадовался и вздохнул облегчённо, а большинство постигло тяжёлое, неизбывное горе. Вот уже несколько дней подряд ровно в шесть часов утра чёрная тарелка репродуктора, висевшая на стене над моей головой, собирала вокруг себя всю нашу семью. После того как последний аккорд гимна Советского Союза таял в воздухе, траурный голос диктора зачитывал бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича. 6 марта вместо привычного уже бюллетеня раздался всеми узнаваемый голос Юрия Левитана, который и сообщил эту страшную весть: «Сталин умер». Моя старшая двоюродная сестра Ирина, которая училась в Московском университете и жила в то время у нас, в голос заревела. Это была почти истерика. Дедушка подошёл к ней, ласково полуобнял и чётко, почти по складам, и громко, так что слышали все, произнёс:

– Не плачь, внучка, не стоит он твоих слёз.

Все сразу же замолчали, но никто не решился что-либо сказать, хоть как-нибудь возразить.

Это был единственный раз. Наверное, дедушка сам испытал в тот день эмоциональный удар и не смог эти эмоции сдержать.

Наступил 1959 год. В Москве шло массовое жилищное строительство. Безжалостно сносились трущобные бараки, казармы, аварийные здания. В середине апреля подошла очередь очистить и тот двор, где прошло моё детство. К сожалению, дедушка не дожил до того дня, иначе конец этой истории мог бы быть совсем другим.

Из нашего дома все разъехались, остались там прописанными лишь бабушка с Наткой да семья нашей соседки Настеньки. Была уже известна дата начала сноса домов, двор пустел на глазах. Наконец бабушку пригласили в райисполком. Молоденькая, одетая по моде инспекторша с новинкой сезона – «бабеттой» – на голове наклонилась к робко присевшей на самый кончик стула бабушке и шёпотом предложила ей некую комбинацию, на которую та без долгих раздумий согласилась. Тогда такого понятия, как «красная черта», при обмене жилья ещё не существовало. Вот ловкая инспекторша и объяснила бабушке:

– Самое большое, на что вы можете рассчитывать, – однокомнатная квартира где-нибудь в районах массовой застройки. Там ни магазинов, ни поликлиник нет, и вряд ли они появятся в ближайшее время. Но может быть и худший вариант, ведь вас прописано только двое, при этом вы обе женщины, так что можете и комнату в коммунальной квартире, пусть и в новой пятиэтажке, получить. Я вам лучше вариант предлагаю. В доме на улице 8 Марта, который находится буквально в сотне метров от вашего, в двухкомнатной квартире живёт большая семья. Пять человек, три поколения, в том числе двое разнополых детей. Если вы быстренько успеете оформить обмен, в выигрыше останутся все. Та семья может рассчитывать даже на две квартиры, но уж одна трёхкомнатная им гарантирована. Вы же с внучкой переедете в соседний дом, причём квартира будет двухкомнатной.

Квартирный обмен прошёл без задержек, инспекторша помогла подготовить все документы. Через месяц с небольшим начался переезд. Правда, то, чем мы занимались, называть таким словом не вполне корректно. Автотранспорт нам не понадобился. В то время в нашей стране вещей у всех был минимум. Вот нам и пришлось на своих плечах перенести лишь кровать с диваном да шкаф с буфетом, а вот всякую мелочь действительно перевезли, но на обычной садовой тачке.

Прошло немного времени, эта эпопея с переездом, вернее перетаскиванием вещей, даже начала выветриваться из памяти. Но вот звонит Натка. По воле судьбы я в те времена работал прямо напротив своей старой школы, рядом с которой сестрица и живёт до сих пор.

– Ванечка, – слышу я её голос.

«Ну, – думаю, – хитрюга, опять с просьбой какой-нибудь подластиться пытается».

А она щебечет и щебечет: да как дела, да всё ли дома в порядке, – и так без умолку. Пришлось её немного охолонить. Спрашиваю строгим голосом:

– Чего надо-то? Знаешь ведь, дел у меня полно, отвлекаться по всяким пустякам я не могу. Говори быстрей, зачем я тебе понадобился, да я пойду, у меня там важный эксперимент.

А у самого бутерброд в руке – я только чаю присел попить.

– Вань, наш дом ломать начали, пойдём посмотрим, что там делается.

У меня от её слов прям сердце защемило, ведь это означало, что к своему концу подошёл немалый кусок моей жизни. Я взгляд на часы бросил – вроде могу ненадолго отлучиться. Реакция до вечера идти будет, моё присутствие там не требуется. А вот комсомольское собрание, мной самим назначенное ровно на 16 часов, без меня никак обойтись не может, я же секретарь институтского комитета ВЛКСМ. Но до бабушкиного дома бегом всего пять минут, да обратно столько же, ну а там полчасика хватит. Рискну.

– Ты сама-то где сейчас находишься? – спрашиваю.

– Дома, обедать собираюсь. Вот пойти хочу, но одна побаиваюсь. Пойдём вместе, а?

– Значит, так, – я, когда нужно, очень даже категоричным мог быть, – я выйду через пять минут, значит, на углу у поворота в наш двор буду через семь. Ждать некогда, одевайся – и бегом. Потом уж спокойно пообедаешь. Лады?

И, не дожидаясь ответа, трубку на аппарат положил.

Так, халат белый в письменный стол, чтобы все думали, что я где-то в институте нахожусь, а сам бегом вниз по лестнице. У гардероба задерживаться не стал: на улице тепло, без плаща обойдусь, – и в проходную. Мимо своей бывшей школы промчался, лишь с тоской взгляд на неё бросил. Столько всяких приятных минут там прошло, что теперь только и осталось вспоминать.

Вот и улица с дурацким названием – Юннатов. Во времена моего детства она называлась Николаевской, но потом какому-то чинуше, наверное, показалось, что это название с последним российским императором связано, вот и переименовали. Да поисками названия решили особо не затрудняться, благо станция юных натуралистов на ней до сих пор находится. Я сам там в кружке юных голубеводов занимался. У меня до сих пор всё в груди сжимается, когда я вижу в небе этих красивых птиц.

Я ещё что-нибудь из своего детства вспомнил бы, но впереди большой просвет показался, и я даже остановился в изумлении. Я был уверен, что ещё вчера там стоял так называемый «горелый» – большой двухэтажный барак.

История «горелого» заслуживает отдельного упоминания. До войны на этом месте и вокруг него стояли деревянные дома, типа того, в котором мы раньше жили. В конце 1941 года во двор упала здоровенная немецкая фугаска. Упала, надо сказать, очень удачно, не задев ни одного жилого дома, но взрывной волной большинство из них оказались разрушенными. Кроме того, один дом загорелся. Взрыв был такой силы, что, по воспоминаниям бабушки, и в нашей квартире, и у всех соседей метрах в ста от места взрыва вылетели из окон стёкла. Пострадавших в той бомбёжке не было, все в бомбоубежище успели спрятаться, но жилья люди лишились. Поэтому пришлось им из развалин своих домов и натасканного со всех сторон деревянного хлама соорудить на скорую руку временное убежище в виде этого барака да вереницу сараев и сараюшек – надо же было где-то людям имущество своё хранить, в построенные комнатушки много не втиснешь. А поскольку для сооружения барака использовали любые доски, в том числе и обгоревшие, причём употребили их для наружной обшивки, он и получил такое название. Пока шла война, никто на неказистость этого сооружения не обращал внимания, да и многие жильцы перебрались кто куда смог, а на их место пришли другие, в том числе беженцы, не имевшие никаких прав на московское жильё. После окончания войны у властей до «горелого» тоже руки не доходили. Жильцы в нём стремительно менялись. Для вновь прибывших в столицу это была какая-никакая, но крыша над головой. Так и стоял этот рассадник хулиганства в нашем районе. И вот его не стало.

Я подошёл к тому уголку, откуда шла неширокая, но проезжая дорожка в наш бывший двор. Там, как и обещала, стояла Натка, увлечённо наблюдавшая за разборкой «гореловских» сараев. Несколько мужиков, где голыми руками, а где с помощью подручных инструментов, выламывали доски и забрасывали их в кузов стоявшего рядом самосвала.

– Пойдём скорей, – махнул я рукой, и мы пошли в наш бывший двор.

Там пока всё стояло на месте, но картина резко отличалась от той, что была прежде. Вон дома моих школьных друзей, Сашки Манкина и Юрки Гранина. Сейчас, с выломанными окнами и снятыми дверями, а кое-где и частично разобранные, они производили жутковатое впечатление.

Забор, отгораживающий наши владения от остального двора, валялся на земле, поэтому мы беспрепятственно вошли в сад. Деревья и кустарники ещё не очнулись от зимней спячки и стояли с чёрными, раскинувшимися во все стороны ветками. Из-под земли вылезли первые весенние цветы: тюльпаны с достаточно большими, налившимися соком бутонами и нарциссы, только-только начавшие выбрасывать вверх свои цветоносы. Весь фасад дома имел такой же вид, как и у соседей, – ни окон, ни дверей.

Мы растерянно оглядывались, не вполне понимая, зачем сюда заявились. Посмотреть, где жили когда-то, что ли? Какая сила заставила меня бросить работу и примчаться по первому зову моей сестрицы? Ностальгия? Есть такая штука, знаем, но она вроде бы попозже начинает себя проявлять.

Так и стояли бы мы ещё незнамо сколько времени, но тут рухнула стена «гореловского» сарая, что выполнял роль забора, отделяющего ту территорию от нашей, и в проломе появился работяга в замызганной одежде, с гвоздодёром в руке. Не обращая на нас никакого внимания, он одним движением сорвал замок с расположенного поблизости бабушкиного сарая, заглянул в него и, не обнаружив, по-видимому, ничего заслуживающего его внимания, переместился к другому. Через несколько секунд он выбрался из сарая, волоком таща за собой столитровую деревянную бочку с остатками квашеной капусты.

Вопя во всё горло: «Мужики, закусь есть», – он начал перекатывать бочку к пролому в стене сарая.

– Пойду посмотрю, может, там ещё что-нибудь осталось, – сказал я и вошёл в сарай.

Сразу бросилось в глаза: мой велосипед на стене отсутствовал. Но я тут же улыбнулся: естественно, ведь он теперь в сарае на даче тоже кусок стены захватить сумел, а здесь только изрезанные велосипедные камеры и остались. Весь столярный, плотницкий и слесарный инструмент тоже на дачу переехал. Я переводил свой взгляд со стен на пол, затем вверх, на опустевшие антресоли, а память услужливо подсказывала: вот здесь стояло то, а там это.

Тоскливое чувство безвозвратной потери подкатило к горлу. В глазах защипало, слёзы готовы были покатиться на опустевший пол, но тут краешек глаза зацепил что-то непонятное. Я присмотрелся. Кадка с капустой стояла, сколько я себя помню, на кирпичах. До тех пор пока кадка стояла на своём месте, были видны только их края – красные да белые. А оказалось, очень симпатичное колечко из кирпичей кто-то выложил, только теперь смотреть на него некому. Вот пачка старых газет там явно не на месте, всю красоту закрывает. Наклоняться, чтобы сдвинуть газеты в сторону, я не стал, а просто ногой их поддел да передвинул. И замер от неожиданности. Под газетами лежал старинный, явно первых лет советской власти, а может, и с того века дошедший до нас, серый матерчатый портфель с блестящим накладным замочком.

– Натка, иди сюда. Смотри, что я нашёл.

Сестра заглянула в сарай, но заходить не стала. Хозяйским глазом оценила находку и сказала:

– Кажется, я давно, ещё до вашего приезда сюда, что-то про холщовый портфель слышала. Разговор интересный у деда с бабой был. Я маленькая-маленькая, но любопытная была. Всех могла вопросами «что, где, когда да почему» замучить. Сидела у бабушки на коленях, а та дедушку с пристрастием таким спрашивала: «Ты портфель холщовый сжёг или всё тянешь? Смотри, дотянешь незнамо до чего. Добром это может и не кончиться». А дедушка ей в ответ: «Успокойся, я его надёжно спрятал, найти непросто будет. А что храню, так это же история настоящая, без прикрас и купюр. Грех такие документы в печку совать». А я на коленях бабкиных ёрзала и всё спрашивала: и что такое «купюры», и что означает «документы», – чуть ли не по каждому слову, сказанному дедушкой, я отчёт потребовала. Бабушка – ты же помнишь – нам всегда всё подробно объясняла, вот я и запомнила тот разговор. Может, речь об этом портфеле шла, только говорили про холщовый, а этот из брезента вроде сшит. Давай посмотрим, что в нём.

Я с замком поковырялся, поковырялся, думал, ломать придётся, а он взял да и отщёлкнулся. Я даже на секунду загордиться решил – мол, опытный взломщик. Но Натка из портфеля уже пару папок достала, я и забыл про взломщика. На папках была надпись по новой орфографии: «Папка для бумаг», – и всё, никаких там твёрдых знаков на конце слова, заканчивающегося согласной буквой, не было. А в папках листочки на серой бумаге, исписанные красивым дедушкиным почерком.

К слову сказать, у деда Петра почерк был исключительный. Недаром во время Первой мировой он при каком-то штабе вольнонаёмным писарем служил. Так за эту службу дедушка был удостоен двух медалей «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации», которая по статуту должна носиться на тёмно-синей ленте ордена Белого орла. Сами медали вместе с лентами при многочисленных переездах затерялись, а вот императорские указы сохранились.

Начали мы читать листочки из папок, и мне сразу же нехорошо стало.

– Натка, что там написано? Я правильно понял? Протокол заседания Иваново-Вознесенской организации правых эсеров и подпись. Секретарь – это что, наш дед? Или у меня со зрением что-то не в порядке?

– Да всё правильно ты прочитал. Я не пойму, чего ты так волнуешься? – пыталась успокоить меня сестра.

– Натка, наверное, ты плохо историю нашей страны в школе учила. Ты забыла, что Фанни Каплан, которая в Ленина стреляла, была правой эсеркой? Сколько они видных большевиков убили, вспомни хотя бы Урицкого. Деятельность партии правых эсеров была в начале двадцатых годов запрещена. К 1923 году эта партия прекратила своё существование, большинство её руководителей на всероссийском уровне были арестованы, а в тридцатые годы все более или менее значимые активисты партии отправились на Колыму или в Туруханский край, мошку кормить. Вот дед Пётр и бросил всё в Иваново-Вознесенске да бежал в Сибирь. А всё говорил: «От голода бежали!» Ну, чудеса, что открылось. Вот они, значит, от какого голода скрывались. Аресты начались, а он секретарь запрещённой организации. Чуешь, чем это пахло? Потому и в Москву затем подались, а не домой вернулись. Вон оно как всё было-то… Давай-ка бумажки все в папочку, папочку в портфельчик, а его на место, под газетки, от греха подальше. Хоть и много лет прошло, а за такую находку нас всё равно могут по головке не погладить. Поэтому светиться нам здесь не следует, пойдём побыстрей.

Сестра у меня догадливая была, сделала как я сказал, и пошли мы со двора. Она – домой обедать, а я – комсомольское собрание проводить.

Как же я жалел через несколько лет, что дедушкины слова, сестрой переданные, не принял как руководство к действию и эти поистине бесценные документы не сохранил…