Текст книги "Тайны профессорской тетради. Повести и рассказы"

В вагоне народа было битком, но какая-то женщина встала и уступила дяде Паше место. Я же пару остановок проехал в таком сдавленном состоянии, что, выйдя из вагона, вынужден был немного постоять, отдуваясь, чтобы прийти в себя. «Мир», – прочитал я на стене тоннеля. Первый раз я на этой станции оказался, но ничего интересного там не увидел, поэтому устремился за дядей Пашей, который, опираясь на палочку, уже подходил к эскалатору.

Догнал я его только на улице. Быстро инвалид ходит, я даже ему мысленно поаплодировал. Подошёл, а он на меня посмотрел как-то странно и произнёс:

– Ваня, мне на ходу говорить тяжело, давай до дома дойдём, там и наговоримся.

Я, естественно, с ним согласился, тем более шёл по незнакомому месту, мне же всё вокруг интересно, подробней рассмотреть хотелось, а когда разговаривать приходится, особо не порассматриваешь. Дома вокруг такие мощные стояли, чувствовалось, что кирпичные и послевоенной постройки, все разные. По высоте не очень различались, этажей по десять в основном, а вот внешне – не спутаешь. Некоторые так просто красивые: с навершиями в виде башенок, с симпатичными фронтонами, арками и даже колоннами, а уж карнизы и балконы такие, что можно остановиться, голову вверх задрать и так простоять незнамо сколько, переводя глаза с одной детали на другую. А другие – коробка коробкой, явно совсем недавней постройки, когда Москву стали уродовать безликими бетонными кубиками. Хорошо здесь до этой серятины дело не дошло.

Я и дальше пошёл бы, проспект-то ещё не закончился, до монумента космонавтам идти и идти, но дядя Паша направо, в какой-то магазин продовольственный, завернул и сразу же к винному отделу направился. С ним все продавцы здороваются – значит, и здесь он свой человек, только смотрят как-то странно, как на привидение, что ли. А в винном так я вообще удивился. Только мы подошли да поздоровались, как продавщица, женщина лет пятидесяти, сразу спрашивает:

– Паша, ты куда делся? Болел или уезжал куда? Тебя же сколько лет не было! Мы уж, грешным делом, тебя похоронить успели. А ты вот он, жив-здоров. Это хорошо, долго жить будешь. Тебе как всегда?

Он только кивнул, а она:

– Иди в кассу, да побыстрей, он у нас давно закончился, я для себя одну бутылку придержала, но по такому случаю с тобой поделюсь.

Дядя Паша на меня с улыбкой посмотрел и спросил с лёгкой такой издёвкой:

– Два с полтиной-то имеется?

Я из кармана смятый трояк вытащил и ему протянул. Он хмыкнул что-то непонятное и с трояком в руке к кассе похромал. Затем достал из кармана авоську, положил в неё бутылку неизвестно чего, в газету завёрнутую, кивнул продавщице и тут же на улицу устремился. Решил я, что ему так выпить хочется, что удержаться трудно. Не раз я видывал, как такие вот с трясущимися руками прямо у прилавка бутылку открывают и к горлышку её припадают, только кадык вверх-вниз ходит.

Дядя Паша и так не медленно ходил, но тут, наверное, собственный рекорд побил, я за ним чуть ли не перебежками вынужден был двигаться. Он за угол, во двор огромного дома завернул, к ближайшему подъезду подошёл, дверь так резко открыл, что мне подумалось: если все жильцы подобным образом с ней обращаться будут, то долго она не прослужит. Три ступеньки до лифта одним махом преодолел и с му́кой на лице стоял, глядя через сетку, огораживающую лифт, как это чудо техники медленно и поскрипывая вниз ползёт.

На шестом этаже мы вышли, дядя Паша к двери, обитой дерматином, подошёл, ключом её открыл и меня первым пропустил. Я вошёл, оглядываясь. Чистенько и аккуратно, вязаный коврик перед дверью лежит. Он обувь снял и надел домашние тапочки, стоптанные совсем, а мне кивнул, не разувайся, мол, но я свои туфли тоже скинул и пошёл за ним на кухню. Я думал, он сразу за стаканом потянется, но он на табуретку сел, а мне на стул показал:

– Присаживайся, Ванюша. Давно у меня гостей не было. Не люблю я у себя людей посторонних, а вот тебя решил пригласить. Нравишься ты мне, серьёзный, вдумчивый такой, смотришь на всё и с любопытством, и с интересом. Думается, толк из тебя выйдет со временем. Я, когда в твоём возрасте был, так же о себе думал, да война все карты спутала.

Он замолчал и в окно начал смотреть, а там такое небо голубое и чистое, ни одного облачка, прямо как на заказ, весна всё-таки. Только в том состоянии, в каком тогда дядя Паша был, эта голубизна и безбрежность, наверное, не совсем кстати оказались. Глаз не на чем остановить, зацепиться ему не за что было. Вот дядя Паша и не смог там ответа на те вопросы, которые у него в голове возникли, найти, пришлось ему мыслями на свою кухню вернуться.

– Давай-ка мы с тобой чайку попьём, – вдруг засуетился он, – у меня хорошая колбаска имеется, мы сейчас, пока чайник закипит, бутербродики с ней сообразим.

И он направился к газовой плите.

Я огляделся вокруг, не столько чтобы посмотреть, как он здесь живёт, сколько понять, где бутылка-то вожделенная, но её нигде не было видно. Чудеса, думаю. Вроде бы человек так выпить хотел, что, казалось, удержу не было, а домой пришёл – и всё, как ножом отрезало.

А дядя Паша уже у холодильника колдовал, доставал оттуда что-то да на столик, рядом с ним стоящий, выкладывал. Чайник у него со свистком был, и как только вода в нём закипела, он сразу же сигнал подал: снимайте меня, а то как выкиплю, будете знать что почём. В общем, пока дядя Паша суетился, я уже всё на кухне рассмотреть смог. И вышивки всякие, на столе лежащие, отметил, и слоников, одного за другим выстроившихся на полке над моей головой. Такие вещи на обычной кухне нечасто встретить можно, а всё остальное как везде было. Но что меня поразило, так это отрывной календарь, висящий на стенке. Дата там была какая-то странная – 14 октября, хотя тогда май месяц уже то ли начался, то ли вот-вот начаться должен был. Я присмотрелся, а календарь-то и вовсе двухлетней давности.

– Удивляешься? – спросил меня дядя Паша, наливая чай в две чашки. – Я с тех пор, как Полина, моя жена, умерла, один живу. На календаре тот день, когда она последний листок оторвала, и всё…

Он опечалился и замолчал. Я тоже молчал, потому что не знал, что можно, а вернее, что нужно в таких случаях говорить. Да и нужно ли говорить что-то? Потому и молчал. А вот почему молчал дядя Паша, я не мог понять. У меня уже аппетит нешуточный разыгрался, а он всё рядом со столом стоит с ножом кухонным в руке и молчит.

Так мы вместе помолчали некоторое время, а потом он очнулся, головой мне кивнул да принялся хозяйствовать. Вначале хлеб порезал, по паре кусков каждому маслом намазал и колбаску, которая пахла так вкусно, что голова кружиться начала, на него положил. А затем уселся напротив и с хитрецой на меня посмотрел:

– Я так думаю, ты меня за старика принимаешь. Мол, дяде Паше под шестьдесят где-то. Так, я тебя спрашиваю? – спросил он и на меня в упор взглянул.

Мне только и оставалось, что согласно кивнуть да забеспокоиться: неужели я ошибся в своих предположениях?

А он меня сразу же успокоил:

– Да не начинай ты так переживать, Иван. Я сам, стоит мне с утра в зеркало посмотреть, старика там вижу, не совсем, конечно, дряхлого, но всё же. – И он внимательно так себя всего сверху донизу осмотрел. – А ведь мне осенью всего сорок три стукнуло.

Я даже рот от удивления открыл, настолько сказанное им не отвечало моим понятиям о соответствии возраста и внешнего вида окружающих меня людей. А дядя Паша лишь улыбнулся и не сказал, а так по-отечески тихонько произнёс:

– Вот что, Ваня, мне выговориться нужно. Сам с собой я, конечно, постоянно разговариваю, но это совсем не то, что с живым собеседником. Поэтому давай договоримся. Я тебе о своей жизни рассказывать буду, а ты слушать. Чай пей, бутерброды ешь, можешь все четыре съесть, я себе потом ещё сооружу, и слушай. Хорошо? Надоест слушать – допивай чай, доедай бутерброды и можешь валить отсюда, я тебя держать не буду. Можешь идти на все четыре стороны. Моя квартира двадцать девятая, а в тридцатой живёт Сашка-боксёр, так что можешь уходить, но только после того, как ты с чаем да бутербродами покончишь. Ну а если останешься и до самого конца меня дослушаешь, ничего больше я тебе дать не смогу. Согласен или нет?

Честно говоря, я из этой его эмоциональной речи ничего толком не понял. Уяснил лишь, что человеку помочь надо. Уселся поудобней, чашку в одну руку взял, бутерброд с колбасой в другую и приготовился слушать историю жизни человека, о котором, при всём своём к нему уважении, кроме того, что он любит и знает о лошадях всё на свете, ничего другого не ведал.

Глава 6

– Родился я в небольшом рабочем посёлке, которым в то время было Кемерово, в октябре 1923 года, – начал свой рассказ дядя Паша. – Мой отец был шахтёром, да и вокруг жили одни шахтёры. В нашей большой семье я был старшим ребёнком, и родители отдали меня в школу, когда мне ещё не исполнилось шести лет. Школа была в соседнем доме, и директором там работала сестра моей матери, вот она и решила помочь своим близким и забрать к себе племянника, чтобы тот не путался под ногами. Учился я только на «хорошо» и «отлично» и успешно окончил школу весной 1939 года. Я мечтал о высшем образовании, но надо было помогать семье. Ведь они тоже мечтали. Правда, их мечта заключалась в том, чтобы я поскорее вырос и начал работать, дабы мои братья и сёстры тоже могли учиться, да и просто жить более или менее по-человечески. Разве можно было их за это осуждать?

Единственным местом, дававшим более или менее приличный заработок, были шахты, но туда брали лишь с восемнадцати лет, а мне ещё даже шестнадцати не исполнилось. Хорошо рядом находилась МТС, где работал кто-то из папиных родственников, вот меня туда слесарем-ремонтником и взяли. Возиться с железками мне понравилось, и вскоре я на работу уже не шёл, а буквально на крыльях летел. Так прошло два года, и началось лето 1941-го. Мне уже к восемнадцати приближалось, и отец сказал, что пора к настоящей мужской работе готовиться. А постучалась война. Отца сразу же призвали в армию, и он ушёл из дома, чтобы никогда в него не вернуться, а меня на его место в шахту взяли, хотя по закону ещё не положено было. Но ведь и войны ни по какому закону тоже не должно быть, она без спросу в двери лезет. Вот и тогда влезла.

Весной 1942-го меня тоже в армию призвали. Только что сразу в пекло не бросили, в отличие от отца. Он в знаменитую Томскую 366-ю стрелковую дивизию был призван, свой первый бой под Тихвином принял да там навсегда в землю и лёг. Меня же направили учиться воевать. Этому было много причин: и отличный аттестат зрелости, который мне после окончания школы вручили, и любовь с железками возиться, и умение с отбойным молотком обращаться, и то, что я под землёй не боюсь находиться, – да мало ли что там ещё в военкомате в мою пользу сыграло. Омск от нас неподалёку расположен, а в него из Винницкой области передислоцировали стрелково-миномётное училище. Вот туда я и попал на обучение. Правда, к тому моменту оно называлось уже Омское артиллерийско-миномётное училище.

Во взводе я оказался самым опытным. Были и постарше курсанты, но у меня, конечно, рабочего опыта хватало. Готовили нас для командования батареей 120-миллиметровых полковых миномётов. Срок обучения, когда меня зачислили в училище, был шесть месяцев, но потом его скорректировали в сторону увеличения, и я фактически проучился восемь. Как отличнику, мне присвоили звание лейтенанта и послали в резервный полк, где я пробыл недолго. Всего через несколько дней приехали «купцы» и забрали меня и ещё нескольких ребят под Сталинград, а там я попал в стрелковый полк командиром батареи 82-миллиметровых миномётов. Срочно пришлось переучиваться.

Пока шло доукомплектование нашей стрелковой дивизии, сильно потрёпанной в боях, мне удалось добиться некоторых успехов в овладении не то чтобы новым, но непривычным для меня вооружением. Мы в училище на 120-миллиметровых миномётах не зацикливались, а изучали и другие артиллерийские орудия, так что переобучение особых проблем не вызвало. Главное, что, когда мы совершили марш-бросок и выдвинулись на боевые позиции, я уже полностью вошёл в роль командира батареи именно 82-миллиметровых миномётов, в распоряжении которого было четыре миномётных расчёта, состоящих из четырёх солдат каждый. Таким образом, в моём подчинении оказалось более полутора десятков солдат, за жизнь которых я нёс ответственность.

Ох и погонял я своих солдатиков! Вначале они ругались, один даже пообещал пристрелить меня в первом же бою, но потом все выжившие после того первого в жизни большинства из нас боя говорили спасибо, что не давал им сидеть без дела. Иначе и они могли бы погибнуть, растерявшись при встрече с немцами. Те, вне всякого сомнения, обучены были лучше, чем мы. Но и мы оказались не лыком шиты. Нас били, и в первое время мы только сдачи давать могли, а затем погнали их, поганых, так, что у них только пятки сверкали.

Это я, конечно, преувеличиваю, но били мы их нещадно. В полку, а потом и в дивизии меня везунчиком считали. Представляешь, второй год заканчивался, как я на фронте, а у меня ни одного ранения, даже ни одной случайной царапины. На погонах уже четыре маленькие звёздочки красуются, солдаты ко мне обращаются «товарищ гвардии капитан», да и был я теперь уже командиром миномётного батальона, а это двадцать четыре расчёта 82-миллиметровых миномётов и более сотни человек в подчинении. Я даже орденом Красного Знамени был награждён за успешное форсирование Днепра да парой медалей: одна «За отвагу», а вторая «За боевые заслуги». А вот документы на орден Красной Звезды, к которому представление ещё в начале сорок третьего ушло, так и затерялись где-то, но в то время на такие мелочи никто внимания не обращал. Главное, сам жив и здоров, а война потихоньку на запад катится.

Но постоянно всё хорошо быть не может. Ну не бывает такого просто-напросто! Это жизнь, а она полосатая, как зебра. У меня просто одна светлая полоска очень уж широкой оказалась. Наконец пришёл и тот роковой день, которым моя светлая полоса заканчивалась, но я этого ещё не знал, да и желать не желал – вроде всё замечательно складывалось не только для меня, но и для всей нашей дивизии. Шла так называемая Ясско-Кишинёвская операция, потом-то её назовут седьмым сталинским ударом, но для меня она навсегда останется тем слегка поднимающимся от небольшого леска полем, на котором чётко были видны три линии фашистских окопов. Пару дней назад мы прекрасно сработали, выбили немцев из мощного укрепрайона и посчитали, что и дальше всё так же хорошо идти будет. Но поскольку фашисты сопротивлялись сверхожесточённо, та победа далась нам большой кровью. Вот и пришлось сделать двухдневную передышку, чтобы перегруппировать наши силы. Кого-то, наверное, в тыл отвели на переформирование, кого-то к передовой подтянули. В общем, всё как всегда. Война – это тоже работа, со своими правилами и заморочками.

Когда в те самые пару дней мы подтянулись за передовыми частями в лесочек, о котором я говорил, нам показалось, что мы в сказку попали. Там такое укрытие было, что из всех окружающих нас частей экскурсии приходили – посмотреть, как фашисты тут жировали. Мы случайно оказались хозяевами целой системы железобетонных бункеров, соединённых непрерывной цепью полуподземных переходов, со всеми удобствами, какие только возможны в военных условиях. Тёплые клозеты оказались не самым популярным местом у наших экскурсантов. Значительно больше их заинтересовала прекрасно оборудованная баня с целым комплексом душевых. Лето было жарким, и смыть пот да привести в порядок свою шевелюру возжелали многие. У нас непрерывно толпился народ. Одни, помывшись, убывали, чтобы их место тут же заняли другие страждущие. Так продолжалось до обеда, но тут в один из блиндажей заселился штаб дивизии, и нас, простых рабочих войны, отодвинули в сторону, но мы пока ещё спать легли не на голую землю, а устроились на прекрасных мягких раскладушках.

Слава о блиндажах разнеслась по всему фронту, и вначале там появились интенданты штаба армии, а затем и 2-го Украинского фронта. Вот тут нас и выгнали под открытое небо, вернее, под кроны уцелевших после артобстрела деревьев. Сапёры быстро провели в блиндажах необходимую перестройку. Это было первоочередной задачей, ведь у немцев все средства наблюдения были направлены на восток, нам же надо было спешить на запад. Время поджимало. Немцы после нашего мощного удара откатились, уцепились за следующую полосу укреплений и начали зализывать раны, проводя рокировки личного состава и подтаскивая новую технику. Они прекрасно понимали, что мы ждать долго не будем и снова попытаемся сделать рывок вперёд. Я вот говорю «немцы» да «фашисты», а на деле перед нами стояли румынские части. Были бы действительно немцы, наверное, всё не так закончилось бы.

Но я немного забежал вперёд. Почему я тебе так подробно обо всём этом рассказываю? Мне, когда я в себя начал приходить, казаться стало, да и сейчас кажется, что, пока я шлялся по леску, пытаясь найти спрятавшиеся под листьями ягоды черники, не найденные до тех пор другими любителями этого лакомства, где-то там, на небесах, было принято решение о моей дальнейшей судьбе. Я тогда, конечно, об этом ничего не знал и даже предположить не мог, как всё дальше получится. Понимал, естественно, что вечно моё везение продолжаться не может. Могут ранить и даже убить, я эту возможность не отрицал, хотя не скажу, что она меня радовала.

Целый день стояла нечастая на войне тишина. Обе стороны готовились к следующей фазе грандиозной операции. До нас доносилась информация, что части 3-го Украинского фронта нас опережают и продвигаются вперёд без таких остановок, какая случилась у нас. Но и мы не знали, следует ли нам из-за этого переживать. Возможно, им просто больше повезло и их противник не так ожесточённо сопротивлялся.

Как бы то ни было, уже темнело, когда к лесу подъехало несколько колонн легковых автомобилей. Прибыло и армейское, и фронтовое руководство, я такого количества генералов не видел ни до того, ни после. Нас быстро отогнали в сторону и близко туда не подпускали. Стало очевидно, что на рассвете мы пойдём вперёд. Любая задержка, и, стоит немцам узнать, что тут столько высших офицеров собралось, они тут же этот лесок накроют. Тут уж они ничего не пожалеют. Всю свою штурмовую авиацию сюда направят, а уж об артиллерии большого калибра и говорить нечего. Наши рассчитывали на неожиданность – и не ошиблись. Поскольку стрелять из корпусной или армейской артиллерии по находящимся перед нами в прямой видимости целям было очевидно непродуктивно, командование приняло самое, на наш взгляд, разумное решение. Собрать все 82-миллиметровые миномёты на узкой полосе вдоль лесной опушки и раздолбать фашистов вначале в передовой траншее, затем перенести огонь на вторую линию их обороны, ну а когда там тоже затихнут, приняться за третью. Пехотинцы одновременно с переносом огня должны занять первую линию немецкой обороны и продолжать наступление.

Всё было хорошо спланировано, и, как только наступила темнота, мы выдвинулись на рубежи, определённые для каждой батареи. Ночь была практически безлунной, так как новолуние наступило всего лишь за два дня до боя. Примерно за час до рассвета мы были готовы начать утюжить ближайшую к нам линию обороны противника. Находящаяся за нами батарея 120-миллиметровых миномётов со скоростью два выстрела в минуту принялась выпускать осветительные мины. Стало светло, как ярким солнечным днём. Начали работать и мы. Скорость стрельбы поддерживалась на максимальном уровне – не менее 25 мин в минуту. Они падали как крупный град с небес, вертикально, прямо в траншеи, выжить там не мог никто. Лишь отдельные солдаты умудрялись выскочить на поверхность и побежать вверх. Тут и снайперам работёнка нашлась.

Прошло буквально несколько минут, и последовала команда перенести огонь выше. Ну, прошлись мы по второй линии обороны, выкурили оттуда противника, а тут новый приказ: «Пехоте и миномётчикам занять первую линию противника». Все побежали, ну и нам пришлось. Я только разогнался – без груза ведь бежать легко, хоть на ногах и тяжеленные сапоги, – как сзади кто-то упал. Оглядываюсь: рядовой мой, я его фамилию даже выучить не успел, он буквально перед боем, после которого мы здесь оказались, в моё распоряжение прибыл, на земле валяется, корчится. Ногу он, понимаешь, подвернул. Рядом с ним, тоже на земле, ствол миномётный и ящик с минами лежат. Остальные солдаты из этого расчёта метров на двадцать уже отбежать успели. Сам не знаю, зачем я вернулся, но дело было сделано. В моих руках оказался миномётный ствол, я его уравновесил и засунул под мышку, а в другую руку схватил небольшой, но увесистый ящик с тремя минами. С таким грузом много не пробежишь. Идти ещё кое-как можно, но бежать…

Дядя Паша замолчал и на меня внимательно посмотрел, верю я ему или нет. Наверное, выражение моего лица ему не понравилось, поскольку он вдруг на меня прям обрушился:

– А ты сам попробуй. Девятнадцатикилограммовую трубу себе под мышку засунь и беги. Если сможешь, то в другую руку ящик ещё прихвати весом почти в десять килограмм. В общем, у меня бежать не получилось. До первой линии фашистских окопов было больше километра. Миномёты замолчали, мы же их на себе тащили, а немцы очухались немного и давай по наступающим из пулемётов палить. Наши пехотинцы, которые впереди бежали, падать стали. И непонятно, что с ними: то ли поубивали их всех, то ли они залечь решили. А тут и миномётчики подходить стали, ну и им хорошенько досталось. Несколько моих ребятишек решили в небольшой ямке укрыться, она неглубокая, но на первое время вроде нормальное убежище. Я глянул, там для меня места не хватит, начал осматриваться. Увидел в сторонке окоп недорытый, в него и свалился. Рылся этот окоп, похоже, давно. Наверное, в самом начале войны. И в нём, и на небольшом бруствере, направленном на восток, трава уже росла. При падении я на торчащий из земли камень коленом наткнулся, сильно ногу ушиб, вот эту, правую. – Он показал на протез, а потом продолжил: – Я голову приподнял, а на поле, поднимающемся вверх, по которому десять минут назад сотни людей бежали, одни неподвижные тела лежат. Ну, может, кто ещё живой и был, но я этого не заметил. И вот тут во мне какое-то новое чувство стало зреть, да так, что я начал от него задыхаться. Это была не ненависть. Ненависть во мне копилась с самого начала, как только я на фронт попал, а за то время, что мы на запад шли, она только росла и росла. На своём пути мы не встречали городов и сел, а лишь руины с виселицами, пусть и пустыми уже, те, кто перед нами шёл, похоронили всех мёртвых. Мы уже их не видели, но и то, что видели, ужасало. На обочинах стояли лишь молчаливые старики и женщины, прижимающие к себе маленьких детишек, и их молчание пугало. Чувствовалось, то, что они пережили, словами передать невозможно.

Вот и в ту минуту, о которой я тебе рассказываю, ненависть во мне просто бурлила, её было столько, что, казалось, больше некуда. Но это было уже привычное чувство, с которым я почти сроднился. И то чувство, которое во мне только что появилось, было не злостью, её я тоже уже мог хорошо различать. Это было что-то новое, доселе не испытанное. Я смотрел на это поле, на котором лежали наши, советские солдаты, такие же молодые, как и я, и совсем недавно совершенно здоровые и сильные, и наконец понял, что это было за чувство. Это было презрение. Презрение к тому наверняка толстому, пузатому генералу, отдавшему тот смертоубийственный приказ, из-за которого на поле лежали мои товарищи. Я осознал, что и все остальные генералы, которые прячутся сейчас в лесном блиндаже, такие же. Их я тоже стал презирать. Ведь они не отменили этот ужасный приказ, не возразили. Так за что я должен их уважать, позволь тебя спросить? Наверное, среди них были и нормальные люди, такие как командир нашей дивизии, хороший мужик, ничего плохого я про него сказать до тех пор не мог, но ведь всё одно – и он не возразил. Я сидел на дне ямы и, обхватив руками голову, тихонько раскачивался. Колено болело, но душа болела несравнимо сильней. Такого со мной никогда ещё не случалось. Впору было достать пистолет, пойти туда, в лес, и стрелять там до тех пор, пока патронов хватит.

Я всё так же продолжал сидеть на дне своего укрытия, иногда поглаживая больную ногу, когда до меня донёсся звук танковых двигателей. Я выглянул из окопа и увидел в стороне от себя несколько фашистских танков, спускавшихся по склону. Ясно было, что направляются они прямым ходом в тот лесок, где штабы расположены. Меня такая апатия охватила, что нисколько этот танковый рейд не заинтересовал. В ту минуту меня намного больше моё больное колено интересовало. Но тут я услышал громкие крики. Я опять выглянул и с ужасом заметил, что сидевшие на броне фашисты увидели моих солдат, пытавшихся зарыться в землю в своей впадине. Танк изменил направление и вначале наехал на них, а затем начал их утюжить. При этом фашисты, сидящие сверху на танке, буквально ржали во весь голос, а один и вовсе вскочил на ноги и начал приплясывать. От увиденного я буквально озверел и решил хоть одну эту сволочь пристрелить из своего офицерского ТТ, но надо же было такому случиться, что когда я попытался резко встать, то головой сильно ударился о ствол миномёта, который уронил при своём падении в окоп и который так и продолжал лежать на самом его краю.

Этот удар немного привёл мои мысли в порядок. «Ты же миномётчик», – сказал я сам себе. Двунога отсутствует, опорной плиты тоже нет, но самое главное – ствол, вот он, и три мины в ящике, который под ногами на дне валяется. Я вспомнил, на лекциях говорили, что, в принципе, без упора один раз выстрелить можно. Кто это говорил, я никак не мог вспомнить. Я находился в каком-то странном состоянии, в голове всё перемешалось, а в глазах расплываться стало, но я уже понял, что надо делать. Перво-наперво я ствол перевернул, ведь, когда я его уронил, он на меня уставился, затем прикинул возможную траекторию, подсыпал под него чуток земли, так чтобы ствол слегка вверх смотрел, достал одну мину и с силой толкнул её по стволу вниз. Мина со свистом вылетела из него, а сам ствол полетел в окоп.

Зачем я подставил коленку – может, посчитал, что она заменит опорную плиту, – я до сих пор не пойму. Удар был такой силы, что моё колено раздробилось на мелкие кусочки. Боль была адская, кровь струйками лилась на землю, но мне было всё равно. Где-то там впереди раздался сильный взрыв. У меня мелькнула мысль, что это моя мина могла достичь цели, и я решил убедиться, что это так. Невзирая на боль и текущую кровь, я вылез из своего укрытия и встал на здоровую ногу. То, что я увидел, привело меня в восторг. Танк горел. «Я попал в него!» – ликовало всё во мне. Остальные танки развернулись и начали драпать. Наверное, решили, что мы их обошли и теперь они в мешке могут оказаться. Я стоял на краю своего укрытия и подпрыгивал на одной ноге, размахивая руками и крича во всё горло: «Так вам, сволочи! Получили?» – и ещё всякую чепуху.

Раздался знакомый свист снаряда, который воткнулся в грунт метрах в десяти передо мной. Взрыв взметнул в воздух землю, улетевшую куда-то вниз. Следующий снаряд осыпал меня землёй, взорвавшись в нескольких метрах за моим окопом. «Недолёт-перелёт, – привычно вспыхнуло в моём сознании. – Сейчас будет прямое попадание». И оно случилось. Снаряд разорвался совсем рядом, но всё же чуть ниже моего окопа. Взрывной волной меня сбросило вниз, а следующий снаряд засыпал меня землёй с головой. Больше я ничего не запомнил.

Как я очутился в госпитале и сколько провалялся без сознания, я узнал только через пару месяцев. Когда пришёл в себя, ничего не помнил и не знал даже, кто я. Амнезия, говорили врачи. Память вернулась ко мне неожиданно. Как-то вечером я неспешно брёл по больничному коридору и думал о чём-то своём. Ногу мне отняли достаточно высоко, но я немного научился самостоятельно на костылях передвигаться. У окна стояла группа раненых, которые достаточно громко разговаривали. Моё внимание привлёк один из них. Голова у него была забинтована, одна рука висела на перевязи, но в остальном он был вполне целым мужиком – видать, досталось крепко, но уцелеть удалось, повезло, значит, не то что мне, безногому.

Заинтересовал он меня, конечно, не своим внешним видом, в госпитале чего только не увидишь, а тем, о чём он рассказывал: «Прицел был разбит вдребезги, колесо отлетело к чёртовой матери, гаубица почти на боку лежала, а танк на нас пёр, как сука последняя, и если наша пушка, считай, умерла, его шевелилась как живая. Это я хорошо запомнил. Знаете, так хищно шевелилась, цель, наверное, выбирая. Мы-то вот они, прямо перед ним около своей полуразбитой МЛ-20 скучились. Все растерялись, а меня злость разобрала: всё одно сейчас погибнем, так, может, лучше с музыкой. Я и приказал: заряжай, мол, быстрее, ну и ещё несколько слов по-русски добавил, чтоб понятнее было. Пока солдат за снарядом нагнулся, пока он его к казённику поднимал, казалось, целая вечность прошла. Танк-то летел на всех парах. Скорее всего, немцы решили на нас больше снаряды не тратить, а так смять, чтобы мы под их гусеницами немного покорячились. Любили они такие штуки. Но в этот момент снаряд уже в затворе оказался, а поскольку ствол и так почти горизонтально лежал, я и скомандовал: „Огонь“. Представляете, снаряд прямо в дуло пушки танковой попал и разворотил её всю, ну а дальше сдетонировало там всё внутри да как жахнуло – он тут же застыл и задымился. Но увидел я это уже лёжа на земле, так меня шибануло своим же орудием. После выстрела пушку резко вправо потянуло, она нас всех и смела. Но счастье на нашей стороне было. Все выжили. По разным госпиталям нас, правда, раскидало, но переписываемся. Хотим, как на поправку пойдём, опять в одну часть проситься».

Он ещё продолжал говорить, а у меня в голове картинка начала проявляться. Знаешь, как фотобумага лежит в кювете, всё белая-белая, и вдруг на ней что-то появляться начинает. Вначале не разберёшь ничего, а затем всё чётче и чётче видишь, что там изображено. Вот так и у меня получилось. Правда, значительно дольше, чем это с фотографией бывает. Я и в туалет сходить успел, куда направлялся, когда тот рассказ услышал, и назад в свою палату вернуться, и даже на койку улечься, а всё ещё до конца никак уловить не мог, что же там, на том поле, происходило. Вроде сознание уцепило что-то, но память никак это отдавать не хотела. Тут я на голову одеяло натянул, глаза закрыл и замер. Решил, что оно само придёт, видение это, и я наконец вспомню, как там всё было. И, знаешь, прав оказался. Всю картинку увидел, правда, только до тех пор, пока меня землёй не засыпало. Остальное мне уж потом рассказали.