Текст книги "Бортовой инженер Вселенной"
Автор книги: Владимир Жуков
Жанр: Повести, Малая форма
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Глава четырнадцатая. В Чу с Высоцким
Через два часа после событий на вокзале Невинномысска электричка, плавно притормозив, остановилась на конечной станции.
До выступления Высоцкого в местном киноконцертном зале с названием таким же, как и город сам, то есть «Чу», оставалось тридцать минут.
– Билетов нам не достать, – вздохнул Шухов, – но всё равно попытать не мешает счастья. Как, снайпер, идёшь с нами на Высоцкого? – взял за локоть кочегар Зернова.
– Коль возьмёте, не пойти чего ж? – пожал плечами впечатлениями переполненный офицер.
Когда подошли к кинотеатру, предположения Шухова оправдались: билетов не было, и с рук их не продавал никто.
– Это не проблема, господа, – успокоил БИВ, – я у вас зачем?
Девушки замахали руками:
– Вам не стоит разбазаривать энергию пребывания так беспечно, – Вера покачала головой.
– Постараюсь потери свести к минимуму, тем паче что именно шесть свободных мест будут в зале, и, представьте себе, без намёка даже на действия с моей стороны.
– Вы обманываете? Вы тратите энергию! – укорила Надежда с горечью.
– Уверяю вас, честное слово, нет! Просто будущее просчитал.
– После того, что было, удивляться нечему, – констатировал Шухов и вдруг техника знакомого из ТЭЧ увидел – старшего лейтенанта Булочкина, который в свободное от службы время в киноконцертном зале киномехаником подрабатывал.
– Что, нет билетов? – сослуживец спросил и, не ожидая ответа, – проведу, – сказал, – хотите если, только весь концерт придётся стоять в проходе.
– Постоим! – обрадовался Шухов. – В кинобудке жди, после выступления отмагарычимся.
Старший лейтенант, подвизавшийся к социалистической культуре плотно, в зал компанию провёл, как обещал, а сам удалился за аппаратурой приглядывать. Разве можно допустить конфуз, когда Высоцкий сам приездом осчастливил город?
Стали герои наши ближе к первым рядам, с выходом рядом, а тут и долгожданный любимец публики с гитарой вышел. Сразу, без привычных прелюдий, начал с «Братских могил».
«На братских могилах не ставят крестов, – затрепетали в притихшем зале слова знакомые.
– И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов
И вечный огонь зажигает».
Песня замечательная, гипнотизируя, повела из яви в иное, созданное Высоцким пространство. Отзвучал последний аккорд, и, как и следовало, зал разразился бурными аплодисментами. Поэт успокоил присутствующих, сделав знак рукой, и заметил ликующим зрителям:
– Чем дольше хлопаете, тем меньше я вам спою. Такое оригинальное замечание подействовало безотказно – хлопать перестали моментально. Следующая песня была «Звёзды».
«Мне этот бой не забыть нипочём, – слушал завороженный зал в гипнотическом полусне.
– Смертью пропитан воздух,
А с небосклона бесшумным дождём
Падали звёзды».
Снова были аплодисменты, но теперь уже не такие разухабистые, сразу в овации переходящие, а ёмкие, дорогого времени выступления отнимающие гораздо меньше.
Спев песню, Высоцкий что-то хотел сказать, но вдруг, строго по предсказанию БИВа, одновременно сидевшие неподалёку друг от друга зрители поднялись со своих мест и направились к выходу. Их было как раз шестеро.
– Присаживайтесь, господа, – пригласил компанию инопланетянин, и расселась та на места свободные. А Высоцкий уходящим в след посмотрел и, покачав головой, вздохнул.
– Ну зачем приходили? – улыбнулся грустно. – Сколько не попало на концерт желающих… – но, увидев занимающих места покинутые, успокоился и выступать продолжил.
Было ещё несколько песен. Межпланетная компания, пребывая в иррациональном пространстве живого Высоцкого, растворилась в нём и словно перестала существовать. В «Песне о друге» голос барда прозвучал почему-то особенно хрипло. Откашлявшись, Владимир Семёнович великодушно пояснил:
– Если кого-то смущает моя хрипота, так это у меня на самом деле такой голос. Ещё в детстве, когда к нам приходили гости, а родители просили меня почитать им стихи, часто после приходилось слышать: «Какой маленький, и как много пьёт!».
Смех в зале. Короткие аплодисменты, и песня именно та, отрывок из которой недавно декламировал БИВ.
Каждому хочется малость погреться,
Будь ты хоть гомо, хоть тля.
Шастали в космосе как-то пришельцы,
Глядь, впереди Земля.
И то ли закончился ихний бензин,
Толи заглохнул мотор,
Но навстречу им вышел какой-то кретин
И затеял отчаянный спор
И нет бы раскошелиться
Да накормить пришельца,
И нет бы раскошелиться,
А он не мычит, не телится.
И неважно, что пришельцы
Не ели чёрный хлеб,
Но в их тщедушном тельце
Огромный интеллект.
И мозга у пришельцев
Килограмм, наверно, шесть,
А у наших диких предков
Только челюсти да шерсть.
И нет бы раскошелиться
Да накормить пришельца.
И нет бы раскошелиться,
А он не мычит, не телится.
Песня, прозвучавшая точно по насущной теме, возвратила наших героев в земное существование. Переглянулись они, улыбаясь улыбками, понятными только им, и вновь в живую воду поэзии с головой ушли. Туда, где словцо меткое, где звук чистейший, не испорченный перепискою многократной на любительских, далёких от совершенства магнитофонах.
Когда под оркестр зазвучала песня «О любви», из глаз Веры потекли слёзы. Все заметили это, а Шухову показалось, что БИВ сим обстоятельством раздосадован крайне.
«Но у богов свои умы, нам это не касательно», – перефразировал про себя Высоцкого кочегар и переключился на сцену вновь.
А там «Кони привередливые» уже бьют копытами по сердцам. И тут вдруг обратил бортовой инженер внимание, траурным внимая аккордам, что не просто исполняет Высоцкий песню, а именно про себя, умирающего, рассказывает, твёрдо убеждённым будучи, что дни уже сочтены. Присмотрелся Шухов пристальнее к поэту, а тот, правда, и бледен, и плох совсем. Перевёл он на БИВа всезнающего взгляд, а тот кивнул, подтверждая страшное.
Кончился концерт. Тут уж зал разразился на полную катушку оглушительными аплодисментами, так как времени у песен те не отнимали больше.
Концерт закончился. Высоцкий, окружённый толпой почитателей, с помощью охраны и друзей кое-как протиснулся к жёлтой «Волге» с чеченскими номерами и укатил, как узнал я потом, в Грозный.
Компания межпланетная, полная свежих впечатлений, глядела удаляющейся машине вслед, а Шухов посмотрел на БИВа:
– Ты можешь спасти его? – спросил. БИВ задумался.
– В принципе, могу.
– На это уйдёт много энергии возврата? – не унимался кочегар.
БИВ промолчал.
– Почему молчишь?
– Ему будет лучше идти своим, небом начертанным, путём.
– Почему? – не унимался кочегар. БИВ вновь замялся, а Шухов.
– Почему? – упорно не отставал.
– Потому что поэт он. Не тот, много каких, а поэт.
– Что же, если поэт, так резать? БИВ вздохнул.
– Зачем резать, если сами режут себя. «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и ранят в кровь свои босые души!».
– Не могу поверить, что вам может доставлять удовольствие надо мной шутить, над созданием примитивным?
– И то правда, – вздохнул БИВ, – хочешь ясности, ну что ж, пожалуйста. Человечество и конкретно твою страну в самом ближайшем будущем ожидают гнусные перемены… Запутается в них Высоцкий… Пусть уйдёт из мира сего на пике народной любви!.. И, умоляю, давай больше не будем об этом, Шухов!.. У меня тоже есть свои обязательства в межпланетном сообществе, свои принципы, которые я обязан строго блюсти… Не доставай. Время придёт, и убедишься в правоте моей.
– И что же, за нарушение этих принципов и обязательств могут наказать тебя?
– Могут наказать, коллега, ещё как могут, только пострашней куда будет собственная боль душевная.
Кочегар замолчал, выражая полное непонимание и искреннее недовольство. Видя это, БИВ пожурил.
– Эх ты, Шухов, Шухов! Ты ведь не лётчик – деревянный предмет, ты бортовой инженер стратегического бомбардировщика, сердце самолёта, душа, а рассуждаешь как недалёкий малообразованный пилот зачуханный. Разве не подсказывает тебе кочегарское чутьё, что глупо в провидении моём сомневаться, разуму не доверять космическому? Ну да ладно, уступлю, исключительно как коллеге, в самых общих чертах суть поведаю, только с уговором – ни вопроса больше!
– Хорошо, Аркадий Павлович – ни вопроса.
Девушки молча вслушивались в диалог, стараясь не мешать мужчинам, а БИВ продолжал:
– Разумные существа, обитающие в простых трёхмерных пространствах, представляют собой не сообщество солдатиков заводных, неизвестно для чего созданных. Вовсе нет. Назначение этих гомосапиенсов-букашек – продолжать в пространстве материнское своё начало (можно говорить – Создателя) и, правильно эволюционируя, превратиться в дух – в сложное такое же, как и создавшее их, сверхсущество, далее способное продолжать процесс этого вселенского воспроизводства.
– Почему именно в дух? – не удержался кочегар.
– Потому что духам не страшны естественные катаклизмы: ураганы, ядерные взрывы, звёздные катастрофы… Конец света в вашей Библии – не праздная выдумка. Этих концов каждую секунду множество бесконечное в необъятном пространстве вершится, и ничего. Для человечества тут главное дело в том, успеет ли оно, до очередного конца такого, превратиться в тот самый спасительный всемогущий дух или не успеет. Не успеет – погибнет, успеет – продолжит промысел Творца.
Обычно в подобные вам сообщества разумных существ закладывается Великим Материнским Началом программа Великой Любви Вселенской. Правильной предполагает она только эволюцию, основанную на всеобщей Любви. В обществе, в котором культивируется Любовь эта и в котором о ней пекутся, сила чувств каждого разумного индивидуума в какой-то определённый момент достигает величины критической, и вершится метаморфоза священная – сливаются воедино души и уходят в космос. Кстати, христианство по своей сути наиболее близко к идее Жизнепродолжающей Любви Вселенской.
В каждом человеке дремлет она, заложенная в подсознание. Будить спящую её можно только аккуратно и со знанием дела только. Непонимание же вопроса в этом деликатном процессе ведёт не просто к отсутствию результата, а к бедам планетарного, мирового, вселенского масштаба. Так уж устроен биоробот разумный вида «человек земной».
– Ну так в чём же дело? – не удержался Шухов. – Научи на Земле пока, как нам быть, что делать?
– Я хотя обладаю возможностями, по сравнению с вашими колоссальными, всё-таки, не всемогущ. Для того чтобы только направить, эволюцию развития человечества в правильном направлении даже мне необходимо его величество время, к сожалению, нет которого. Научить? Уже начал. А успеть? Так тут как бог даст.
– Не успеем – ничего, – не унимался Шухов. – Одари властью и лети спокойно. По наказу твоему всё точно сделаю, не подведу, как настоящий правильный кочегар… научу людей любить друг друга! Живо в космос лыжи навострят, соколики.
Улыбнулся БИВ так снисходительно и понимающе:
– Научить людей любить друг друга – не простая штука, мне и то не год работать надо день и ночь не покладая рук, чтоб переиначить земную жизнь, а тебе, дружище, при науке даже, от меня полученной, и за веки не осилить сие.
Шухов, потерявший разговора тему, почесал висок, спеша собраться с мыслями, но помог коллега:
– О Высоцком мы сейчас… Но не забыл чтоб, говорю заранее: не горюй, дам на прощанье власти, пожелаешь коль.
– Вот классно! И сколько ж дашь её?
– Много, Шухов, очень много! Сорок бочек арестантов! – хлопнул БИВ по плечу коллегу, над наивностью его смеясь. – Разве власти единицы измерения придумал кто-то? Вроде нет. Но в нашем случае могу пообещать, что, одарённый ею, сможешь ты в любой момент щёлкнуть по носу хоть президента США, а хоть генсека вашего.
– Замечательно, ну а с Высоцким что?
БИВ вздохнул:
– Скоро, Шухов, в государство ваше беда придёт. Мира властелины, золотом и властью накачанные, новую затеют революцию, снова из корыстных целей.
– Снова? Значит, и Октябрьская была такой же?
– Ну конечно. Мы вернёмся к этому ещё, пока ж давай с Высоцким кончим. Сделают всё мошенники так хитро, что поведётся на их брехню советский народ. И ты, как неравнодушный к злу представитель его, первые ряды в той борьбе займёшь. И Высоцкий бы пошёл, останься в живых. Но с тобой проще. Ты, навалявшись вдоволь в грязи, разберёшься, разочаруешься, расплюёшься – делов всего-то. А с Высоцким всё куда сложнее. Приняв, как большинство оболваненного народа, помыслы негодяев за добрые, он, благодаря фантастическому дару своему, столько наворочает – не горюйте мама. Почему? А потому, что давно переставший доверять СМИ народ примет каждую новую песню гения как правильное и прямое указание к действию, ни в чету миллионам газет и бесчисленному количеству телепередач. Каждая новая песня станет термоядерной бомбой, мощи гораздо большей, нежели брошенная с вашего бомбардировщика на Новой Земле. Но вот незадача! Вся мощь этих бомб не туда обрушится, куда бы надо было! Не пойдёт она на помощь правильной эволюции, основанной на Великой Любви Вселенской! А когда поэт разберётся и поймёт, натворил чего, катастрофа будет… Пусть уходит… «чист перед богом и тверёз!» Помнишь строчки про Шукшина его?
– Ты же знаешь, помню я всего Высоцкого, знаю всё, что на кассетах было.
– И вообще прояви, Шухов, очень тебя прошу, элементарное уважение – не проси делать того, чего не считаю нужным. И потом, я, как ты знаешь, всё-таки оторваться прилетел на Землю, отдохнуть, а ты мне всё работай и работай, Щукин! – улыбнулся.
Смысл сказанного БИВом, хотя и с большим трудом и не слишком ясно, дошёл в общих чертах до Шухова. И решил он больше не доставать коллегу, положившись на него всецело.
– Да, а кстати, – спохватился кочегар, – как же мы про Булочкина позабыли! Обещали магарыч. Он нас в кинобудке ждёт.
Когда кочегары, девушки и электрик заходили в царство кинопроекторов, офицер-киномеханик, собиравшийся уходить, подумал о сослуживце нехорошо. Увидев гостей, поспешил мнение поменять свое, но, не наблюдая ничего хотя бы мало-мальски напоминающего бутылку, озадачился: где магарыч обещанный? Только что за чертовщина? Не успел оглянуться, как и шампанское, и водка, и закуска появились на столе.
После того как все были готовы, БИВ торжественно провозгласил:
– За великого гражданина Вселенной!
Выпили, закусили, и киноконцертный зал с названием великолепным «Чу» покидать уже пора пришла. Только инопланетянин, захмелев:
– А не слабо, товарищи, – воскликнул громко, – эту ночку провести с Высоцким?!
– Не слабо! – ответил первым Шухов.
– Не слабо! – за ним Зернов.
– Не слабо! – поддержали мужчин девчонки, только офицер-киномеханик не сказал ни слова, посчитав за хвастовство обычное слова подвыпившего друга Шухова.
– Вы считаете меня хвастуном? – погрозил Аркадий Павлович киномеханику. – А в чём, собственно, чудеса? В чём проблема? Закройте глаза и через тридцать секунд посмотрите в отверстие для кинопроектора.
Булочкин закрыл глаза, а БИВ хлопнул в ладоши. Когда через тридцать секунд техник не верящий включил в зале свет и припал к отверстию для проектора, изумлению его не было предела. В самом деле, на сцену поднимался Высоцкий, а за ним оркестр, тот же самый оркестр, с которым выступал вот только. Ни в какие чудеса, разумеется, не поверив, списал подвизавшийся к массовой культуре офицер необычное на проделки подпольного коммерсанта Шухова, знал которого не понаслышке.
В зал переместилась из проекционной компания. Красотища! Никого в нём. Высоцкий поёт на сцене, а семь зрителей, усевшись в первом ряду, самозабвенно слушают.
Пока город не спал, на звуки музыки, приглушённые стенами и крышей, никто не обращал внимания. Но когда наступила полночь, патрульные милиционеры не могли не проявить профессионального интереса к довольно странному и необычному явлению. Капитан Петрушкин, заместитель начальника райотдела, проверяя порядок в городе, у дворца культуры остановил «УАЗик». Вышел из него, подошёл к киноконцертному залу, потянул на себя дверь – открыта. Зашёл, в зрительный зал пробрался, а там, смотрит, Высоцкий на сцене под ансамбль поёт. И не для кого-нибудь старается, а для начальника и для друзей его. Увидал Расул Джарапович помощника, но к себе как фаворита не позвал, не поманил, а эдак гневно глянул на него сурово и вдобавок пальцем погрозил: мол, делать нечего тебе тут явно.
Понимающий с полуслова зам тут же от греха подальше удалился, а Высоцкий, вернее двойник его, созданный инопланетным разумом, пел до зорьки, до рассвета самого.
Когда уже совсем рассвело и Чу просыпаться начал, БИВ, хлопнув в ладоши, представление завершил. Исчезли музыканты и певец со сцены. Встали зрители с мест, попрощались с офицером-киномехаником, и тот к сторожу побежал скорее отдать ключи.
Вышла компания из кино. Лёгкий симпатичный снежок придавал просыпающейся улице какой-то особый, грустно-пикантный оттенок. Падал он с неба угрюмого, словно понять давая: хорошего понемножку, расставаться пора, а этого никому не хотелось. БИВ, понимая обстановку, пришёл, как всегда, на помощь.
– Наших больших друзей: моего коллегу кочегара Шухова, а также великого стрелка Зернова предлагаю отпустить домой, так как жёны их волнуются, а семья – святое.
– Вы бог, Аркадий Павлович, вам видней, – пошутил на прощание кочегар. Пожали мужчины друг другу руки, с подругами попрощались и направились в спящий Чу. Видя явное товарищей недовольство, бросил БИВ им, улыбаясь вслед:
– Не горюйте! Очень скоро встретимся!
Топали офицеры в ДОС, порядком за ночь уставшие. Разговаривать не хотелось, но кочегар всё-таки:
– Ты это, – сказал, – Юрик! За зубами язычок держи, а то, бог не дай, за связи с нечистой силой на пожизненно в дурдом запрут.
– Можно думать, в армии я первый год.
Глава пятнадцатая. Фиаско гипнотезера
После того, как психотерапевт и ассистент его покинули дом Чувадальского, двинулись они в гостиницу. Так как та находилась неподалёку, не спеша идти было совсем недолго.
Как только отошли от гостеприимного жилища на расстояние слышимости разговора, Саша Ножницы, стойко державшийся до сих пор, наконец вожделенно взглянул на мага и:
– Попрошу, пожалуйста, процент, – сказал, – договаривались как – пять ровно.
Явно нехотя, кряхтя и внутренне борясь с собой, Николай Петрович отсчитал сто пятьдесят рублей и подал их с недовольною, кислой миной на лице опухшем. И припухлость, и одутловатость, как известно, первый признак алкогольной передозировки.
Никого на улице. Остановились. Саша бережно банкноты принял: одну жёлтую, одну зелёную. И бумажку из кармана вынул с основною суммой, развернул да аккуратненько объединил богатства, а затем пересчитал два раза и, довольный, улыбаясь, продекламировал:
– Пьёшь чаёк —
орлом летаешь!
Водку пьёшь —
Свиньёй лежишь!
Деньги есть – к чужой мотаешь!
Денег нет – с женою спишь!
Магу очень захотелось улыбнуться на весёлые стихи, но похмелье крепко давало о себе знать, и он покривился некрасиво только. Инвалида же, когда полпути прошли, прямо осенило будто:
– Ёлки-палочки! Мы с вами празднуем, за воротник кидаем, драгоценный Николай Петрович, а не думаете, что посеять богатства можем? Разве хитрое под мухой дело?
Резонное суждение ассистента мага заставило призадуматься, а Саша:
– Я на книжку положу, – сказал, – не утащит никакая там зараза их, и проценты набегут хорошие – годовых аж целых три, когда на срочном вкладе.
Николай Петрович задумался: «А ведь правда, капиталов сохранность не последнее. По сумме малости, Саше с книжкою вязаться можно, а мне нельзя – двадцать тысяч, поди, не три, лапти как пить дать сплетут, хорошо, хоть лавэ заместо умудрился-таки «Волгу» хапнуть». И тут осенило мага: «Для хранения денег нет места лучшего, чем машина собственная!».
– Ладно, Саша, – понимающе сказал Николай Петрович.
– Иди, занимайся сегодня своими богатствами, отдыхай, а с утра на «Запорожце» ко мне, голубчик. Не резон совсем на «Волге», на которой не сидела муха, на работу ездить.
Пожали друг другу руки коллеги и разошлись каждый по делам своим.
Николай Петрович пошёл в гостиницу, взял денежки да и к Бриллиантовичу отнёс. Встретившей Хасиме Хамидовне объяснил, что документы хочет положить для безопасности под ключ в машину.
Отказавшись от настоятельного предложения перекусить, поспешил в гостиницу и, хотя выспался в гостях неплохо, плюхнулся на кровать и заснул мертвецки – стрессы, перепады нервные о себе знать дали.
Спал Николай Петрович как убитый, а в доме спекулянта Чувадальского мама с дочкою, разговаривая, пили чай.
– Как нам всё-таки повезло, мама, что попался такой замечательный врач, – девочка откусила кусочек сахара и запила его ароматным напитком.
– Не то слово, деточка, не то слово.
– А когда он долечивать меня придет?
– Обещал на днях.
– Поскорее бы.
Алина Павловна вздохнула, отхлебнула чайку:
– А как, Олесенька, лечение проходило, ты не помнишь часом?
Дочь покраснела, но поторопилась ответить:
– Ничего не помню, мамочка, под гипнозом была.
Румянец дочери не насторожил маму, мало ли что стыдным показаться может девочке совсем ребёнку? С того покраснеет, с чего и не подумать даже. Правда, вечером, прибирая на столе ученицы, обнаружила листочек, выпавший из тетрадки, убористо исписанный от руки. Стала читать и чуть не потеряла сознание. Это был сексуальный рассказ Алексея Толстого. Алина Павловна собралась с духом и неторопливо прочитала произведение до конца. Ведая прекрасно о раннем созревании дочери, тем не менее перепугалась женщина, прикоснувшись к несоветскому чему-то, к грязному.
«Рановато, – подумала, – просыпается интерес. Только тринадцать лет. Это надо же!» И румянец утренний за чаепитием вдруг припомнился. Положила мама листок на место, будто и не находила, и стала думать, воспитание с чего начать. Мужу, разумеется, Алина Павловна сообщать не собиралась ни о чём: ни о подозрениях своих по врачеванию, ни о найденном листке, тихо, мирно да с умом хотела. Женщина не глупая была, с понятием.
Николай Петрович явился на другой день, ассистент на «Запорожце» привёз. Остограммился маг, чайку попил с помощником и скорей за дело.
Уединились Олеся с Николаем Петровичем в комнате, а Алина Павловна с Сашей сели разговаривать у телевизора – оба очень поболтать любили.
Пять минут беседуют, сидят ещё пять, и Алина Павловна тут говорит:
– Посиди-ка без меня, Сашуля, на минуточку тебя оставлю.
А сама в другую комнату, в ту, какая по соседству с дочкиной как раз, и до дырочки в стене скорей – от проводки старой вынутой оставшейся, залепить которую, замазать всё никак не доходили руки.
Что увидела Алина Павловна, шокировало посильнее, чем недавнее знакомство с литературным наследием Алексея Толстого. Представшая перед глазами сексуальная сцена не столько ошеломляла самим фактом своим, сколько тем, что девочка с явным желанием предавалась совсем не детским утехам.
Женщиной Алина Павловна, повторюсь, была исключительно тактичной и мудрой. Несмотря на свалившееся вдруг испытание, вышла бы она из него и без шума и достойно, но вот наказание – муж вернулся. А жена так увлеклась подглядыванием, что не заметила, как подошёл благоверный сзади. Увидела только тогда супруга, тот когда её сдвигать стал в сторону. Побледнела, бедная, а глава семейства, отстранив от отверстия хозяйку, сам припал к нему.
Взревел мужчина разъярённым демоном да мимо Саши, пьющего чай, к дочке в комнату без стука ринулся. Николай Петрович, услышав рёв, понял, в чём дело, и, гонимый страхом, как ужаленный сорвался, не обуваясь, в носках одних, да на подоконник, да в окошко. Только видели его. Вот так и спасся чудом.
Понимая, что никуда не денется, что поимка негодяя только дело времени, Чувадальский беглеца догонять не стал и всю злость переключил на тех, кто поближе был.
– Интересное кино! – Чувадальский взял за грудь супругу и швырнул её на рядом шифоньер стоящий. Больно женщина ударилась, но не смертельно, а супруг на мирно пьющего чаёк с лимоном налетел, как на собаку мишка.
Бросилась Алина Павловна на выручку, не наломал чтоб дров. Да куда там. Получила ещё, да кулаком, да по лицу, и в уголке присела. Успокоился родитель лишь тогда, когда гость потерял сознание, окровавленный, когда под стол свалился и как мёртвый там затих смиренно. Понял Геннадий Павлович, что перегнул палку, только поздновато понял. А жена из уголка ему тихонько:
– Ты сдурел, что ль, Гена, он при чём, пацан-то?
– Тут лишь только дошло до Чувадальского, инвалид что ни с какого бока, по идее, не причастен к преступлению и наказан без вины жестоко.
– Ты что, тоже ни при чём, мерзавка?
– Ни при чём, конечно. А при чём я быть могу, скажи на милость? Поглядеть решила, как лечение идёт, не успела ничего понять, ты тут – как тут.
– Так чего ж ты сразу дочь спасать не бросилась?
– Повторяю, не успела, происходит что, понять, а ты чего бить сразу?
– Извини.
– Ты погляди сначала, не убил ли человека, Гена?
Не на шутку перепугавшись и на время забыв про дочь, к гостю бросились родители, жизни признаков не подавал какой, и с трудом большим беднягу в чувство привели. Заморгал перепуганный ассистент преступника-эскулапа, захлопал ресницами, возвращаясь из небытия, а у папы с мамой будто камень с плеч.
Закипело дело. Умыли, перевязали, подыскали одежду новую, по размеру подошла какая в самый раз, даже стопку коньяка налили, и засиял Саша Ножницы снова, как солдатская бляшка на ремне, полированная пастой гои.
Только эпопея оживления успешно кончилась, как осмелился спросить обиженный так жестоко и нелепо так:
– Можно вас, Геннадий Павлович, спросить, пожалуйста?
– Почему ж нельзя?
– Вы за что меня побили так? Может, пьяный отмочил чего? Расскажите, так любезны будьте?
Только начал собираться с мыслями хозяин дома, как про дочку вспомнил изнасилованную, несчастную. Бросились родители скорей к ней в комнату, видят: плачет, вся дрожит дочурка.
– Помнишь, вытворял с тобой что Николай Петрович? – спросил папа.
– Нет, не помню. Пап, а Николай Петрович почему сбежал?
Чувадальский не нашёлся что сказать в ответ.
– Где сейчас этот негодяй? – спросил спекулянт обиженного ни за что.
– Может быть, пошёл в гостиницу, но я не знаю точно.
Геннадий Павлович, перед тем как заявление писать, решил врачевателя отходить сперва, детородный орган гнусный его если не вырвать с корнем, то так попотчевать, чтоб не встал больше. Поэтому не в милицию поспешил оскорблённый потерпевший, а в гостиницу, где мог маг находиться. Мало ли? А вдруг перед побегом за вещами, негодяй, заглянет?
Предположение оправдалось. Началось дикое побоище. Перспектива того, что Николай Петрович не дотянет до суда, принимала вполне реальные очертания. Не вмешайся в процесс убиения лилипуты, отошёл бы в мир иной один из самых выдающихся учеников Вольфа Мессинга. Услышав крики и шум борьбы, высыпали они все пятеро гномиками из номеров и бросились на подмогу. Хохотушечкин Николай Петрович был спасён, а прибывший наряд милиции арестовал без разбора всех участников драки, так как потерпевших определить на месте не представилось никак возможным.
Когда райотдел наполнился невообразимым шумом, детским каким-то непонятным гвалтом, Расул Джарапович вместе со своим гостем Иваном Даниловичем в кабинете пребывал в своём. Нажав на кнопку селектора, начальник спросил у дежурного:
– Что за дела?
– Лилипуты Чувадальского в гостинице избили.
Странное такое преступление начальника спокойным не могло оставить, и он решил посмотреть лично на безобразие. Увидев средь задержанных избавителя своего, подполковник был настолько изумлён и разгневан, что неистово заорал:
– Кто посмел поднять руку на врача?!
Лилипуты, чувствуя поддержку начальника, бодро заверещали, указывая в сторону избитого спекулянта.
– Да я тебя!.. – Расул Джарапович едва сдержался и чуть было не вдарил, в присутствии посторонних и подчинённых задержанного, но, собравшись, пересилил себя. – Заходите, Николай Петрович, вы свободны, для формальностей лишь задержитесь только! Негодяя этого определим по полной!
Чувадальский побагровел, только невозможно этого заметить было на физиономии, в крови измазанной.
– Да он ребёнка моего изнасиловал – козлина! А вы отпускаете его! Не сойдёт вам это с рук, разберитесь лучше!
Высказывание хорошо известного в городе спекулянта, который к тому же исправно платил за поддержку криминального бизнеса своего и отеческую заботу, отрезвило резко.
Вскоре Расул Джарапович знал почти всё, оставалось только, расставить все точки над i, поговорить с возможным виновником тяжкого и грязного преступления.
– Что скажете, Николай Петрович? – оставшись наедине, спросил милиционер брата названого своего.
– Бес попутал, Расул Джарапович, бес! Только не подумайте, что я какой-то педофил-маньяк или насильник. Нет. Девочка, во-первых, форменной была бабёхой, но самое главное, затащила на себя сама. Акселератка, ёлки-палки…
– Понимаю. Очень тяжело будет замять дело, если вдруг взбунтуется Чувадальский, но приложу все силы.
– Уж постарайтесь, Расул Джарапович, постарайтесь. Я и «Волгу» вам верну, и деньги, если надо. В зону снова не хочу, срок корячится не пустяковый – не обломится червонца меньше.
– Хорошо, езжай в гостиницу пока и жди там.
Николай Петрович вышел из кабинета, и вскоре туда был Чувадальский вызван.
– Вы что творите, Расул Джарапович? Покрываете насильника ребёнка? Я считал до сих пор вас человеком порядочным, дань за крышу платил исправно, никогда не задерживая, а тут что-то до меня не доходит.
– Да прав ты, Гена, конечно, по всем статьям прав, только и меня пойми. господин Хохотушечкин ребёнка спас моего, вылечил.
– И мою вылечил наполовину, но, извините, я ему заплатил за лечение, и потом, если каждый врач станет детей насиловать, это что же будет тогда? Нет, при всём моём уважении к вам, дела так я не могу оставить.
– Не горячись. Не всё так просто, как кажется. Ты уверен, что дочь твоя сама не хотела контакта? До четырнадцати лет ей осталось два месяца, по закону Хохотушечкин, безусловно, может быть привлечён, но ведь это коленкор другой. Не горячись. Ты не исключай, что у девчонки зачесалось рано.
Сказанное подполковником просто ошарашило холодным душем.
– Вы что хотите сказать, что Олеся была не девочкой?
– Утверждать не могу, но основания есть подозревать такое. Давай разберёмся. Никуда от нас не денется этот артист, так законопатим красиво, что мама не горюй, только разберёмся сперва. Ты, я слышал, к брату в гости собираешься?
– Да, на неделю.
– Поезжай. Я досконально ситуацию изучу. А как приедешь, так ко мне, вот и решим тогда, что с обормотом делать.
Чувадальский тихо встал и, не прощаясь, вышел, а Расул Джарапович прошёл в обезьянник, где за решёткой, перемазанные кровью, в потрёпанной после драки одежде, копошились лилипуты: два маленьких господина неясного возраста и три дамы. Взгляд начальника не мог не остановиться на приятной, разгорячённой недавней борьбой толстушке. «Хороша! Чёрт её подери! – пронеслось в голове. – Хоть и лилипутка, а великолепна, как игрушечная принцесса!».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
