Текст книги "Глоточек счастья"

На подхвате промышлял сначала у матёрых мастерюг, опять же были что из отставных военных, но, однако же, освоив быстро кропотливую работу, начал править сам. А через год какой-то ювелиром стал в ремонтном деле: исключительный талант проснулся, в жизни прежней почивавший долго. И деньжонки зашуршали бойко в синем выцветшем комбинезоне: наконец-таки зажил в достатке. Стала жизнь великолепной просто.

А чего? Себе дреми в сторожке ночкой южною, зимой какая холодком не допекает очень. Ну а днём киянкой бей по крыльям, наколачивая деньги лихо, да пивко при том лакай от пуза, экономить не стараясь слишком. Слава богу, позволяли средства. Чем она не красота, не прелесть?

Удивлялся на устройство жизни бывший техник, Александр Петрович. От чего, не понимал, такое происходит в этом мире странном, что обслуживать ракетоносцы стоит меньше, чем машины править, с самолётами в сравненье, кои примитивные совсем созданья.

Знал бы раньше Александр Петрович, что вот так оно, само собою не пошёл бы он служить, да только после драки что махать руками. И тем более, когда фортуна повернулась наконец-то грудью

Ну короче, жизнь хорошей стала, и парил наш Александр Петрович, по фамилии Фомин, как будто в измерении другом каком-то, в эйфории бесконечно-сладкой.

Необорванная связь с друзьями переход крутой к гражданской жизни плавно сглаживала, душу грея. И казалось, не отставка это, а скорее продолженье службы, но в другом подразделенье только той же части, где служил недавно.

Благодатная природа юга, поживал где Александр Петрович да отдельная квартира в ДОСе, наконец-то что на дембель дали, завершали полный счастья комплекс.

В общем, жил мужик пусть не султан как, но, однако же, совсем не плохо. И скопить сумел он денег даже, за всего какой-то год работы на гараж, что так был нужен очень: костоправил-то в чужих обычно, у товарищей-друзей, за плату.

Разумеется, никак желанье не могло в отставнике возникнуть благодатный край покинуть, тёплый, где неласковая жизнь внезапно подобрела, где его «кормилец» обитал, душой к какому крепко силовик присох за службы время.

И когда тот пролетал над ДОСом, то всегда ему махал Петрович, и мужицкая слеза скупая выступала на седых ресницах.

«От добра к чему искать добра-то?! – рассуждал мой друг, когда решенье в гарнизоне оставаться принял. – Отчего же, где «тепло и сыро», мне по Горькому не жить, гараж где не несбыточной мечты потуги, а конкретная вполне реальность».

А гараж, он показатель жизни. Авиатор без него военный – не живёт, а существует только. Где не встретиться ещё с друзьями? Где вдали от злых очей начальства не расслабиться за рюмкой водки? Ну конечно, в гараже уютном, личном, собственном, своём, какого заиметь технарь не смог за службу.

А уж если ты ремонтом занят часто бьющихся авто, то мука, если нету гаража – в квадрате. И когда тот пуп земли заветный замаячил в перспективе близкой, как-то ночью восседал в сторожке Александр Петрович. Пил он пиво, охраняючи добро военных. Ночка тёплая была, такая восхитительная, – чудо просто. Куролесила весна, и запах от цветов с полей, казалось, сердца доставал, когда его вдыхали. Ну а свет луны, как лётчик пьяный, разошёлся – не спеши под руку.

– Красотища! – прошептал Петрович, поглядев через окно на звёзды. – Ух! Полярная звезда дуркует, разбуянилась кремлёвской хлеще!

Вдруг к воротам гаражей подъехал «Жигулёнок». Посигналил. «Боже!» – друга лучшего узнал машину.

– Лёха! Квакин! Ты, неужто, это?

– Я, Петрович! Отворяй ворота!

Быстро справившись с замком амбарным, поспешил Фомин впустить скорее сослуживца своего, с которым отбомбил как есть всю службу вместе. Обнялись, поцеловались други, постояли чуть и:

– Ты давай-ка загоняй скорей машину, Лёха, – спохватился удивлённый сторож, – под сторожку, чтоб к окошку ближе. У меня как раз таранка, пиво есть с собой. Их прихватил с запасом, вроде чувствовал, что гости будут.

Подогнал к окну сторожки Квакин «Жигулёнок» свой. Достал авоську из багажника и:

– Вот, Петрович, – протянул её, – давай с тобою попируем от души сегодня. Веселее выставляй гостинцы!

И Петрович из авоськи начал вынимать дары: столичной водки, дефицитной, по три семь бутылка, с красной надписью на стол поставил, в целлофане балычок севрюжий, заводской, не браконьерский, жирный, и к нему ещё на конус банки две стеклянные: с икрою чёрной да с зернистою икрою красной.

И консервы, пригляделся: «Печень» намалёвано на банке толсто и потоньше чуть, ещё «трески» что.

– Ну, фантастика, едрёна мама! – удивлённо костоправ воскликнул. – Сразу вместе я добра такого не видал ещё ни разу в жизни. Печень эта, я слыхал, в обкомах только водится, в райкомах разных, и ещё ей космонавтов кормят – в «Огоньке» прочёл совсем недавно, на ночном своём дежурстве как-то. Где же эдакого ты набрался дефицита, дорогой товарищ?

– Подфартило. Не стесняйся только, дорогой мой Александр Петрович. Открывай давай скорее что ли закусь, водочку. За встречу надо поскорее, друг сердечный, выпить: жрать хочу и пересохло в горле за неблизкую совсем дорогу.

И достал Фомин лучок, редиску, пиво выставил на стол, и очень получилось у него не плохо, точно ноченьке под стать волшебной, очаровывала, что пьянила.

И «Столичную» разлив в стаканы:

– За удачу и за встречу нашу! – гость воскликнул, и его Петрович поддержал:

– За них давай дружище!

Забурлила в организмах водка, в закоулки проникая шустро потаённые его, а следом и редиска, и лучок, и печень, и икорка понеслись вдогонку. Что хорошая закуска – это есть для доброго питья подспорье, объяснять, считаю, вряд ли надо.

И спросил, чуть захмелев, Петрович:

– Расскажи, как поживаешь, Квакин? Как сейчас тебе на месте новом? Не тоскуешь по сторонке нашей?

– Не тоскую, – старый друг ответил. – Не тужу. И ощущаю жизнь я настоящую свою как манну, привалившую с небес нежданно. Прямо с каторги вернулся будто, впечатление, дружок, такое, четверть века оттянув в неволе. Из трёх комнат получил квартиру замечательную в доме новом в городке провинциальном, тихом, небольшом, который рад был очень мне, родившемуся в нём когда-то.

– Что же так?

– А то, что кум мой первый в городишке секретарь райкома. С замечательной помог работой: попой милое местечко грею без какого напряженья либо и живу как фон-барон при этом… Во! Короче! – оттопырил Квакин, руку сжав в кулак, большой вверх палец.

По одной ещё – и вот Петрович похвалиться пожелал ответно.

– Очень рад я за тебя, Алёха! Но и мне вот подфартило тоже! Понимаешь, костоправить начал в гаражах я, и пошли деньжонки. Припеваючи, в достатке полном поживаю, без забот и горя. Сам суди: сто двадцать три имею только пенсии одной, военной, сторожую плюс ещё на сотню, санитаркою жена в больнице, также сотенку домой приносит, взявши ставки, правда, две. И сам я заколачиваю месяц каждый по полтысячи, а то поболе на рихтовочке. Ну чем не классно? Получаю замполита больше, и, скажи, чем не житуха это? Вот гаражик покупать собрался.

– Очень здорово, – кивнул согласно друг, в стаканы разливая водку. – Ну а я всего лишь, Саш, каких-то получаю сто рублей, и баба не работает моя вдобавок, но, однако же, живу – не плачу. В чёрном галстуке хожу, в костюме ко всему тому. Буржуй и только. Но, – вздохнул, – один есть минус, правда, и значительный.

– Чего ж за минус?

– Не могу по заграницам ездить. На круизы по заморским странам вдоволь денег заимел, а тратить, жить красиво, извини-подвинься, в эСэСеРе не могу, – и скверно, отвратительно дружок ругнулся.

Улыбнулся Александр Петрович: «Во, молотит! – про себя подумал – две с немногим зашибает сотни, а в круизы захотел», – и с явным состраданием взглянул на друга, ясно видя, что товарищ болен, что помешанный он просто тихо. И поэтому не стал вопросов задавать ему Петрович больше, а продолжил разговор, как будто принял сказанное всё без смеха.

– Ты уж Бога не гневи, Алёха, – укорил, – а то Всевышний может разобидеться и вновь удачу заберёт. Тебе к чему такое?

– Это да! – с ним согласился Квакин. – И с круизами – бог с ними тоже. Что за занавес железный рваться, загреметь когда за это можно? Как закладочку захлопнут в книжке за желания такие, коли КГБ про них прознает только.

Видя трезвость в рассужденьях друга, усомнился Александр Петрович очень в версии своей наивной о болезни головы и тихо, осторожно так спросил:

– А как же ты за двести-то рублей дохода с небольшим хотел в круизы плавать?

Улыбнулся гость:

– Мои не деньги сто рублей, да и твои не деньги, не разгонишься на них особо. Кум чиновником меня поставил, добрым людям выделять землицу под дома, под гаражи, под дачи. Вот и денежки откуда, Саша.

– Ну! – присвистнул костоправ. – Выходит это значит, что берёшь ты взятки?

– Для того и был приставлен к месту.

– Не боишься?

– А чего бояться? Кум при власти, аж в ЦК поддержка у него, в самой Москве-столице. Не возьмёшь рукою голой кума.

Всё, сказав подобострастно это, грудь корытом выпер Квакин гордо, демонстрируя значимость, смелость.

Молча выпили, и гость, блаженно потянувшись, предложил:

– Давай-ка прогуляемся пойдём. Не ночка, а фантазия: с бабёнкой только кувыркаться в чистом поле, в сене.

И пошли.

– А вон гараж Краснова, технаря с ТЭЧи, с СД-эшной группы, – на ворота указал Петрович, густо крашенные цветом чёрным. – Вот уж битва, где была намедни – Сталинград, сказать нельзя иначе.

– Расскажи-ка.

– Да в храпец играли и, подишь ты, лейтенант Шипулин – силовик из эскадрильи первой, три рубля стащил, подонок, с кона. И совсем не разбираясь даже, кто же в этой виноват пропаже, стали мощно лупцевать друг друга, керосиненные крепко хлопцы. Очумели. И когда Краснову хорошенько по башке досталось, заработала она мгновенно. Протрезвел и завопил хозяин: «Погодите! Хватит драться, братцы! Надо выявить сначала вора! Предлагаю догола раздеться всем и каждого как есть проверить, а потом уже уважить гада!»

Перестали колотить друг дружку мужики, но раздеваться, правда, не особенно они хотели, молча думают, стоят. Краснов же всем пример подал: разделся первым. Стало некуда другим деваться… Злополучную нашли трояку, и Шипулин с переломом шеи был немедленно в санчасть отправлен, а затем и в ОВГ. Сейчас там прохлаждается в Ростове-папе. Сам Краснов весь в синяках, без зуба. На вставной себе купил колечко, на дому вставлять по блату будет.

– Ну, дела!

– А вон гараж Коротких. Помнишь, Лёша?

– Почему не помню? Как начпрода позабыть, родного?

– Бедолага угорел зимою. Выпил малость и решил погреться, да приснул, и вот в небесном царстве обитает горемыка хренов. А вон тот, чуть впереди, что справа, это Брагина гаражик, помнишь?

– С АПЛа инженер?

– Так точно. Утонул, а с ним Ершов и Галкин, технари из АПЛа, тоже вместе булькнули, как ты уехал. Рыбачишки…

– Что же, трое сразу?

– Сразу, Лёша.

– Ну и как всё вышло?

– Да понёс их чёрт за вёрст три сотни аж на Маныч, вроде тут рыбёшка не такая, нету здесь как будто. Ну, приехали и долгом первым остограмились: сугрев не лишне, осень поздняя когда и холод. Накачали честь по чести лодку да отплыли закидушки ставить. Ну, а Брагин в полный рост поднялся и раскачивать давай грузило, чтобы снасти зашвырнуть подальше. А лодчонка тут круть-верть под ними, – так и булькнули ребята наши. Лёд вода была, одежда сразу, напитавшись ей, свинцовой стала. Утащила на съеденье ракам всех безжалостно на дно зараза. Рыбаков потом искали месяц и нашли, когда, распухнув, всплыли пузырями на поверхность только. Вот всё как оно, Алёша, было.

– Дорогая получилась рыбка.

– Дорогущая. Так дальше слушай. Сразу Брагина жена решила до родителей своих уехать. Сорок дней отпоминали только, и сдала квартиру в ДОСе сразу, малохольная балда, зачем-то, получить предполагая после, соответственно на месте новом. Как пожалует, считала, тут же предоставят ей взамен хоромы. Отговаривали как, однако не послушала, и результат вот: показали шиш красивый с маслом, дулю жирную взамен квартиры. В длинной очереди ждать теперь ей до пришествия Христа второго, в общежитии до смерти чахнуть, потому как в городке том, сраном, захолустном, ничего не строят. Вот какой, брат, невесёлый финиш.

– Ну, глупышка!

– Да не то словечко! Втихоря могла продать спокойно, а потом уже б чего купила.

– Только так и надо сделать было, без психоза, не надеясь глупо на родное государство наше, справедливее какого нету.

– Видишь как оно, – вздохнулось гостю, – жить по совести когда, Петрович, без штанов и без квартиры будешь, – и пошли назад друзья к сторожке. Лишь зашли в неё и сели только в тишину, как вдруг сигнал ворвался, необычный, итальянский, звучный, замполитов – хорошо знакомый, сторожующему в ДОСе часто.

– Чебурашко, замполит наш, это, – недовольно проворчал Петрович, – где таскается, чума, так поздно? И спеша, чтоб не томить начальство, из сторожки вышел сторож да и торопливо отворил ворота.

Замполитова машина резво в гаражи при свете фар нырнула. А Петрович на цепочку врата и к товарищу назад скорее.

– Наливай-ка, – говорит, – Алёха! Помянуть сам бог велел усопших.

И лишь только зажурчала водка вновь в стаканы, ни возьмись откуда подполковник Чебурашко вырос в отворившемся дверном проёме, злой и мечущий глазами молньи.

– Пьёте, суки! На дежурстве пьёте! – поросёнок завизжал как будто, член которому в тисках зажали. Видно, мало вас гноил на службе! Видно, больше надо много было! Вам отдельные на дембель хаты, как порядочным, зачем-то выдал, а вот совести совсем не вижу.

Побольнее уколоть желая сослуживцев, подчинённых бывших:

– Мудаки! – ещё сказал.—Мерзавцы! – Подполковник Чебурашко громко.

Только выслушав его спокойно:

– Ну зачем ты так? – сказал Петрович, – обожди ругать! Сам видишь, Квакин сослуживец наш, приехал в гости! Не узнал? Так мы, того, ребяток помянули утонувших наших. Тут сам бог велел.

Давай-ка с нами.

Чебурашко приостыл, тем паче, что совсем не нарушеньем было, понимал, друзьям хорошим выпить – сослуживцам на ночном дежурстве, на невесть каком объекте важном. Мимолётно он подумал даже: «Пожурил, да может быть и хватит, для порядка, а теперь улыбку нужно срочно на лицо, как будто пошутил, большой шутник как будто». Замполитова душа однако стала требовать совсем иного. Покривился подполковник в гневе и вскричал:

– Вас, Александр Петрович, поутру я уберу с работы. А вот это заберу с собою как вещдоки, крыть чтоб не чем было, если вздумаете вдруг судиться.

За «Столичной» Чебурашко руку протянул, но длань его своею костоправ остановил на взлёте и ударил замполита правой точно в лоб промеж бровей да так что, тот спиной плашмя свалился в двери.

Как упал, пошли Фомин и Квакин поглядеть: живой раб божий нет ли…

Ничего. Хотя без чувств, но дышит.

Оклемался, встал, пошёл до дома, ничего как ни бывало будто.

Замполита звук шагов лишь только стих, за стол друзья опять уселись и без стука помянули водкой четырёх своих друзей усопших.

Головою покачал Петрович, закусив:

– А что, – сказал, – уволит. Как пить дать, лишит козёл прибытка.

– А в ментовку не отправит, Саша, нас с тобою он, людей гражданских?

– Не отправит.

– Почему?

– Он смеха побоится над собой большого. Сам суди, про то узнают если, замполита что технарь отпиздил, отставной ещё к тому ж вдобавок. Обхо-

хочутся. Такого разве разглашения позволить может патентованный советский барин?

– Есть резон в твоих словах, дружище. Дай схожу-ка я ещё за водкой.

И продолжили, когда застолье, захмелев сильнее, молвил Квакин:

– Знаешь, Саша! Друг любезный, чуешь! Брось ты этот гарнизон дурацкий, четверть века, что глаза мозолил. Заживёшь как человек нормальный, вместе ежели со мной поедешь.

– Это как?

– А так. Сдавай квартиру, справку в зубы да за мной без страха. Уверяю, что жалеть не будешь.

– А шабашка? А гараж, который я куплю вот-вот? Ну нет, дружище. Извини, на шаг такой серьёзный очень боязно решиться как-то.

– Не боись! А чтоб сомнений глупых не имел, езжай со мною завтра. Поглядишь, что не в хмелю болтаю. А гараж я дам тебе бесплатно, если хочешь – даже два, Петрович! И рихтуй себе, пока охота, костоправь, пока в достатке дури. И машин у нас совсем не меньше. А когда в руках сноровка к делу есть действительно, везде с ней будет очень даже хорошо-неплохо.

Подопешил Александр Петрович, призадумался, но только Квакин, поразмыслить не давая долго:

– Всё! Отбой! – сказал. – И утром завтра уезжаем, поглядеть живу как. А сейчас давай «буль-буль» и – в люлю!

Так и сделали, а ночка – чудо, колдовала, поливая землю светом сказочным светил небесных. Спали други на одной кровати в неказистой небольшой сторожке, почивали, а над ними ночка ароматы от цветов носила.

Замполит же их не спал. Был зол он. И, как и предполагал Петрович, никуда не сообщил о бойне. Все давно в его квартире спали. И на кухне, йод найдя в аптечке, подполковник лоб помазал жирно. Глядь в открытое окно, на небо, показалось, что над ним, побитым, пучеглазая звезда хохочет. Пригляделся: «Ёлки-палки, это ведь Полярная, сама!» – и пальцем погрозил ей Чебурашко строго.

А наутро Александр Петрович, как и думал, был уволен сразу. Ну да он и не грустил особо! Рассчитался в тот же день и вместе с другом лучшим налегке уехал в Чешеплешецк, где тот жил без горя.

Погостил. Всё ничего. Всё ладно. Точно так, как говорил товарищ.

А работа, заправлял которой друг, его ошеломила прямо. Кабинет большой. Его средь – Квакин при костюме, на рубашке – галстук. Вереницею просильцы в холле. Секретутка – можно пальцы скушать, поглядишь когда на бюст и ножки…

А уж кум, не подкатить к какому, на собаке, руку тряс, как другу и конкретно говорил и прямо, что военному всегда поможет, в грязь лицом перед роднёй не вдарит. А потом под гаражи два места показал дружок:

– Твои, Петрович! – Он сказал. – Сначала два построишь, а потом один продашь и выйдет, что другой тебе бесплатно будет.

И ещё узрел одно приятно костоправ, что тут машин не меньше, чем на тёплом, благодатном юге, а умельцев вот хороших мало. Ну и принял отставник решенье переехать в Чешеплешецк город. На прощание сказал он другу:

– Жди, к тебе переезжаю, Лёха.

А когда на посошок в буфете привокзальном выпивали, всё же таки выразил Фомин сомненье:

– Я, Алёша, опасаюсь очень, что с тобою на дороге скользкой под фанфары загремлю и всё, что заработал, потеряю к чёрту… Кто я есть тогда, скажи на милость – ноль без палочки, какой-то жалкий.

– Дрейфишь зря.

– Уж я такой, Алёша. Вот у нас совсем недавно было: прокурора сняли в Чу за то лишь, что с собой взял в отпуск денег больше, чем стандартный человек, советский, исключительно живущий честно.

Улыбнулся широко чиновник:

– Сколько тысяч вёз? – спросил.

– Шестнадцать.

– Ну и как, скажи, про то узнали? Просветили, может быть, рентгеном втихоря его, так это враки, или, может, проболтался пьяный?

– Не болтал он ничего, он просто в отпуск ехал погулять красиво и деньжонок взял с собой побольше, а в столице пересадку делал. И решил своих шалав проведать, ну и в камеру храненья деньги положил, не волноваться чтобы за добро своё, профурам что им обшмонать, как обоссать два пальца.

Ублажился от души товарищ, трое суток куролесил, квасил. На четвёртый день собрался ехать на вокзал и открывать ячейку, но ни «тпру», она ни «му», чего-то.

«Дело в чём? – спросил дежурный, – что вы это ломитесь как в баню голый? Знать должны: три дня хранятся только вещи в камерах, потом со штрафом отдаются, но проверки после».

Он к ментам: «Я прокурор! Глядите, документ вот мой! Всё честь по чести!» А они ему: «Вещички ваши в КГБ. Нашли большие деньги в чемоданчике. Все к ним вопросы».

Прокурор в ЧК, а там заждались.

– Кто такой?

– Я прокурор района.

– Деньги ваши?

– Да мои, конечно!

– Заработали?

Законник сопли стал жевать, и на вопрос конкретный, как положено, не смог ответить, чтоб отстали от него чекисты. Всё назад он получил богатство, но Москва распорядилась чётко: «В прокурорах не ходить болвану!» И уволили к шутам с работы, с многоденежной такой и сладкой. Власть она из всех конфет конфета. Адвокатом вот теперь корпеет, на подхвате в передаче взяток.

– Сам дурак, – земледавалец молвил, – деньги, ежели большие очень, можно ль в камеры ложить храненья? Их держать поближе к сердцу надо. Мы с тобой такие бульбы делать не должны ни при каком раскладе.

Тяжело вздохнул Фомин, сомненья отгоняя как возможно дальше, и с тревогой на душе сел в поезд, покатил какой к семье, до дома.

Возвратился Александр Петрович. Благоверной и сынкам-близняшкам объявил, что в городок российский, Чешеплешецк, уезжают скоро. Где дружок его живёт, где правда хорошо – не глянь с какой сторонки.

И семейство не роптало очень. Сдал квартиру офицер запаса, справку взял о том, и край приветный, благодатный, навсегда покинул.

Прописались. И домишко сняли, обождать пока в хорошем месте подберут отставнику квартиру. Ожидалась через квартал где-то в только выстроенном доме, новом. Застолбил сам секретарь райкома для военного, а друг два места дал товарищу. Вязалось вроде всё, планировалось как, как надо.

Но беда пришла внезапно страшно через месяцев каких-то пару с той поры, как на квартире частной стали жить и ожидать хоромы. Ни с того и ни с сего как будто блажь зашла в секретаря райкома, и зачем-то он себя на люстре, в кабинете, идиот, повесил, бросив кума под винты Фортуны и дружка его с семьёю вместе.

Сразу после похорон был Квакин арестован и посажен спешно. Осудили: десять лет на строгом бедолага получил вдобавок с конфискацией всего, что нажил. Выходило, что не зря серьёзно сомневался Александр Петрович в светлом будущем на месте новом.

Не оставлен был и он в покое. «Расскажите, как вам дали это без машины два участка сразу? – В ОБХСС его спросили. – Вы какую отвалили взятку сослуживцу своему за это?»

И Фомин на то молчал как рыба, дурковато пожимал плечами, говоря, что ничего не знает. И прошло. И от него отстали. Только жизнь совсем пошла иначе. Под гаражики места забрали, и с жильём застопорилось дело. Дом, в котором секретарь квартиру отставному застолбил вояке, отдан новому начальству весь был, что взамен пришла команде старой, лихо правившей до смерти босса.

И хотя был Александр Петрович на жильё одним из первых в списке и за сданную свою квартиру полагалась без проблем жилплощадь, только вся остановилась стройка в Чешеплешецке. Квартир нормальных ожидать не приходилось, значит. Ожидай погоды с моря, воин, и в две дырочки сопи, не кашляй. Нажитое проживай без толку на чужой квартире, съёмной, маясь. И тут понял Александр Петрович, что попал, что промахнулся очень, что в ближайшей перспективе мрак лишь.

Вспоминая о чудесной жизни той, которую сменил на горе, по нелепице, по дури жуткой, горько так переживал мужчина, что, как маленький ребёнок, плакал без конца наедине с собою. И не знал мужик, что дальше делать. Стал подумывать уже, бедняга, возвращаться как ему обратно в милый, тёплый, славный Чу, который так по глупости большой оставил. Но пугало то, что там квартиру не дадут уже: лежала справка в Чешеплешецке его, и ею кандалами был прикован будто к невесёлому и злому месту.

И не знал и не гадал Петрович, делать что ему теперь, без друга. Правда, в горе утешенье было. Детки кончили отлично школу и дуплетом в институт попали не в какой-нибудь, простецкий, рядом, а в столичный ВУЗ, вполне престижный, и прекрасно в нём учиться стали. Денег начали запасы таять, будто снег на раскалённой печке. Слава богу, накопил прилично их Фомин на благодатном юге. Два студента. Да ещё квартира – домик маленький, снимал который, и самим с женой покушать тоже. Это в пенсию никак не втиснуть, будь во лбу твоём хоть двадцать пядей. Костоправить же на месте новом тоже всё не выходило как-то.

И когда невыносимо стало, то пошёл в военкомат Петрович с соглашеньем на жильё любое, безалаберно, живя на частной, деньги чтобы не палить впустую, оставалось кот наплакал коих.

Предложили в старом фонде сразу, чтоб отделаться, – чего похуже. Вместо трёх, что сдал, из двух, да смежных, и на первом этаже вдобавок. Но ужаснее всего, конечно, было то, что находилось место на окраине, со свалкой рядом, источала что противный запах. И ещё неподалёку пруд был, камышом вокруг поросший густо. Водоём довольно сносный, в коем даже мелкая водилась рыбка, да тепло когда, резвились дети. Плюс хоть в чём-то малый, богу слава.

Но, однако, получив квартиру, наконец-то перевёл дух техник. Стал хоть как-то он концы с концами несводимые сводить, закончив за жильё платить деньгу шальную. Сторожить пошёл в роддом – копейка и супруга санитаркой там же прилепилась – не ахти какие, но хоть кое-что, однако, всё же.

Так в притирочку стал жить Петрович в неказистой и дрянной квартире, где из мебели лишь только было: табуретки две да стол фанерный, подобрал что возле свалки рядом – не разгонишься обставить новым в положении таком плачевном.

Дополнял сей обстановки комплекс также старенький матрас, широкий на пружинах, что скрипели жутко и, вылазия, кололи больно – то супружеское ложе было. А куда же, ваш вопрос предвижу, мебель старую семья девала? Так оставила и брать не стала. Всю соседям раздала, надеясь на хорошее на месте новом. К новоселию другой хотела, современною жильё, обставить, ну да только всё иначе вышло.

Жизнь пошла, не представлял какую мой дружище в снах кошмарных даже. Перспектив перед собой не видя совершенно никаких, томился очень воин, проклиная часто ночку злую, ту, когда дежурил и когда приехал Квакин в гости.

Но, однако, жизнь текла, и жили – поживали Фомины не жирно, но спокойно, в уваженье, в мире, без скандалов и без ссор, какие в невезухе сплошь обычно рядом.

В ночь осеннюю однажды как-то беспокойно Александр Петрович на матрасе почивал с женою, с благоверною своей супругой. Всё ворочался, скрипел костями, вместе с полом из неровных досок, о матрасные пружины жалясь.

Ни с того и ни с сего вдруг что-то сны кошмарные ломиться стали, спать сюжетами мешая напрочь. Просыпался много раз Петрович, а когда уже совсем достали исключительно кошмары злые, недовольно приоткрывши веки, проворчал:

– Да, поменял кукушку на орла я идиот, паршивый! Ни покрышки вот теперь, ни дна мне!

Попытался вновь заснуть, и снова сны набросились собачьей сворой. Первый вот:

«В Египте он у сфинкса. Просит: «Дай покостоправить, друже, где-нибудь в твоём великом царстве, зашабашить помоги копейку!» А ему на это монстр: «Петрович, ты не там себе работы ищешь: нет машин у нас ещё пока что, колесницы ж боевые править – дело плотницкое, на какое снова надобно учиться будет. Топай ты отсель давай-ка лучше, не попал пока в рабы по дури: строй такой у нас сейчас, знать должен, в школе если хорошо учился».

Сон второй:

«Хватает зло за шкирку толстомордый разъярённый мусор, и орёт в лицо при этом громко: «Почему ты, раздолбай, покинул хлебосольный южный край?! Чего ты в Чешеплешецке нашёл, поганом?! Там дешёвая была свинина, потому как налегали плотно мусульмане на другое мясо! Ты законченный дурак, Петрович! Белый свет каких до сель не видел!»

И ещё один, последний, третий…

«Пруд у свалки. Бережок, поросший камышом густым, высоким, пышным. И рыбачит Александр Петрович.

Вот поклёвочка! Подсёк, о боже! Не рыбёшка – сторублёвок пачка, в ленте банковской, крест на крест белой. Ленин к Ленину прижались плотно в ней купюры – первый сорт удача. Снял рыбак её – в кармашек сунул. И обратно снасти в пруд скорее с бледно-розовой наживкой смачной.

И поклёвочка опять, и снова сторублёвая на леске пачка. Так и крутится, уж так и ходит из себя вся, вроде рада очень, что на удочку поймали цацу.

Вот уж полное ведёрко денег с притрамбовкою, с хорошей горкой – забирай, рыбак, да дуй до дома, положенье поправлять плохое…»

– Фух! – воскликнул Александр Петрович, недовольно просыпаясь, – вот же доконали, сны-поганцы, таки! В печень ржавую бы им нервюру!

– Что ты, Саша? – заворчала жёнка, недовольная ночной побудкой.

– Денег, мамочка, приснилось много и ещё галиматьищи всякой, столько разной, что головка кругом.

– Деньги?

– Да, в пруду поймал ведёрко, в том, какой за камышами рядом.

– Хорошо! Сегодня, значит, тратить будем их, мой драгоценный Саша, – улыбнулась недовольно, сонно благоверная, и вновь заснула. Санитаркою пахать в больнице – это вам не на песке валяться под распухшим от довольства солнцем.

А Петрович спать не мог. Поднялся со скрипучего мужик матраса, «Приму» взял, и покурить на кухню вышел ну и поглядел на небо в растворённое окно, а зорька, любоваться стал которой, тихо прошептала:

– Сон под утро – в руку. Собирайся на рыбалку живо. Поспешай, коль быть богатым хочешь.

Обомлел мужик. Подумал даже, что рехнулся, а заря обратно:

– Не боись! Не сомневайся, Саша! Нынче я, как никогда, красива! И рыбёшка, на меня желая посмотреть, ловиться чудно будет! Без наживки на крючок бросаться станет, глупая, уж ты поверь мне!

Эту мистику всерьёз не прИняв, рассудил, однако, так Петрович: «Всё равно уже не спиться что-то. Так чего б не поудить, и, правда. Небольшая от того потеря, даже ежели не будет лова».

И оделся рыбачёк, да в руки снасти взял, и – ну скорей за рыбой. Слава богу, прихватили дети пару удочек с собой на память о блаженном гарнизоне южном.

По пути к пруду червей на свалке накопал рыбак, красивых, жирных, ярко-розовых, и к месту лова при параде полном прибыл вскоре. Сел на ящик, деревянный, старый, что валялся с камышами рядом, и, с удилищ размотавши лески, подцепил к крючкам червей хороших, а потом метнул их в пруд подальше, подмигнув заре, горевшей мило.

С нетерпеньем ожидая клёва, игрочишкою азартным начал наблюдать за поплавками после. И сидел так с полчаса примерно, совершенно бесполезно только: неподвижно поплавки стояли, оловянные солдаты будто. Рассердился Александр Петрович и обманщице-заре сердито погрозил рукой, в кулак зажатой, а она, вздыхая, рдела только, и молчала виновато очень. И рыбак тогда ей горько:

– Зорька! Брехоболочка! Зачем со мною поступаешь непотребно эдак? Что мне голову, скажи, морочишь? Без твоих дурацких шуток тошно – хоть в петлю лезай. Тебе ж – забава. Бессердечнейшее ты созданье!

А заря не отвечала, только рдела молча, и обидно было очень ей, так как душою, всею мужику помочь хотела очень. Ничего не выходило только.

Встал рыбак, лов завершить желая, и при этом неприлично плюнул в жадный пруд, меж поплавочков точно. Гладь подёрнулась, пошла чешуйкой, а Петрович головою только покачал и улыбнулся грустно: «А, однако, ты мастак плеваться. Дашь по меткости верблюду фору…» – и в момент, когда извилин между укоризненные плыли мысли, неожиданно рыбак услышал приглушённый звук шагов поодаль. Он прислушался и понял: это с двух сторон идут навстречу двое.