Текст книги "Глоточек счастья"

Удивился я, когда все яства оказались на столе. «Неужто прорву эдакую слопать можно?» – в замешательстве тогда подумал.

Но управиться, успев с глазочком, лишь с одним всего, не обмер, было: уйму ту ополовинил Пушкин. Я – глазок ещё один, а он же – остальное всё. И взгляд свой снова на раздачу устремил зовущий.

Я воскликнул:

– Вы, факир, коллега! Выдающийся обжорства мастер! Гений общества тарелок чистых!

Улыбнулся чуть едок великий, комплиментом сим моим польщённый, но, однако, проворчал при этом недовольно:

– Не люблю я очень, брат, коль много за столом болтают. Что гласит народа мудрость знаешь: ешь когда, то глух и нем быть должен.

Не успел переварить я толком, только сказанного смысл не сложный, колесница к нам обратно едет, и на ней вторые блюда снова: к одному одно столпились тесно. Как и в первый раз – их много было.

Я опешил, а Иван Данилыч представленье повторил немое, раз ещё, ошеломивши напрочь.

На него глядел на чудо будто. Ну, а Пушкин же себе спокойно, не спеша опустошил тарелки и за чай уже потом принялся.

Я за ним. Налил в стакан гранёный следом чай и, сахарочек бросив в кипяток, легонько ложкой чайной золотистый помешал напиток. Но не смог глоточка сделать даже, так как весь от удивленья сильно я дрожал, алкаш с похмелья будто. Но молчу, не выражаю словом, упаси господь, эмоций буйных, помня мудрость, о какой напомнил, только-только вот Иван Данилыч.

Ну, а тут и основная масса набежала летунов шумливых. И казалось бы, пора на воздух нам, покушавшим. Ан нет. Степенно капитан сосёт чаёк и время для чего-то специально тянет. А меня же разбирает очень любопытство – для чего такое?

Лишь тогда, когда осталось в зале летунов уже совсем немного, Пушкин встал и меж столов с балеткой, торопясь посеменил по залу. И раскрыв свой чемоданчик, ловко, на ходу Иван Данилыч начал бутерброды собирать, сырочки, масла кубики, колбаски порезь, сальце, сваренные круто яйца. То к чему не прикасались даже авиаторы, продукт оставив, без того, вполне наевшись плотно.

Чемоданчик был наполнен скоро и, когда уже по всем канонам, закрывать его пора настала, снова нимфа подошла, с собою шницелёчков принеся с десяток на тарелке с голубой каёмкой. Не котлетка, а с ладошку каждый.

Ну, а Пушкин, а Иван Данилыч разложил поверх всё это ровно, после хлебушка ещё кусочки наложил на шницеля, до крышки не касался чтоб продукт мясной сей и потом уже закрыл свой короб. А красавице отдал с улыбкой шоколадочку – дневную норму, летунам, что выдают советским – на день ровненько пятнадцать граммов, не взирая на чины и званья, возраст, вес и похвалы начальства.

После этого на плац скорее капитан, я вслед за ним. Поспели, почитай впритык, когда совсем уж оставался миг какой-то только.

Отстояли полчаса, прослушав информацию, день изо дня что, повторялась, надоевши насмерть. И пешочком на стоянку после, не спеша, пошли по полю вместе, меж цветов, что бесновались прямо.

Я иду, не говоря ни слова, чуть поодаль, размышляя только, что же с сей армадой пищи будет, находящейся сейчас в балетке. То, что можно эту массу скушать человеку, я не мог представить – и тем более тому, который до упора вот наелся только.

«Значит, – думаю, – кормить собачек провиант набрал Данилыч этот. Неприкаянных, каких по части развелось невпроворот как много. Любит, значит, очень братьев меньших. В том не вижу ничего плохого».

И когда совсем уже немного оставалось нам идти, вдруг сделал остановку кочегар. Вздохнул он, да с проторенной свернув тропинки, вбок на травку, на одно колено там присел и на него поставил чемодан на табуретку будто. И раскрыл, и сразу кушать начал.

Я глядел, своим глазам не веря, бутербродиков пяток и шницель улетучились в живот бесследно.

Подкрепившись, кочегар балетку, вновь закрыл свою и перед тем, как путь продолжить поглядел на небо, и, икнув, благоговейно молвил:

– Пайка лётная! Тебе, о слава!

И вот тут как раз я понял только, как ошибся в отношенье хобби капитана, как дал маху очень. Это ж он с огнём в глазах по утру на свидание спешил не с дамой, а всего то лишь с обычной пайкой, хоть и с лётной, но с земной однако, не с поэзией, а с прозой просто. Вот оно, что в самом деле было.

Безобидное, простое хобби кочегара поражало мощью и невиданным своим размахом.

Ну, представьте. Как возможно это? До обеда инженер балетки содержимое съедал, а после, пообедав бесконечно плотно, повторял Иван Данилыч точно, после завтрака что было утром. То есть, так же набивал свой короб неразлучный и до сна опять же уговаривал затем степенно. Так и жил Иван Данилыч Пушкин припеваючи в маразме службы, в полном здравии, лекарства силу, демонстрируя коллегам мудро.

В общем, стало мне предельно ясно с капитаном. И сгрустнулось даже, от того, что перенять удастся, хобби вряд ли мне его, что смерть с ним обрету под слоем жира только некрасивую. Сомнений в этом не имел я самых малых даже. Почему же по иному было с капитаном нашим бравым, это так осталось для меня загадкой. Сию выборочность приписал я провидению, стараньям Бога, человеку постижимым мало.

И хотя я до еды особо тяги крепкой не имел такой же, с кочегаром подружился крепко. И в полку одном служа с ним, неба, вместе мы побороздили вдосталь. Хобби я себе нашёл другое. И оно мне помогало очень… Но потом о нём, сейчас о друге… Вот вам дней его последних восемь.

В ДЕНЬ ВОСЬМОЙ, тем августовским утром вперевалочку шагал Данилыч из столовой к своему кормильцу. Неразлучница балетка щёки, туго толстые надула, пышно и похожей очень сильно стала на начальника политотдела корпусного, замполита Дзюбу, что с похмелия, когда сердился, надувался шар воздушный словно.

На стоянку шёл Данилыч чинно, ароматам полевым внимая, а они же, сорванчуги, били в нос наотмашь, щекотали ноздри. После мастерских ударов мощных, кочегар сперва чихнул, а после поругался некрасиво матом.

Задремавшие немного мысли, после плотного приёма пищи, встрепенулись и, из дрёмы выйдя, стали дружно щебетать чирикать: «Подождите! Не спешите, Пушкин! Вам уже остановиться нужно, червячка, что б заморить, а то он шевелиться в организме начал, очень здорово живот щекочет!»

Уговорам подчинившись, Пушкин остановку подкрепиться сделал и, как водится, на небо, глянув, ритуал свой ежедневный справил. С выражением сказал и громко:

– Пайка лётная! Тебе, о Слава!

Подкрепившись, пошагал быстрее кочегар и, мысля вслух, как будто, проворчал:

– Не жизнь – Main Kampf какой-то. До обеда с голодухой бойня, а потом – война со сном-дремотой.

Головой встряхнул, желая дрёму отогнать, и рот раскрыл зевая. Не успел его прикрыть ладошкой, как знакомый вдруг услышал голос – Македонского – начвеща с базы, капитана и дружка большого:

– Ты, чего, Иван Данилыч, это, КДП сожрать собрался что ли, или солнышко на небе скушать? Для чего разинул рот, признайся?

– Что ты, Коль, – ему на это Пушкин, – КДП в живот залезет разве? Да не вкусен он поди-ка, шельма: штукатурка, кирпичи, антенны. Ну и солнышко, пожалуй, тоже не подарочек, попробуй скушай, так кишки прожжёт насквозь плутовка. Нет, я лучше как-нибудь с балеткой, с неразлучницей своею верной, перебьюсь, перекантуюсь, Коля, с круглощёкою любимой цацей.

Македонский на балетку глянул и вздохнул:

– Да! Ты, Иван Данилыч, чемпионом по обжорству стал бы, в буржуинстве коли б жил в проклятом. Чудеса у них такие в моде… Во где б денежку косил, Данилыч, занимаясь милым сердцу делом. Говорят, у них серьёзно платят хохмачам, тебе подобным, Ваня.

– Может так оно, – Иван Данилыч согласился, – только мне при пайке да при лётной не пристало думать о другом, о чем её послаще. Как отнимут, вот тогда и буду об ином соображать-кумекать.

Согласительно развёл руками Македонский, а затем воскликнул:

– Вас обрадовать хочу, коллега! Не летаете, дружок, сегодня! Абсолютно всем отбой полётам, только-только вот отмашку дали. Разворачивай давай оглобли – и в гараж ко мне: коньяк чудесный застоялся, прокисает Ваня.

– А обед? Обед? – напомнил Пушкин капитану, – пропадёт обед-то!

Капитан не удивился, зная друга лучшего, а также хобби уникальное его. Вздохнул он потому и с укоризной явной, с недовольством проворчал:

– Эх, Ваня! Неужели позабыл про то, что я запаслив? Что всегда имею, сколько надо в гараже закуски. Сало, вяленое мясо, рыбка, осетровый балычок, икорка, консервация ещё, грибочки. Всё как в лучших кабаках Парижа.

Тяжело вздохнул Иван Данилыч:

– Всё оно конечно так, однако объедать твою семью неловко как-то мне. Давай заедем лучше мы в столовую, еды возьмём там и бесплатно и вдобавок вдоволь. Под коньяк-то аппетит, а ну как разгуляется… нужна страховка обязательно на случай этот.

Улыбнулся Македонский:

– Вот и замечательно, – сказал, – обжора. В автороте у меня машина на КП сейчас. Давай за нею. И – в столовую затем поедем, будь по-твоему. И квасить после. Я соскучился. Почти неделю ведь не виделись, поди, с тобою.

– Как и я, – кивнул согласно Пушкин.

И пошли два закадычных друга по тропинке меж травы осенней. А чтоб время не терять впустую, Македонский, – говорить любитель, в такт шагам затараторил бойко:

– Вот не виделись неделю, Ваня. А в гвардейском гарнизоне нашем, наворочилось событий столько, не бывает сколь за год порою.

– Ну-ка, ну-ка, просвети, дружище.

– Про Манкулова не слышал Женю?

– Нет, не слышал.

– Ну, так слушай. Значит, РПД, из эскадрильи третьей в гараже своём зачем-то дырку в потолке сверлить решил, и надо ж: встал на тумбочку, ишак, кривую, да к работе приступил, законтрив кнопкой дрель (не выключалась чтобы). Сверлит дырочку, кривая тумба подвернулась. И свалился Женя вместе с дрелью в смотровую яму, что, в виду имей, при сём имелась. И сверло ему вонзилось в пузо, да наматывать давай кишочки, замполиты, как лапшу на уши.

– Это надо ж так, а я не слышал, – удивился кочегар, – и что с ним?

– Да, живой, но очень плох, сказали эскулапы мне в санчасти нашей. Полковой ваш врач майор Зарезин, говорил, ещё пока не ясно, то ли выдюжит, то ль кони двинет.

– С осторожностью дела такие делать надобно, не как попало. А помеха, он, по роду службы, для работы не пригоден тонкой. Что умеет? Спать в проходе только.

– Это точно… В ОВГ в Ростове изуродованный весь лежит вон.

– В пузо дрелью и – живой?

– Живучий.

– Словно кошка.

– Схоронили уж бы, не спаси предохранитель только. В гараже ещё б мужик скончался, если б дрелька от того не стала.

– Просто заново мужик родился.

– Прямо сил потусторонних дело, чпок – и сдох предохранитель точно, чётко, вовремя, за миг до смерти.

– Силы силами, а яму всё же оставлять никак нельзя раскрытой никогда, ни при каком раскладе, угодить когда в неё не хочешь. «Под шафе» зимой я этой тоже в гараже своём свалился в яму, ну и так уже разбил бочину, что синяк от головы до пяток полосой прошёл по телу длинной.

– Хорошо ещё упал без дрели.

– Это точно, – улыбнулся Пушкин, – въелась Жене в пузо дрель, как мишка белый северный, брюшин любитель. Аналогия на ум пришла вот.

– А майор Белобородов Саша, что в полку сейчас охотник старший, в переплёт попал ещё похлеще, чем Манкулов. Не слыхал?

– Не слышал.

– Это что же может быть похлеще?

– А вот то. С охоты шли ребята. Сел туман, хоть глаз коли иголкой. Говорят, такой уже был сильный, что в руках стакан, налитый водкой, сколь не пяль глаза, совсем не видно. Мне рассказывал Блудилин штурман.

И по злобе тут охотник, значит, полковой, пальнул в ночное небо, разозлившись на туман серьёзно, всю какой переговнял охоту. Ну и что ж? Не промахнулся Саша, точно в голубя попал который, пролетал над ним балда дурная. Камнем рухнул голубок и метко точно снайперу попал в лобешник, переносицы немного выше, мстя охотнику за смерть как будто, бестолковую свою в тумане.

Отключился, полежал с минуту и очапался. Когда бы в утку или в гУся угодил, тогда бы схоронили мужика – а так вот, жив-живёхонек пилотчик бравый.

– И от гуся бы живой остался, – кочегар не согласился, – так как деревянные они предметы наши лётчики. Молва людская просто так зазря крестить не станет.

Подошли к машине, что стояла под солдатика присмотром зорким.

Македонский сунул ключик в дверцу и заметил, что спустил пневматик.

– Тьфу ты! Палки-ёлки, так бездарно пропадает золотое время! – проворчал он и полез в багажник за запаской, а солдат дежурный на КП, как раз стоял который, то заметив, подбежал скорее к офицеру и сказал:

– Я можно сам, товарищ капитан, зачем вам грязью мазаться в одежде чистой! Не вымазывайтесь, я давайте и сниму, и в автоцех колёсик откачу в ремонт. Всегда запаска на борту нужна в машине так же, как пилоту парашют в полёте. Ну поймаете ещё гвоздочек и останетесь на трёх колёсах.

Удивились офицеры очень, этой мудрости большой солдата. Улыбнулись, на сержанта глянув одобрительно. А тот стараться рад начальнику, легко колёсик снял проколотый и с ним вприпрыжку побежал, катя легко, умело.

Провожая рядового взглядом:

– Да, – сказал начвещ, – солдатик этот уважительный какой и умный.

– Башковитый.

– Премируем значит.

– Это чем ещё?

– Твоей балеткой. Всё равно нам за закуской ехать. Так что сильно не жалей, Ванюша.

Понимающе развёл руками, кочегар, хотя вздохнул невольно.

Постояли, помолчали, после на скамейке у КП присели. И начвещ, поймав рукой зачем-то, комара, что перед носом с писком досаждал ему, нарушил первым тишину:

– А всё же очень, Ваня, я служивым восхищён. Ну надо ж умудриться так сказать: «…запаска на борту нужна в машине так же, как пилоту парашют в полёте». Как умно!.. Я, если, друг мой, честно, сам летать мечтал, не вышло только. ВЛК пройти не смог. И вот я, уважаемый Иван Данилыч, хлопочу, как инвалид в обозе. В нафталиновом копчу хозяйстве, матерь за ногу, его заразу. Бог не дал, чтоб был поближе к небу.

– Не горюй! Не велика потеря! Коль учесть, что как сырок ты в масле, при деньгах да при спокойной жизни, обижаться грех огромный это на хорошую судьбу такую. И потом ещё, ты знаешь мудрость, что народная гласит? Чем больше, дорогой мой, Николай, летаешь, то тем менее живёшь на свете. Не завидуй летунам, славь Бога, за его к тебе любовь большую, обошёлся Он с тобой как с сыном… А летать? А что летать? Работа – не весёлая игра в бирюльки. Хорошо ну раз, ну два в охотку, а когда и день и ночь, дружище, то романтики красивой мало. Если, Коля, есть, что в деле лётном замечательное – пайка это. Только ей, благодаря кукую на борту я тридцать семь годочков и как бык здоров, как конь хороший.

Смолк бортач, а Македонский морщась:

– Ну заладил, – ухмыльнулся, – пайка эта лётная – твоя царица! Не согласен, тут с тобой нисколько! Что лафа тебе – другому гибель! Просто ты один такой на свете – стратегический обжора, Ваня.

– Тут ты прав я, уникален видно в плане кушанья, но тут вопросы к Богу все, а не ко мне, дружище.

Македонский промолчал, сбирая в голове для разговора мысли, а Данилович:

– Потом мне очень, – похвалился, – повезло, попал что, в бомбовозную служить структуру. Истребительную взять, к примеру, авиацию, где пайка вроде одинаковая там иначе обстоят совсем дела с кормёжкой. Идентичный харч хотя «деюре», но «де факто» – совершенно разный. Там давно уже бы кони двинул.

– Что же так?

– А там добавки выбить невозможно, хоть об стенку бейся, хоть вопи и на колени падай, – кукиш с маслицем одно получишь.

– А чего так?

– А того. Там масса на довольствии стоит другая. В истребительном полку их сколько летунов?

– С полсотни, будет, может.

– Так и то ещё с большой натяжкой. А у нас?

– У нас почти что нолик можно к цифре приписать.

– Вот, то-то. По статистике процентов двадцать ежедневно не приходит кушать. Кто проспал, кто не успел любовью хорошенько наиграться за ночь. Кто-то просто с бодуна большого, и совсем не до еды пилоту. Есть не хочется, лишь пить охота. Тех причин не перечесть, их много. И на завтрак так, и на обед так, и на ужин абсолютно так же. Вот поэтому в весёлой нашей авиации любимой Дальней, никаких проблем с добавкой нету. А порой ещё бывает даже, не приходят, что пилоты кушать стопроцентно, харч хотя заказан. Например, дают отбой полётам, быть, что вечером должны, а ужин приготовленный стоит. Но кто же в часть из города поедет лопать? Разумеется, никто, конечно. И поэтому всю прорву эту приготовленной еды свежайшей безвозмездно раздают задаром всем работникам столовой лётной, премиальные натурой словно. Так как лётчиков кормить вчерашним медицина разрешить не может.

Помолчал начвещ совсем немного. Снял фуражку и, глаза прищурив от безжалостного света солнца, почесал рукою темя, ну и, покривившись, проворчал шутливо:

– Чемпион ты, друг мой лепший, правда, по еде тут я не стану спорить. Это если по объему мерить утрамбованную пищу в пузо. Это да тебе тут равных нету. Ну, а ежели ценить деньгами поглощаемое, то уверен заурядный выпивоха самый без труда тебя заткнёт за пояс.

– Чушь. Любого переем пивца я даже ежели на деньги мерить!

– Брось ты, Вань, не хорохорься слишком. Знаешь, тугрики какие стоят коньяки-ликёры-виски-ромы, если выдержки большой вдобавок.

– А зачем мне это знать, когда я сам себя великолепно знаю – переплюну я пивца любого, даже ежели на деньги мерить.

– Заливаешь.

– Вовсе нет, дружище.

Пушкин гневно посмотрел на друга, на товарища и твёрдо, строго, так сказал ему:

– Наш спор словами не решить. Я вызываю, Коля, на дуэль тебя. Пусть нас рассудит поединок справедливый честный.

– Цыть, – увидевши бойца с запаской, – оборвал его начвещ, – ты что же, посмешить решил служивых, что ли, безответственно слова бросая, те, которые, как хочешь можно понимать? Ну, ты даёшь, Данилыч. Завтра точно во языцех притчей мы не только в гарнизоне станем, а в дивизии про нас узнают, про болванов и в Москве быть может. Про дуэль в РККА раздуют сразу вражьи голоса кадило… Затаскают особисты после. И тогда уж непременно точно распрощаешься ты с пайкой лётной, как дать пить с борта на землю спишут и меня не пощадят – протурят.

– Вот, товарищ капитан, колёсик! – доложил боец. Ещё минута и вполне боеготовой стала, Македонского машина. Хлопнул он багажника легонько крышкой, сигаретой угостил солдата и на Пушкина взглянул:

– Давай-ка раскошеливайся, друг любезный.

Протянул бортинженер балетку:

– На вот, кушай, паренёк, наверно, не разгонишься на пайке вашей мамолыжной-то поди солдатской?

– Не разгонишься.

– ГолОдно очень?

– Да порой голодновато правда, – благодарно приняв дар, ответил рядовой и осторожно после содержимое балетки толстой пересыпал в свой пакет бумажный и потом уже добавил, – только, у кого деньжонки есть лафа тем. Тем поменее конечно тяжко. Отовариваться в чайной можно. Купишь ливерной колбаски славной полрубля за килограмм, и кушай. Или килечки взять можно жирной малосольной бочковой, так с хлебом хороша она с лучком! Житуха! Только, деньги у кого, тех мало… голодаем основною массой…

Македонский лишь вздохнул и, молча головою покачав, увидел под глазами две слезы большие на лице бортинженера смуглом, ну и сам вдруг прослезился следом.

А потом в машину сели оба, на солдата не глядЯ, стесняясь, за себя и за страну, а тот же стрункой вытянулся и приставил к козырьку благоговейно руку и стоял по стойке смирно так вот, «Жигули» пока из глаз не скрылись.

– Срамота! – когда к столовой лётной подъезжали, грустно молвил Пушкин, – продовольственную службу вашу всю за яйца перевешать надо. Всю к собакам разогнать заразу.

– Это да, – начвещ, вздохнув ответил, – для державы всемогущей нашей отношение к бойцам такое непростительно, чего там думать.

– Видно здорово у вас воруют, – подытожил Пушкин, – все вы в базе исключительно сплошные воры.

– Воры. Воры. Тут ты прав, Данилыч, – Македонский у столовой лётной тормознул. – Все интенданты воры, и в их армии, имею право, говорить, я не последний жулик. Только всё мы выдаём, что выдать полагается.

– Тогда чего же голодает наш солдат?

– А норма, потому что у него такая, что страны прерогатива нашей безалаберной, а не начпрода.

– Всё равно служивых жалко наших.

– Жалко, точно. Не поправить только нам с тобою ничего, Данилыч…

– Не поправить. Почему же это?

– А от этого вопроса, Ваня, политическим дерьмом воняет. Ты чего перелетался, что ли, и в тюрьму теперь на отдых хочешь? Захотелось отдохнуть от неба? Но ввиду имей там нету пайки, без которой ты дышать не можешь.

Не нашёлся, что сказать на это кочегар, он лишь вздохнул и молвил:

– А ты помнишь на дуэль мой вызов?

– Помнить помню, вот чего-то только не пойму что за дуэль меж нами быть должна? На чём мы драться будем? Как? На табельных своих ПМ-ах? Или так на петушка как дети?

Засмеялся кочегар, взгляд грустный на балеточку пустую бросив. А затем, нахохотавшись вволю, укоризненно взглянул на друга и сказал:

– Ну, как же мог ты, Коля, эдак, скверно обо мне подумать? Что б рука моя могла подняться с пистолетом на тебя, так это головы твоей больной творенье… Аж до коликов смешно в печёнке.

– Показалось мне, что ты свихнулся, – Македонский пояснил и пальцем у виска большим крутнул при этом. – Растолкуй тогда яснее, что ли.

– Ради бога, объясняю, Коля. Та дуэль, где убивают-режут, чужда мне, так как совсем не способ разрешенья никакого спора, за основу справедливость, если, полагать, а не убить уменье. Справедливо, разве если прав тот, кто оружием шустрей владеет. Прок, скажи, какой с такой дуэли для дерущихся за честь, за совесть? Никакого, Коля, нету проку. Вот, ты, прав, ну а совсем не правый чик-чирик тебе головку саблей, и не дёргайся, зажмурив глазки, ничего не доказав, отдавши только жизнь за просто так в пустую. И кому с того какая польза?

– Никакой.

– Я так считаю тоже. И уверен, по-иному надо справедливые дуэли строить.

– Будь так добр, ещё яснее, Ваня.

– Да куда ж оно ещё яснее? Выбираем для дуэли место – подороже ресторан, к примеру, чтоб спиртное дорогое было. И вперёд. Ты пьёшь и ешь, что хочешь: коньячище дорогущий самый, соответственно любые блюда. Хоть икорку сколько влезет порешь, то бишь, чёрную. А мне же кушать дозволяется дешёвку только и при том совсем не пить спиртного я по правилам дуэли должен. А к закрытию глядим кто больше по счетам напил-наел, тот значит победитель, за двоих тот платит. И карманом за базар дешёвый отвечает справедливо честно.

– Что ж понятно, – с хитрецой во взгляде, Македонский посмотрел на друга. – Стало быть, в гараж не надо ехать?

– Получается, – вздохнул Данилыч тяжело, пустую, сжав балетку.

– Дорогой кабак есть в По, отсюда, в полусотне вёрст всего который.

– Это сам уж выбирай, где вина, коньяки всего дороже будут, мне ж любой сойдёт, какой угодно. И столовая вполне сошла бы, только выпивки тебе там нету.

– Значит в По.

– Ну в По, так в По.

– Всё. Едем.

И поехали.

КП. Из части полетела, понеслась «шестёрка». У развилки, где на По дорога уходила, переезд закрылся, огоньками светофор тревожно ярко-красными мигать стал нервно и пронзительно звенеть при этом. Дальше, мол, нельзя никак ребята. Отдохните, полюбуйтесь малость огонёчками да визгом чудным.

В ожидании невольном Пушкин, поглядел вперёд да чуть правее двух знакомых увидал военных. К верху, головы подняв, взирали на плакат они, висел который у дороги на столбе бетонном. Он гласил «Сорняк – враг урожая!» Простотой своей сражала мудрость.

Македонского привлёк щит тоже. Поглядел он на него, пытаясь, вникнуть в смысл, не получилось только. А вот Пушкин:

– Посмотри правее, – показал рукой, – ребята наши: кочегар из эскадрильи третьей бравый Шухов, а второй салага желторотый – лейтенант Блудилин – штурманец второй. Видать вояки опоздали на отъезд и дуют в часть пешком, совсем того не зная, что давно уже отбой полётам. Надо их оповестить засранцев.

– Это точно.

– Эй! Орлы! – воскликнул кочегар через окно «шестёрки», – поворачивай назад оглобли! На сегодня всем отбой полётам.

С неохотой оторвали взоры от плаката офицеры ну и до машины подошли поближе. Поздоровались и штурман юный обратился к дуэлянтам:

– Значит, в ДОС везите нас тогда с собою, подвернулись раз под руку коли.

Македонский:

– Нам не в ДОС, – ответил, – в По уходим мы направо сразу.

– Отвезёте нас, и дуйте после, – Шухов им, а Македонский:

– Братцы! Обижайтесь, как хотите только, нету времени минуты даже.

– На вокзал встречать кого-то мчитесь?

– На вокзал, когда б другое дело. Нет, спешим мы на дуэль, ребята.

– Шутки глупые у вас, однако. Подождёт дуэль, дуэль не поезд. Отвезите нас, потом стреляйтесь, – Шухов снова попросил, а штурман:

– Да, темнят они, – сказал, – чего-то.

– Почему же вдруг темним? – с улыбкой Македонский на салагу глянул.

– Потому что секундантов нету. А без них дуэли быть не может.

– Могут в По они их ждать? – заметил Шухов штурману, но Пушкин:

– Нету в По у нас их, – пояснил, – однако, очень кстати ты сейчас, Блудилин, очень вовремя как раз подметил, о моменте несомненно важном. Всё равно что суп харчо без перца есть дуэль без секундантов – ясно.

Озадаченно прищурил глаз свой Пушкин левый, почесал затылок, а Блудилин догадался:

– Чую я, дуэлька на бутылках будет. Если так то с дорогой душою мы с товарищем поедем с вами секундантить. Как ты смотришь, Шухов?

– Положительно. Одно лишь только не возьму вот в толк зачем же надо ехать в По, когда и в Чу прелестно.

– Да, зачем? – за ним Блудилин следом, – вон погода за окошком шепчет: хоть займи, но непременно выпей… От добра, поди добра не ищут.

– Хорошо, мы вас берём с собою, – хлопнул Пушкин по пустой балетке, – коль желаете. В пути, в дороге разъясним чего к чему. Влезайте.

Офицеры приглашенью вняли, поудобнее уселись рядом, а Данилыч деловито:

– Братцы, – развернувшись к ним сказал, – ребята! Необычная у нас попойка, а серьёзный поединок, вас я по нему введу сейчас в курс дела.

– Не мешает, – согласился штурман.

– Расскажите, так любезны будьте, – превратился во вниманье Шухов.

– С Македонским спор у нас серьёзный, – начал Пушкин, – утверждает он, что в переводе на деньгу, за пояс в кабаке меня заткнёт, сам если, что угодно будет пить и кушать, я же есть одну дешёвку только без единого спиртного грамма. По закрытию, подсчёт и цифра у кого повеселее в счёте, победитель тот и есть бесспорный. Вот и всё, а побеждённый платит. За обоих. Ну а в По решили от ненужных глаз подальше чтобы, нежелательных в делах подобных.

– Наша функция, тогда какая?

– Секундантская?

– Я так считаю, – пояснил Иван Данилыч, – с нами рядом кушайте, гуляйте, пейте сколь хотите и чего хотите. Вот и всё. А если кто в процессе из дерущихся вдруг делом грешным, обожрётся, обопьётся или ваша миссия прийти на помощь. Не глядите бестолково, братцы. Побеждённому платить едино, за военный наш квартет весёлый. Как на это, Македонский, смотришь?

– Положительно.

– А вы? – Данилыч, щурясь чуть на секундантов глянул вопросительно хитрО.

– А что мы?

– На халяву, кто же против будет!

И лишь только то промолвил Шухов, поезд медленно пополз по рельсам, а шлагбаум вверх пошёл лениво.

В По машина покатила лихо. Стрелка тонкая ушла за сотню на спидометре. Какой же русский сумашедшую не любит скорость.

– Истребитель самолёт! – Блудилин констатировал, – матчасть, что надо. Мне за жизнь не заработать денег, чтобы прелесть заиметь такую… Не разгонишься поди особо на зарплату офицера нынче, даже штурманом летая первым.

Промолчали все, реальность жизни не желая обсуждать. При этом показалось мне, начвещ слегка что покраснел, но в свете солнца ярком, не заметен был румянец этот.

И от темы чтоб уйти скорее, неприятной, он спросил:

– А что вы интересного на том плакате отыскать смогли, чего глазели на него, как на шедевр икусства?

– А вопрос у нас возник, – ответил кочегар, – что означают эти над дорогой письмена простые? В чём их сущность? В чём их есть задача?

– В чём? – не понял Македонский, – в том, что есть сорняк – враг урожая! Ну и это всё. Чего ещё вам надо?

Но Блудилин возразил:

– Ну ладно. Хорошо, – сказал. – А что же щит сей призывает, расскажите, делать, тех, кто мудрые слова увидел. Тормозить скорее надо что ли и компашкой на борьбу с засором в чисто поле дуть, задрав кальсоны? Или может быть чего иное?

Дуэлянты оказались оба в замешательстве. Запутал штурман их серьёзно, а пока молчали, переваривая смысл вопросов, им поставленных, Блудилин:

– Я вот, – выдал версию, – считаю то что безобидный этот щит – с сюрпризом. В Средней Азии такие видел. Сбора хлопка подходила только там пора, так обретали сразу, смысл зловещий словеса пустые. Помню «Хлопок – твой стране подарок!» возвещал большой плакат у поля. Означал он, что машину надо парковать и направляться в поле, – дабы Родине подарок сделать. И артачиться пустое дело. Коль на нары угодить не хочешь, то паши будь добр. С тобой особо разговаривать никто не станет – феодальный край. Советской Власти никакой там не бывало вовсе… Может быть, и тут хотят такое ж, что подобное ввести и ставят на столбах щиты, привыкли чтобы.

– Ну, загнул! Ну, засиропил круто! – Развенчал предположенье Пушкин, – ваш плакат я наблюдаю этот – два десятка лет, никак не меньше. Чушь – гипотеза твоя, Блудилин! Просто дурь у нас везде и всюду, и плакат не исключенье этот. Потому и не понять, что делать в поле дуть рубить сорняк нам или философствовать о смысле странном.

Кочегара объясненье это было принято, плаката тема бестолкового на том закрылась.

Вот и По. И ресторан с названьем тем же самым, как у нас ведётся в СССР. В него вошли, а Пушкин – неразлучницу свою балетку – инстинктивно захватил с собою. Полагая после боя видно, подразжиться как в столовой лётной.

Пожилой швейцар, по виду явно авиатор отставной военный, Македонского так встретил, будто исключительная тот персона. А начвещ ему рублишко жёлтый за внимание такое сразу.

И мужчина, по повадкам видно, и по выходке, что шеф, как только, лишь услышал капитана голос, так сияющий, бегом навстречу. И компанию повёл скорее в кабинет большой, отдельный ну и соответственно от глаз ненужных закрывался, что массивной дверью.

Не успел никто моргнуть и глазом подлетели, как на цырлах будто не один, а сразу два красивых молодых официанта ну и в ожидании приказов стали.

– Обслужить моих гостей, как надо! – им директор приказал и пальцем погрозил. – Мне без обсчётов, чтобы и культурно или шкуру сдёрну.

И как только отошёл директор, удивлённо лейтенант Блудилин на начвеща поглядел:

– Однако, вас встречают капитан нехило, будто вы ОБХСом местным заправляете, а не на базе интендантиком простым обычным. Отличиться чем сумели так вы в заведении гражданском этом?

На салагу вор взглянул армейский укоризненно и так ответил он расплывчато, туманно, мутно:

– Я, товарищ лейтенант Блудилин, в гарнизоне – не пустое место. Я начвещ один на всех. А вас вот, технарей да штурманов, пилотов, кочегаров – запружай запруду.