Текст книги "Глоточек счастья"

Секунданту сей ответ начвеща показался непонятным хоть и, но однако неприятным очень, оскорбительным сказал бы даже.

«Хорохорится король блошиный, – прошипел он про себя, – как можно нафталиновое царство с небом даже сравнивать, не то, что явно возвышать его вот так бестактно».

И подпив, конечно б, штурман юный, Македонского в покое вряд ли в чудный день осенний тот оставил. Обстоятельство одно, однако, пыл юнца на нет свело. Как только в кабинет опять зашёл директор, все увидели на нём шевретку – куртку лётную со склада только, отливающую краской свежей. Было видно, человек, что хочет, новым кожаным блеснуть прикидом, в магазине не купить какого.

Македонский покраснел, но только шаг тот неблагоразумный друга уж не мог остановить понятно. Ну а штурман лишь заметил это изменение в лице, так сразу понял дело в чём, откуда куртка и встречают, почему так пышно интенданта как мента крутого. Также понял лейтенант Блудилин, Македонский почему сегодня, отвечая на вопрос конкретный чушь молол, туманя смысл ответа.

И ведь надо же исчезло сразу в неиспорченной душе салаги недовольство к человеку, тут же вся обида моментально вышла. Жалость в ней зашевелилась даже, сострадание. «Жизнь разве это, коль оглядываться в страхе надо? – Он подумал. – Нет, не жизнь то вовсе».

Македонский же, читая будто, молодого лейтенанта мысли, поглядел на штурманца и молвил:

– В жизни каждому своя дорогая обозначена, Блудилин, Богом, колея – как говорит Высоцкий. Помнишь песенку его такую? В колее своей топочет каждый! – И к директору:

– Антон Иваныч, замутили мы вот тут с друзьями деликатное довольно дело. Кстати, ближе познакомьтесь с ними. Это штурман, лейтенант Блудилин Алексей, а это вот наш Пушкин – капитан, Иван Данилыч Пушкин – кочегар. А вот Владимир Шухов лейтенант старшой, летает тоже, как и Пушкин, бортачём. А это закадычный мой товарищ старый, Хохотушечкин Антон Иваныч – ресторана командир, который честь имеем посетить сегодня.

Офицеры, улыбаясь, руки стали шефу жать, знакомясь ближе, Македонский же опять:

– Иваныч, замутить хотим мы, значит, дело деликатное: дуэль короче, поединок, так сказать, весёлый по приёму пития и пищи. Не мешало, постоянно чтобы возле нас официанты были. И обслуживали чтоб с понятьем – без задержек, с расстановкой, с толком.

– В чём вопрос, дружище? Витя, Вова будут верою служить и правдой вам сегодня, тут спокойны будьте. Разъясните им, что делать надо. Не ударят в грязь лицом ребята. Витя, Вова! Разговор слыхали?

– Да, – ответили Витёк и Вова в унисон и из карманов ручки разом вынули скорей и папки. Шеф же, запах, разнося по залу от коричневой шевретки новой, удалился не мешать друзьям чтоб.

Оглядел официантов Пушкин и остался их доволен видом:

– Так, – сказал, – теперь ввожу в курс дела. Хорошенечко на ус мотайте. Вам учёт вести по трём бумажкам предстоит. В одной – я сколько пищи приголублю. А в другой – вот этот капитан – большой товарищ шефа, как вы знаете, в виду имейте. Ну и в третьей – остальные двое.

Кушать можно всем и пить без всяких, без каких ограничений либо. Я один лишь не имею права на столе своём иметь спиртное. Вот и всё. Прошу работать шустро, своевременно, хочу напомнить, нужно будет убирать посуду. По закрытии – на стол бумажки. И окончена работа ваша. Ясно вам?

– Что может быть неясно? – дружно выпалили Витя с Вовой.

– Ну, тогда, начнём, давайте, что ли, – кочегар подвёл черту, – а то уж кушать хочется, сосёт в желудке, изнутри клещами тянет словно. Веселей давай, шустрей ребята.

Офицеры за столы уселись. И в меню. Блюд изученье скоро завершилось. В нём нашли что надо дуэлянты для себя, а также секунданты их, и ручки лихо заскрипели по бумаге белой.

Для начала, для разминки Пушкин заказал себе салат капустный – пять в одном, чтоб экономить место на столе для яств, молочный супчик бело-рисовый и десять штучек зраз картофельных, ещё водичку «Кармадон» из минеральных, местных.

Не тянуло на рубли большие это слабое совсем начало. Походило бой дать с форой хочет, кочегар, да с куражом, с апломбом, фантастический талант, желая показать во всём размахе жутком.

Македонского заказ дешёвый рассмешил, и ухмыльнувшись, сделал свой начвещ, совсем другого плана:

– Мне икорочки тарелку чёрной, – ткнул в меню, – к нему подайте масла, эдак грамчиков, пожалуй, двести, для начала. Бочкового пива два бокала… Пива, нет, не буду. С коньяком оно не катит как-то. Нет. Водички «Кармадон» бутылку и коньяк, что дорогущий самый. Вижу, есть у вас тут «Двин» армянский, аж под семьдесят рублей бутылка. Принесите-ка одну пока что, но вторая на подхвате, чтобы обязательно была такая ж. Оказаться маловато может бутыленции одной, считаю.

– Он один всего тот «Двин» на складе, – пояснил Витёк, – четыре года не берёт его никто. Кто ж будет дорогущий, брать такой безмерно? Так, стоит себе на случай всякий, ненормальный, вдруг, какой найдётся или пьяный при деньгах хороших. Есть в наличии дешевле малость.

Македонский помрачнел:

– Не знал я, что в серьёзном ресторане вашем с бормотухою дружить придётся.

Витя с Вовой, недовольство видя, пошептались меж собой и Вова:

– Хорошо, – сказал, – пока вы с первой разберётесь, принесём вторую. Мы гонца пошлём на склад партийный, на райкомовский, там две их было. А чего найдут покруче если, приносить?

– Когда покруче, можно, – согласился Македонский, – только здесь одна нога, а там другая.

Зафиксировав заказ в блокнотах, повернулись к секундантам ждущим.

Не желая обижать серьёзно проигравшего, не стали слишком правом злоупотреблять законным. Попросили офицеры скромно: «Старорусской» по одной бутылке, по лангетику, салат нарезку с овощами и водички той же.

На мелованной бумаге ручки отскрипели, и Витюша с Вовой поглядели на гостей с вопросом: всё, мол, или же не всё на этом?

И отмашку Пушкин дал:

– Погнали!

Пулей бросились Витёк и Вова выполнять заказ и скоро очень на столах расположились яства.

Оглядев своих друзей с улыбкой, Македонский первым долгом «Двином» рюмки резаный хрусталь наполнил. А, подняв её, глаза прищурил, да игрой залюбовался злата в свете солнечных лучей шаливших. И, вздохнув, дороговизну выпил, махом, чуть не покривившись даже. Был хорош видать на вкус напиток.

Благородная крутая жидкость отличалась, как отменным вкусом, так и крепостью – имела градус не стандартный, как обычно – сорок, а почти под шестьдесят в ней было.

Только градус тот большой, высокий Македонский не заметил даже. Так уж был коньяк хорош, так вкусен, что казалось алкоголь в нём где-то далеко, не на переднем плане.

– Хорошо-то как! – воскликнул, выпив, Македонский. – Ну, хорош, чертяка! – да к икорочке зернистой с маслом потянулся и напиток чудный стал закусывать неспешно, смачно.

Закурил, пустил дымок душистый вкруг себя и стал глядеть, как Пушкин над дешёвою едой карпеет.

Ну, а тот невозмутимо кушал, диетический дешёвый супчик, был какой икре не ровня явно, так же как и коньяку крутому.

Интенданту друга жалко стало, но стерпел он, не сказав ни слова, чувств не выразил своих, желая хорошенько проучить деньгами, хвастунишку и дружка большого.

Секунданты приступили тоже к выполнению своей задачи. По рюмашке пропустили так же, закусили, наблюдая зорко за столами, на которых тихо поединок проходил серьёзный.

Пушкин кушает. Себе ещё он заказал еды, какой попроще. Не торопится, рубли-копейки, набирая в поединке трудном. А дружок его коньяк с икоркой с маслом сливочным крестьянским тянет, над противником смеясь как будто в предвкушение победы лёгкой.

Македонский до вина был крепок, но и так же знал, как пить его, чтоб не хмелеть. Он брал всегда подспорьем, всем знакомое довольно средство – масло сливочное, что ни разу мужика не подводило в пьянках. При комиссий, бесконечных встречах, с ревизорами в попойках буйных было маслице могучим средством. И сейчас ему отдался в руки без раздумий интендант всецело.

Что же так оно? В чём соль-причина? Механизм, каков работы масла?

Отвечаю. Покрывает плёнкой, сей продукт все пищевода стенки, алкоголю не даёт какая в кровь ударною врываться дозой. И цэ два о аш шесть тихо очень, осторожно в мозг вползает, только веселя и поднимая тонус, не толкая на поступки те, что ни в какие не влезают рамки. Как тут маслу не сказать спасибо?

Продолжается дуэль. Ест Пушкин мудрой заповеди точно, строго, молча, следуя сопит в две дырки, не сбавляя, не сбиваясь с темпа. Секунданты, не спеша, водчонку попивают молчаливо тоже. Македонский же всецело «Двином» поглощён. Он не спешит. Он тянет удовольствие. К чему спешить, коль, до закрытия довольно время. У начвеща – ни в одной глазнице. А откуда можно хмелю взяться при закусочке такой отменной да при маслице ещё крестьянском?

Вскоре Вова подбежал и громко сообщил, что коньячок доставлен – в партбуфете две бутылки взяли.

Македонский сделал знак. Он палец показал один. Знак значил этот – притащить ещё одну бутылку. Было выполнено что мгновенно.

Время шло. Ребята пили-ели. И одну приговорили парни пол-литровую бутылку водки. За вторую потихоньку взялись. Заказали под неё закуску без размаха – по котлетке только с фри картошкой и лучком зелёным.

Пушкин так же монотонно, молча снедь дешёвую рубал спокойно. А как только семь часов пробило:

– Поравнялись! – объявил Витюша.

Македонский, подремать решивший, полагая, что ушёл довольно, встрепенулся, удивлённый, ну и коньяка себе налил сто граммов да скорей, опередить, чтоб выпил.

И в набор пошёл. Рубли-копейки намолачивать на счёт стал бодро: то одну перевернёт рюмашку, то другую, то икорку с маслом, с небольшим совсем кусочком хлеба в рот положит. И вторая скоро опустела коньяка бутылка. Далеко ушёл начвещь, с отрывом. Тут сам бог передохнуть заставил.

И глазеть по сторонам стал пьяно захмелевший интендант. Скользнул он по противнику весёлым взглядом, ухмыльнулся и направил взор свой на сидящих секундантов рядом. Потаращился на них немного, посмотрел и поглядел лениво на Витюшу и Володю в стойке, что на вытяжку пред ним стояли.

Македонскому их жалко стало поделиться захотелось очень коньячком, не позволяли только сделать этого дуэли рамки. И вздохнув, воскликнул громко пьяный интендант:

– Ещё давай бутылку.

Принесли, и Македонский начал с алкоголем диалог понятный.

Только что это? Как только стопку опрокинул капитан, так сразу отрубился да, под стол, со стула скользкой щукой сполз, и лёг там тихо – две ладошки положив под щёку.

Секунданты встрепенулись, было помогать, из-за стола вскочили, но да их опередили только Витя с Вовою. Они начвеща уложили на диван проворно, оказался что довольно, кстати, в кабинете, где дуэль вершилась.

Что случилось с Македонским, ясно. Море целое залить напитка нестандартного в себя – не слабо.

Оторвавшись от еды процесса, недовольный и с большой досадой проворчал Иван Данилыч:

– Вы-то, секунданты, не волнуйтесь очень, коли есть официанты, значит, ни к чему вам гоношиться с пьяным – пейте, кушайте себе спокойно. До закрытия довольно время. Поединок наш ещё не кончен. Оклемается дружок, продолжим.

Вечерело, и кабак народом наполнятся стал. Ансамбль хороший заиграл, причём довольно громко, но не смог он разбудить начвеща.

В девять Вовик объявил:

– Сравнялись!

В полдесятого рублей на десять Пушкин друга обошёл, который на диване почивал мертвецки.

А одиннадцать, когда пробило, кочегар и секунданты встали:

– Всё, на этом поединок кончен – победитель объявил, – прошу вас положить на стол счета немедля.

Витя с Вовою счета подали. Победил кто, полагаю, ясно.

И когда уже хотели было Македонского тащить в машину, оклемался малость тот, и тихо прошептал, открыв глаза:

– Ребята! Рассчитайтесь! Вон в кармане деньги! Я… – Ещё хотел сказать чего-то, но ушёл в небытие обратно.

Проводить гостей в шевретке лётной ресторана сам пришёл директор. Сокрушённо, головой качая, двум швейцарам приказал в машину осторожно отнести начвеща. Те безжизненное тело взяли и тихонько понесли к «шестёрке».

Никогда вы не носили пьяных? Поносите, станет ясно сразу, что за тяжкое занятье это.

Ну, а Пушкин, суть пока да дело, да прощание, да тела вынос, неразлучницу свою балетку, как трофеями, наполнил плотно, тем осталось, что на поле брани. Коньячок само-собой армянский недопитый, не забыв конечно. Хлопнул крышкой кочегар, да щёлкнул, он, замочками затем красиво, закрывая чемодан любимый. А затем в расположенье духа превосходном кабинет покинул. Рассчитался. И за руль в машину сел товарища, так как один лишь был в компании гвардейской трезвым. И домой в Чу покатили лихо.

Чуть отъехали от По, воскликнул восхищённо лейтенант Блудилин:

– Ну, однако же, товарищ Пушкин, человек вы не земной какой-то! – И, вздохнув ещё, затем, добавил, – на гражданке тяжело вам будет, пайку лётную, когда отнимут… Это надо же, какую прорву провианту для житухи надо? Столько честно заработать трудно.

– Сам не знаю, – кочегар ответил, – куковать как на гражданке буду без заветной, драгоценной пайки. На Всевышнего одна надежда. Мудр и добр наш Бог Отец Небесный, может сжалится – не даст подохнуть.

– Хорошо, что замполит не слышит не советских ваших слов крамольных, – вновь Блудилин, – непременно пайку б отобрал, с борта в минуту скинув.

Неприятные слова кольнули в сердце Пушкина, и он сильнее надавил, при сём, на газ зачем-то. Может быть, от разговоров грустных так уйти хотел быстрей и дальше. Может быть, но, видя это, Шухов, впереди как раз сидевший справа, нарочито подбодрил коллегу:

– Уважаемый Иван Данилыч, – он сказал, – когда б я стал Министром обороны то бишь, первым делом наградил бы вас почётной пайкой, именной, до лет заката самых, только маршалом я вряд ли буду.

Победитель кочегара, слыша эти тёплые слова, с души хмарь отогнал и улыбнулся:

– Жалко, – он сказал, – что ты не маршал Шухов, не Министр всей обороны нашей.

Путь закончился недолгий скоро. Возле въезда в гаражи у ДОСа посигналил кочегар и вышел пьяный сторож, подполковник бывший, из сторожки хмурый, злой, распухший. Отвратительно ругаясь матом, с неохотою поднял шлагбаум.

Вот гараж уже знакомый друга. Вот и спящий наконец проснулся. Встал и тусклые глаза таращит. А вот Пушкин поскорей балетку-самобранку растворил и вынул первым долгом из неё бутылку. И икорку не забыл, и масло.

– Выпить хочется, – сказал, – ребята, за победу непременно надо! Наливайте, разбирайте закусь!

Македонский, содрогнувшись, глянул на коньяк, и чуть обратно было не уплыл в небытие:

– Не буду! – отрешённо замахал руками и поёжился как будто что-то укусило невзначай за спину.

А ребята по чуть-чуть в стаканы, малинковские, тот «Двин» разлили, дружно выпили, потом икоркой закусили, и шедевр армянский прекратил существованье скоро.

Победитель пил со всеми вместе.

«С коньяком таким, – он думал, – можно, зраз картофельных два пуда скушать. Превосходная какая штука».

И домой пора идти настала.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ. Вернувшись в ДОС, не стали офицеры про дуэль делиться с сослуживцами, не стать чтоб притчей во языцех, что б об их гусарстве несоветском не прознать начальству. Никакого не имеет права офицер как буржуёк какой-то безответственно мотать деньжонки. Их в семью он приносить обязан, ожидают, где жена и дети с нетерпением большим, для жизни.

На другой день поединка после, Пушкин вроде бы совсем случайно, полкового особиста встретил. Поглядел тот на него каким-то взглядом странным, непонятным очень. Хитроватым, как всегда, но также, исключительно каким-то сальным, люди пошлые которым смотрят, на девиц, каких раздеть желают.

Усомнился кочегар серьёзно в языках своих друзей и начал день прошедший вспоминать детально. Автороту с Македонским вспомнил и с солдатиком из базы сцену. «Прав был друг! – Натужно, нервно думал кочегар, – болтать нельзя прилюдно! Гладь теперь да тереби морщины и гадай, какой паскуды дело».

А когда Сашок (чекиста звали в части так) вдруг подошёл и начал о здоровье разговор зачем-то, как родной, любимый сын, сомнений не осталось никаких, что знает о дуэли особист досужий.

И зачем-то, засияв улыбкой, дурковатою ещё Сашуля кочегару прошептал на ухо:

– Бодро держитесь! Поди-ка перчик ничего ещё фурычить должен, уважаемый Иван Данилыч!

«Хорошо, в конце концов пусть даже особисту про дуэль известно. Ну и что же? Для чего подначка, непонятно из словечек гнусных, – пронеслось в уме, – причём тут перчик? – Что ж, – вздохнул Иван Данилыч, – ладно, всё в руках твоих, судьба-владыка. От тебя не убежать. Что будет, значит, быть тому», – ещё вздохнул раз.

До обеда день прошёл в обычной подготовки суете к полётам. «Винтовичка» отыскала, правда, сразу трещины аж две здоровых на винтах на установке третьей. Прогорела на втором «штанина». Ерундовина – меняй да в небо, почему-то только очень кошки заскребли у кочегара в сердце. Закорябали, что хочешь делай. Ни с того и ни с сего – и всё тут.

Но когда пришло обеда время, не взирая на души расстройство, Пушкин первым был в столовой лётной.

Фёдор Павлович, там бывший завом, кочегара лет немало знавший, на 4-х «Ту» летали вместе. Вышел встретить едока и друга. Делал так всегда, когда возможность выпадала. Уважал так сильно.

И всегда, когда встречались только сослуживцы у дверей столовой, обожателю волшебной пайки было здорово. Хранитель храма, жрец питания встречает, если, оставаться как душе спокойной?

Вот и нынче, повстречавшись, сразу, в зал прошли и за столом присели. И пока несли заказ стандартный, друга два поговорить успели. Фёдор Павлович возьми да ляпни, с кочегаром поделись секретом:

– Уважаемый Иван Данилыч, дорогой, у нас ты знаешь горе! – поиспортилось яиц варёных огромадная, большая уйма. Жаль выбрасывать. А надо всё же.

– Запашок уже пошёл?

– Немного.

– Посинели?

– Посинели малость.

– Замечательно! Люблю такие! Фёдор Павлович – неси голубчик. В животе своём тогда местечко, я для прелести такой оставлю. И не жадничай – клади побольше.

– Ну и сколько ж принести?

– А столько, Фёдор Павлович, не жалко сколько… посиневшие когда, от них я словно кот от валерьянки млею.

– Ты, скажи конкретно сколько всё же, их тащить тебе – ведро? Тарелку?

– Фи! Ведро! Не эстетично как-то, я, так думаю, на стол ведёрко. Прикажи нести наверно тазик. И чтоб с верхом, чтобы с горкой Федя.

– Так не спорешь ведь такую прорву?

– Это, братец, не твоя забота.

– Об заклад побьюсь, что тазик с горкой не осилишь ты, Иван Данилыч – по объёму таз ведёрка больше.

Что же, спорим на бутылку водки.

– По рукам.

Друзья пожали руки.

«Хлоп!» в ладоши шеф, и тут же нимфа подплыла в улыбке тая чудной, в белом фартуке, в платочке белом.

– Тазик с яйцами неси, Анюта, – ей начальник и потише, – с теми, что протухли, там как раз их два есть.

– Это с теми, что с душком? – спросила тоже шёпотом девица.

– С теми.

– Всё понятно, – удивлённо нимфа поглядела на мужчин и тут же устремилась в кулуары кухни.

Вскоре таз на колеснице прибыл прямо к столику и был он полон в скорлупе яиц, какие запах издавали хорошо известный.

Поглядел на таз Иван Данилыч и:

– Спасибо, – благодарно молвил. – Окажи ещё любезность только скорлупу счищать пришли девицу, долго я один возиться буду.

– Ира, Леночка! А ну скорее! – крикнул Павлович, – яички чистить.

Прибежали две девицы юных и уселись очень мило рядом, а затем довольно бойко стали расправляться с шелухой яичной. А Данилович при этом время, не теряя за яички взялся.

Фёдор Павлович в начале самом интересного того процесса, отошёл. Ему начальник базы позвонил. Работа есть работа. Возвратившись через четверть часа, может больше чуть, но суть не в этом, обомлел – в тазу большом осталось два почищенных яичка только. Испугался завстоловой очень, побледнел и потерял дар речи.

А к нему Иван Данилыч:

– Федя тазик пуст, вези второй, дружище! Ты сегодня проиграл бутылку. Но за стол оригинальный этот так и быть тебе её прощаю. Сам при случае теперь поставлю, не одну, а целых две «Столичной».

– Да-да-да! – Пролепетал, бледнея, завстоловой, – я сейчас, Данилыч, – он попятился в испуге жутком, силясь мысленно понять могло как, поместиться столь в желудке друга? Почему, сожравши таз, не лопнул? Умудрился, как живым остаться?

О втором подобном тазе речи, потому быть не могло, мгновенно растворился в кулуарах кухни жрец питания и Пушкин больше в день осенний тот не видел друга.

Бесполезно ожидал Данилыч таз второй, и, не дождавшись-таки: матом выругался скверно в мыслях. Ну, а в слух сказал:

– Мудила хренов! Пожалел чего? Яичек тухлых!

И котята заскребли по сердцу, вновь как утром на плацу при встрече с особистом полковым Сашулей.

В настроении совсем негодном, не наполнивши балетку даже, недовольно кочегар покинул храм питания. И только-только из дверей, Сашулю встретил снова.

И опять взгляд хитро-сальный этот и вопрос про лейтенанта странный:

– Как, Данилович, у вас там Дулов?

– Ничего. Как все. Чего он это контрразведки вдруг привлёк вниманье не пойму? Национальность, вроде, не еврей – простой якут, а если у него в роду вражины были, так не писано того на морде. Знать про то прерогатива ваша.

– КГБ оно, товарищ Пушкин, ко всему свой интерес имеет. Тайной промысел его окутан, – кочегару отвечал туманно особист, – не всё вписать возможно в дело личное, порой на морде информации бывает больше, – улыбнулся вновь и снова странно. А затем, пожав друг другу руки, офицеры разошлись куда кто. Особист – вершить дела лихие, тайной скрытые большою мёртво, а Данилыч – на стоянку двинул.

К самолёту подошёл как только, крикнул:

– Дулов! – и тотчас же вылез паренёк из техотсека юный, узкоглазый, симпатичный очень, старший техник по АД и возле кочегара стал, приказу внемля.

– Служба как? – его спросил начальник, – как житуха?

– Всё нормально, вроде, – тот ответил, покраснев чего-то. Кочегар к нему опять:

– С жильём как? С подселением квартиру дали?

– Нет пока, но обещают скоро, – молвил парень, вновь краснея странно.

И, попристальней взглянув, заметил неестественное очень нечто в голубых больших глазах якута, тёртый жизнью кочегар, но только, в чём конкретно выражалась странность, он не понял, лоб не морщил сколько.

– Ладно, Дулов, – отпустил, – работай, да в виду имей, из ТЭЧ сегодня на движке менять винты приедут. Поглядай.

Кивнул согласно, техник.

И вздохнул бортинженер, и в нишу капонира пошагал там, чтобы в формулярах о полётах прошлых запись сделать и вздремнуть немного на чехлах, поэкономить силы – корки не было в балетке даже.

Привезли из ТЭЧ винты, сменили. Заварили на «штанинах» дырки. И на двигателе том, меняли, на котором два винта соосных, сделать надобно проверку было. Запустил бортинженер мотор тот, на режимах погонял немного. И в конце, кран останова ставя в положение «Закрыто»:

– Норма! – констатировал, а вышел только по стремянке на бетон, прицельно вновь на Дулова взглянул, как дрелью, просверлив его насквозь глазами. Бесполезно только, странность парня так загадкою осталась полной.

«Настоящая Джоконды тайна», – недовольно пробурчали мысли, и почувствовал при этом Пушкин, вдруг желание большое кушать. Но балетка-самобранка только к сожалению была пустая.

День окончен. За составом личным прикатил «Урал», домой везти чтоб технарей. Залез в машину Пушкин. И ведь надо же напротив Дулов с ним уселся – весь сама наивность. И чего-то в нём опять приметил нестандартное в лице и взгляде кочегар, но вот желанье кушать, всю охоту отбивало мыслить.

Дальше плац и построенье там же, но домой не поспешил Данилыч, он в столовую опять подался, червячка там, заморить желая, что в желудке скрёб, как в сердце кошки.

Невзначай в дверях столкнулся с шефом и взмолился:

– Выручай, дружочек! Ты хотя и был не прав сегодня очень здорово, но я прощаю… дай мне, Федь, перекусить короче… Твой кощунственный обман поганый из привычной колеи вот вывел. Так разнервничался, что балетку не наполнил. От чего и туго.

– В чём, Данилович вопрос? В чём дело? Заходи да набивай свой короб. Но, – нахмурился, – прости покорно, не проси пропавшей пищи больше.

– Хрен с ней, Павлович, хотя бы свежей накорми уже, – взмолился Пушкин.

И в столовую пошли два друга.

– Дверь на ключ! – команду дал девицам Фёдор Павлович, затем бутылку «Старорусскую» на стол поставил.

– Долг мой вот. Долг – есть святое дело! – Фёдор Павлович вздохнул, – давай-ка по грамулечке скорей за дружбу.

И по первой пропустили только, стал оправдываться завстоловой:

– Очень, Ваня, извини я нынче сдрейфил утром, пересрал, точнее. Околеешь, думал, ты от прорвы той тухлятины, сожрал какую. Только этого боялся, Ваня, ты в виду имей, а не того что – за тебя меня в тюрьму посадят.

Улыбнулся кочегар, от друга слыша тёплые слова такие. Поглядел, вздохнув, и молвил тихо:

– Мне волнение твоё понятно, Фёдор Павлович. Меня схоронят, ты в тюрьму – зачем такое надо?

Зав кивнул:

– Ну, вот и я про то же. Мне под старость не хватает только робы лагерной, тебе могилы.

Он ещё по чуть налил, а Пушкин:

– Это правильно, – сказал, – вот только зря боялся ты, дружок любезный. Эти яйца для меня потеха, так не более, одна. Неужто сам я враг себе, какой в могилу буром ломится, при сём желая и тебе тюремных нар на старость? Ошибаешься, прощаться с пайкой и с тобой не собираюсь вроде.

Пропустили раз ещё, и молвил Фёдор Павлович, слегка хмелея:

– Мне-то, думаю, тюрьмы бояться не престало и посадят если, так, наверное, про должность вспомнят, на которой состою сегодня. То учтут и в пищеблок назначат. А с едою – завсегда житуха.

– Это да, но если вдруг узнают про яички каковыми утром нынче потчевал, пиши пропало.

– А чего же так?

– А вот послушай.

– Весь внимание.

– Так вот послали в прошлый год меня в Ростов – просрочил ВЛК. Там в отделенье лётном, в ОВГ лежу в одной палате с милицейским невеликим чином. Их бывает с летунами ложат, кто значительнее, кто виднее. А вот этот был майор всего лишь, но тюремный – Мозолёв, как помню я фамилию его, а имя вот запамятовал – возраст Федя – деревянная моя головка. Старость, видимо, на пятки давит. И вот этот мент, майор с усами, словно смоль, и коренастый телом за бутылочкой признался как же привилегию себе сварганил, почему лежал в палате лётной, почему как лётчик ел-питался. Ларчик очень открывался просто. Регулярно тот майор подарки из тюрьмы врачам возил, такие, что не купишь в магазинах наших и по блату, коль захочешь очень: топоры для рубки мяса, ну и соответственно ножи работы удивительной ростовских зеков.

Разумеется, мужчина этот ведал всё о преступленьях тех, что совершались той порой в Ростове. И когда ещё сошлись поближе, рассказал под небольшою мухой про коллегу твоего… считай, что то, вступление к рассказу было.

…Жил да был в СССР в Ростове респектабельный один мужчина. Он работал в ресторане шефом, как и ты у нас в столовой лётной. Кабачок тот назывался так же, как и южная страны столица.

– Что «Ростов»?

– «Ростов», конечно, Федя.

Ну, так вот, кум королю товарищ – поживает и деньгу имеет не зарплатную, само-собою, уважение и всё такое, как положено, в кругах высоких. Должность видная, кому попало не доверят, как-никак Ростова тот кабак лицо – Ростова-папы, можно так сказать вполне резонно.

Жил мужик себе, не зная горя, без забот, без катаклизмов-стрессов. Левых денежек имел, довольно, для красивой беззаботной жизни, не боясь и не таясь особо. А боятся то чего всё, если крепко схвачено везде и всюду. И не думал о тюрьме-голубке божий раб, но как-то раз собрали урожай большой корейцы лука, и к директору пришли, кабак чтоб заказать успех большой отметить.

У корейчиков деньга крутая каждой осенью шуршит в карманах. Как положено, на лапу дали.

– А на лапу-то за что, Данилыч?

– А за то, что им шашлык собачий нужно было приготовить тихо. Шавок любят господа корейцы.

И директор за деньгу большую постарался от души. Собачек наловили столько, нужно сколько, и шашлык из них отменный вышел: и в достатке, и с запасом даже.

Погуляли от души корейцы, шашлачка того намяли вдоволь. А на утро похмелиться чтобы их бугры пришли, а за одно и собачатинки доесть остатки.

В чём проблема? Были рады очень тот шашлык официанты сбагрить, побыстрее от греха подальше.

Ну, так вот, сидят бугры балдеют, мясо кушают своё собачье и зашли как раз в кабак покушать гражданина два одетых просто. Сели тихо. Огляделись. Смотрят, шашлычок жуют корейцы смачно. Глядь, в меню узнать цена какая. А его в меню в помине нету. Ну, какой дурак шашлык собачий поместит в тот документ конкретный? Кто себе тем приговор подпишет?

Безобразие узрев такое, возмутились двое граждан очень, так как в КРУ они в Москве служили, и курировали соцторговлю. А в Ростове так проездом были, по делам своим сугубо личным. И не думали ни с кем возиться, просто кушать захотели очень.

«Ладно, – думают, – сейчас мы шефа шарахнём да шашлычок бесплатно поедим». Официанта, значит, подзывают. Подошёл. И просят: «Принеси-ка нам шашлык, голубчик!» «Нет у нас его». «А как же это? – На корейцев головой кивнули. – Это что же мы – второго сорта? – возмутились, – мы не люди, может?»

И сурово так глядят, как звери на безусого юнца, который испугался не особо, так как знал могущество и силу шефа.

Тот к директору скорей: «Что делать?!» Так и так, мол. Тот ему: «А дай им, – разрешил, – пускай себе метелят собачатину, хотят, коль сильно. Польза гражданам большая будет, – станет им туберкулёз не страшен».

Разрешенье получив, тотчас же сделал всё официант, как надо. Как положено, шашлык собачий вскоре выставил на стол пришедшим, извинившись, и ногою шаркнув.

Ревизоры потеплели малость, отношение такое видя и решили заплатить как надо за шашлык, не разводя подшефных. Только всё совсем иначе вышло.

Взорвались, узнав собачье мясо. Понимали, повторяю, толк в нём, так как в КРУ в Москве служили люди. Оскорбились мужики серьёзно, и в кабак ОБХС позвали. Закрутилось, завертелось дело, лихо так, не помогли что связи, Фёдор Павлович, пять лет коллега получил твой лагерей тюремных.

– Ну а я-то тут с какого бока – кочегару Фёдор Палыч, – я-то?

– А с такого. Был как раз поставлен завстоловою в тюрьме директор.

Тянет срок мужик в тепле – и сытый. И ведь надо же, варили как-то суп на кухне из куриных лапок. Не подумай, из булдыжек, Федя. Нет, хорошее идёт начальству, а братве то, что коленок ниже: по кости, где чешуя, как рыбья.

Не до жиру, но, однако, супчик исключительно отменный вышел. Все довольные остались супом. На баланду не похож был даже.

Тут бы радоваться только надо обездоленным советским людям, непосильные срока тянущим, что стараются кормить неплохо, только чокнутый какой-то дурень, в раз идиллию сломал, испортил. Чешуинку от куриной ножки вдруг почувствовал во рту мудила. И вот эта чешуя зараза лягушачьей показалась зеку. И по Шолохову – точка в точку, заорал болван: «Братва! Лягушка! Поглядите, чем нас суки кормят!»