Текст книги "Глоточек счастья"

Шухов хотел подарить людям счастье, только в случае данном ничего придумать не мог. Не выйти на сдачу зачётов всем экипажем во главе со старшим бортовым инженером означало ЧП как минимум в масштабах корпуса, а то и всей Дальней авиации. Игнорировать карлу-марлу в Советской армии не положено никому, так же, как в монастыре библию. Заболеть всем – это тоже не выход. В момент разберутся. Особый отдел долго возиться не будет. Пришьют такое, что и в сне страшном не увидать.

Вспомнят 1967 год, когда заводские бригады приезжали звёзды смывать и арабские буквы малевать на крыльях перед настоящим боевым вылетом на помощь Египту. А начальство всё в одночасье заболело тогда. Испугалось. Полки из-за отсутствия руководства высокого комэски вели.

Так вот, вспомнит особист 67-й год, проведёт соответствующую параллель и пришьёт там какую-нибудь измену или даже похуже что. В самом лучшем случае тогда будет просто остановка в продвижении по службе, в получении квартиры и вышвыривание из РККА по недисциплинированности, без пенсии и права ношения формы одежды. Никому и в голову не придёт, что попроще дело, что причина печёнка тут.

Шухов напряженно мыслил и наконец пришёл к такому выводу, что единственным выходом в данной ситуации будет являться инсценировка неисправности самолёта. «Если к концу дня найти какую-нибудь поломку, которую нужно будет устранять ночью, то всё получится, – думал Шухов, – если неисправность эту устранять до рассвета, то утром никто не спавших, помятых техников на марксуху не осмелится гнать. Их домой отправят мыться, бриться да переодеваться, а за время это дьявольщина-то и пройдёт».

В том, что вариант такой сработает, Шухов не сомневался. Он был твёрдо уверен: замусоленных небритых техников на ясны очи проверяющих не допустят, ибо это будет по армейским понятиям самым настоящим глумлением над таким священным мероприятием, как зачёты по марксистско-ленинской подготовке.

Инсценировку неисправности мог осуществить только Шухов. Он был кочегаром, и потому знать самолёт было его жизненно важной необходимостью.

– Не горюйте, ребята, – успокоил он своих коллег, – справимся мы с карлой-марлой поганой.

У ребят отлегло от сердца.

– Расчехлите мне самолёт, – приказал Шухов, – я буду двигатели гонять.

85-й вскоре был расчехлён, и каждый член технического экипажа занял своё место, предназначенное ему инструкцией по гонке двигателей на земле.

Шухов влез в кабину бомбардировщика и после нескольких неудачных попыток объявил старшему технику Охалкову, который был на связи у передней стойки, что третий двигатель не запускается.

Охалков отсоединил кабель связи от стойки шасси и посеменил к домику инженера эскадрильи. Вскоре оттуда показалась группа техников по авиационному оборудованию во главе с инженером эскадрильи и начальником группы по АО.

Они вместе с Шуховым попытались запустить двигатель. Не получилось. Тогда спецы проверили цепи запуска. Всё было исправно, но двигатель снова не запустился.

Вызвали полковых инженеров. Они по своему статусу обязаны были знать своё дело на порядок выше, чем эскадрильские специалисты, но и у тех не вышло однако.

К стоянке самолета № 85 уже летел «Газик» старшего инженера полка. Подъехав, тот выскочил на ходу и разразился неистовым авиационно-техническим матом. Шквал непристойной брани свалился сначала на полковых инженеров, потом на техников эскадрильи и лишь потом старший инженер, подполковник Бочкин, как бы вспомнив, спросил Шухова:

– А зачем ты вздумал двигатели-то гонять? Кто просил тебя?!

– Как же было не погонять третий двигатель, товарищ подполковник, когда дьявол прямо-таки вселился в него: запускается только тогда, когда сам захочет и, что главное, дело в чём дать ладу никак не можем?

– Ладно, Володя, – уже по-отечески сказал Бочкин, – зачехляй ты его к шутам. Пусть неисправный постоит ночь. Ничего с обороноспособностью страны не случится. Что поделаешь, если в академиях таких идиотов готовят, которые сущую безделицу на самолёте не в состоянии отыскать. Подумай сам, как я завтра глазами буду хлопать перед дивизионной комиссией. Мало того, что самолёт неисправен, так ещё и мудрые инженеры сделать ничего не могут. Позор!

– Товарищ подполковник! Зря вы меня уговариваете! Я в партию документы подал и с неисправного самолёта, как коммунист, уйти не имею права, поломку же, обещаю, мы отыщем и устраним к утру, и комиссия дивизионная знать о том ничего не будет.

Подполковнику Бочкину сказать на это было нечего. Отдать приказ оставить на ночь небоеготовый самолёт права он не имел. Выругавшись в сердцах, плюнул на бетон Бочкин да уехал.

Под самолётом осталась целая толпа специалистов, которые не знали, что делать. Ведь и так несколько раз проверяли цепи, но как только дело доходило до запуска, в самолёт как будто вселялся Дьявол.

Воцарилось молчание.

– Товарищи инженеры! – разорвал тишину Шухов. – Езжайте-ка вы домой да спите спокойно. Тут не техническая неисправность. Здесь дело мистическое сугубо. У самолёта есть душа. Устал кормилец. Решил отдохнуть наедине с экипажем и соответственно оставил нас сегодня возле себя. Если вы останетесь – только разозлите его, помешаете потому что. Так рассердите, что потом заводские ладу не смогут дать.

Хотя специалисты приняли слова Шухова за шутку, однако согласны полностью были в том, что повторять одно и то же нет никакого смысла, и решили мудрости народной на милость сдаться: утро вечера мудренее.

Инженеры уехали домой, а на аэродром медленно ночь легла.

Круглов и Фомин остались ночевать на самолёте. Как только с глаз скрылся последний инженер, Шухов скомандовал:

– А теперь спать, ребята! К утру все как огурчики быть должны!

Нервное напряжение и жара прошедшего дня сделали своё дело, и люди, кто где, заснули, завернувшись в самолётные чехлы.

Спали все, только Шухову не спалось. Тишина ночного аэродрома околдовала. Приятно ощущать себя победителем.

О том, как Шухову удалось сымитировать неисправность, которую не могли отыскать все инженеры полка, я вам не расскажу. Ибо, если сказать правду, вы мне всё равно не поверите. А впрочем, верьте не верьте, а было так: Шухов просто попросил самолёт имитировать неисправность так, чтобы разобраться никто не мог, и тот выполнил просьбу своего кочегара. Самолёты, они на самом деле тоже одухотворённые, живые создания. И тех, кто разговаривает с ними только на «Вы» и понимает их души, они особенно уважают и выполняют самые невероятнейшие их желания.

«Вот и сделал богоугодное дело. Почти победил дьявола», – размышлял Шухов. В том, что карла-марла от дьявола, не сомневался он ни на йоту. Всё шло пока по плану.

Победная эйфория и неотразимая красота южной ночи породили вдохновение, а оно, в свою очередь, выплеснулось стихами на помятый клочок бумажки, вырванный из старого двигательного формуляра.

Спят самолёты, пуст аэродром,

Заря одела небо в позолоту,

И тишина, царящая кругом,

Пророчит утром ясную погоду.

И только солнце, радуя Казбек,

По полосе прокатится лучами,

Ракетоносцев стартовый разбег

Разбудит мир, что спит под небесами.

И солнцу гимн моторы запоют,

А корабли, торжественно взлетая,

С землёй прощаясь, крыльями качнут

И уплывут на сложные заданья.

Ну, а пока колдует тишина,

Я на чехле балдею сладко в ней.

А рядом молча падает Луна

На Млечный Путь посадочных огней.

Шухов написал стихи. Подкорректировал их немного и заснул, ну и сон сразу ему приснился…

…Сидит он на взлётной полосе, а рядом стоит самолёт его, да не вдоль, а вот поперёк почему-то. А вокруг, как вымерло всё. Никого: ни людей, ни машин, ни самолётов – поле голое. Ни конца, ни края не видно.

Вдруг выплывает из облака сатана. На стабилизатор садится и пронзает взглядом дьявольским кочегара. Прищуривается, значит, после и конкретно ему в лоб говорит:

– Ну что, дружище! Думаешь, победил ты меня? Дурак! Победить меня невозможно. Непобедим и бессмертен я: ссориться со мною не надо. Будешь моим верным слугой – всё у тебя будет. Станешь врагом моим – живьём сгною. Всяка удовольствия тебя лишу в наглую. Выбирай!

– Хорошо, сатана. Стану твоим верным слугой, – подумав немного, ответил Шухов. – Но ответь мне на один единственный вопрос: от кого карла-марла – от тебя или Бога?

– От меня, – ответил сатана.

– Вот поэтому и не буду я покорным слугой, потому что карлу-марлу терпеть не могу. Так что обходись как-нибудь без дружбы моей.

– Зря, выпендриваешься, кочегар. Пожалеешь ты скоро, что слугою моим не стал. Завтра же пожалеешь. Не забывай, что много всего вокруг тебя моего. Даже звёзды на самолёте и на погонах твоих – и те от меня. И на Кремле звезда горит моя – пентаграмма. Глаз всепроникающий мой на их каждом луче коротком. Знаю всё обо всех, всё вижу. А иначе бы я князем тьмы не был, то бишь князем мира сего.

Сон прервался. Шухов открыл глаза и ощутил яркий утренний свет и волшебную свежесть прохладного летнего кавказского утра, и взгляд сразу же почему-то наткнулся на стабилизатор. На нём красовалась здоровенная красная пентаграмма. «Ну и приснится же дрянь такая», – глядя на звезду, подумал Шухов. – А эти рогатенькие и вправду кругом. Глаз не успел продрать, как уже тут они. Ну да бог с ним, с дьяволом».

– Подъём! – крикнул он. – Приготовиться к запуску двигателей.

Экипаж чётко и правильно выполнил все положенные действия и вскоре третий двигатель, медленно набирая обороты, загудел, фыркнул и запустился. Немного поработав на малом газе, Шухов выключил мотор.

Старший техник пошёл на командный пункт инженера эскадрильи доложить об устранении неисправности. А после экипаж растворился словно. Исчез! Дружная, спаянная команда рванула к финишу, к долгожданной цели такой – к дому Абрикосова Васи.

С самолётом что было, мало интересовало кого: кочегарова то забота. Праздничек захватил собою цепкою хваткой мёртвой.

Калитка дома Абрикосова заскрипела, и весь технический экипаж самолёта № 85, а также Круглов и Фомин проскользнули в неё. Большой казацкий двор очень напоминал зажиточную помещичью усадьбу. В самой глубине его, чуть ли не по всей длине, располагался свинарник, где ждал смерти здоровенный кабан. Был он килограммов под триста весом.

У свинарника погребок открыт – ровно на подпорочке ляда. Тут же будка, в ней кобель лохматый. Птица мелкая рассекает. ИндюшИны вперевалку шествуют, их под дюжину. Прямо монстры. Доброму барану в весе фору дадут, потому и дефилируют гордо. Вид у них такой же как у сбитных ментов, что идут по маршруту чинно.

Круглову один такой индюк почему-то здорово не понравился, и он предложил Абрикосову:

– Слушай, Вася, давай я тебе, кроме свиньи, ещё и вот этого сопливца зарежу, ходит, падла, ухмыляется, прямо замполит наш. Сопли развесил, нахохлился. Безобразие.

– Да вы, товарищ капитан, не волнуйтесь. Если вам индюки мешают, я их в сарай закрою.

– Эх ты, Абрикосов. Помазок – одно слово. Ты же видал, как я режу? Видал! А коли так, то значит знать должен, что ас я – суперпрофессионал. Таких мастеров художественного убоя свиней на всём свете белом нет больше! Разве может, скажи, индюк помешать мне?

Саша Круглов действительно был непревзойденным мастером по резке свиней. Ремесло он перенял у деда, также бывшего нарасхваты в деревне. Оставил дед внуку, кроме искусства своего, ещё и отличный немецкий штык. Трофейный, из отменной стали круповской.

То, что вытворял Круглов на подобных мероприятиях, делало их неотразимым и захватывающим шоу. Саша так виртуозно и точно владел кинжалом, что кабан даже не успевал ничего понять. Умирал легко и без визга. Будто бы спать ложился. Публику то наповал разило.

Абрикосов с коллегами быстро импровизированно стол накрыли. Водку выставили: пятнадцать бутылок, хлеб да соль, огурцы с лучком, ну и, чтоб пошло веселее дело, пропустить решили по фронтовой.

– По местам, товарищи! – прокричал Шухов, и компания дружно уселась вокруг стоящего в тени акации большого стола круглого.

Пили молча по первой, слышно было только бульканье да сопенье. А пока ребята закусывали, кочегары прогуляться решили да усадьбу Васи Абрикосова посмотреть. Шухов невзначай поглядел на будку и: Боже! Пентаграмму на ней узрел красную, как и у бомбардировщика на киле. Собака же, волкодав могучий, глянула на кочегара с испугом и завыла очень жалобно так. Никто, кроме Шухова, ни хозяин, ни гости не обратили совсем внимания на такое поведение пса, он же, вспомнив разговор ночной с дьяволом, содрогнулся, смутно чувствуя с тем событием связь. Показалось, что собака чует приближение жуткого чего-то. Только отогнал подальше Шухов мистику приставшую и к столу обратно, а Круглов к свинарнику подошёл и на объект работы предстоящей взглянул. Вепрь громадный надменно на мир смотрел. Был он не просто огромен, он был ошеломляюще велик и состоял, казалось, из одних только мышц накаченных. В теле животного не было даже намёка на присутствие сала. Такого знаменитый резчик на своём веку ещё не встречал.

Внезапно в голове Круглова возник грандиозный невероятный план. Он моментально спроектировал мысленно такое шоу, от которого даже дыханье сперло и вожделенно зачесалась ладонь. А решил Саша следующее: пойти, незаметно взять кинжал и опять к свинарнику, затем молниеносно расправиться с вепрем, так, чтобы никто не слышал, и вернуться к компании как ни в чём не бывало. Влиться в общую трапезу, а как только ещё по одной хлопнут, пойдут кабана из сарая выгонять, глянут и обомрут. Он-то готовый лежит. Только и осталось, что опалить да разделать. Вот уж воля покуражиться будет. В предвкушении высшего кайфа от предстоящего Круглов наспех даже подготовил речь, которая должна была не только ошарашить публику, но и напрочь доконать этого ультра, этого экстремиста Охалкова, специалиста по кислородным ваннам.

Речь предполагалась такой:

«Дорогие друзья! Сегодня мы с вами имеем честь присутствовать на очень важном и ответственном мероприятии. Я приглашён как главное действующее лицо и как специалист своего дела. Безусловно, все вы не только желаете покушать печёнки и запить её напитком известным. Каждый из вас хочет получить эстетическое наслаждение, наблюдая за моей работой. Даже не просто работой, а единственным в мире супероригинальным шоу. Но увы. Концерта не будет, потому что у Абрикосова во дворе такой же порядок, что и у Охалкова на самолёте. Там нет дежурного по кораблю. Здесь собака с ворами дружит. Злоумышленники поэтому в отсутствие хозяев свободно проникли во двор и преспокойно укокошили вепря, по мощи клыков и мускулов не уступающего динозавру, а кобель вид делает, будто спит, и не лает даже для приличия. Хорошо мы вовремя подоспели, да воров спугнули, а не то бы закусывать нечем было. Так что некого мне художественно живота лишать. Но не расстраивайтесь друзья, предлагаю я на ходу, так сказать экспромтом сменить программу: пса вместо кабана зарезать, чтоб спектакль фартовый не отменять. Толк с него всё равно какой? А корейчикам на шашлык в самый раз пойдёт».

«Абрикосов после такого до слёз дойдет. Да и Охалкову стыдно за свой недавний поступок станет» – вожделенно размышлял кочегар.

Так раздумывая, в предвкушении сногсшибательного эффекта, Круглов сходил за кинжалом и, не привлекая внимания, вернулся к сараю с ним. Зашёл в сажик и вынул штык. Направил клинок на солнце и полюбовался сиянием. Затем почесал кабану бочок, и тот, предчувствуя наслаждение, повалился на пол да, как собачонка, задрал кверху ноги обе. Круглов двумя пальцами, чтобы не мешала, слегка приподнял переднюю левую и молниеносно вонзил лезвие туда, где, по расчётам, находиться было сердце должно. Но тут произошло такое, что поменяло весь предполагаемый сценарий. Вепрь на мгновение замер, как бы удивляясь происходящему, потом взвился, взревел и на убийцу ринулся. Кабан далеко от себя отбросил ошеломлённого Круглова и, хотя не убил, но сломал ему несколько рёбер с одной стороны. Болевой шок был так силён, что сознание потерял Круглов и бабахнулся на пол сарая.

Кабан же, словно истребитель, по двору понёсся, набирая скорость. Казалось, что он включил форсаж, и вот-вот раздастся хлопок перехода через звуковой барьер. Правда, не выскочил на сверхзвук вепрь, но на огромной, бешеной скорости, разъярённый, врезался он в стол, за которым закусывали ребята. Отбросив его до забора и, соответственно, уничтожив всю водку с закуской, так шарахнулся кабан лбом об изгородь, что покосилась та.

Следует отметить, что при всём происходящем, никого, кроме Круглова, он не зацепил больше, но, отскочив от забора как мячик, устремился обратно в самую гущу народа, и последствия ожидались плачевные, но, как и бывает в сверхкритических ситуациях, у присутствующих от страха, разумеется, сверхспособности появились. Люди, как ошпаренные, с мест сорвались и врассыпную кинулись. Через несколько мгновений на земле уж не было никого: изгородь собой украсили воины.

Фомин вместе со всеми от напасти укрыться спешил, но, обладая массой намного большею, не смог это так шустро, как остальные, проделать. Замешкался он, бедняга, и несущийся по двору кабан шарахнул его, пролетая. Удар скользящий был не так силён, напугал сколько. Петровичу даже показалось, что-то смерть-злодейка, но руками и ногами пошевелив, понял то, что целы они и что нужно сойти со сцены. Чувствуя, что на забор не взобраться, ящеркой Александр Петрович к погребу пополз. А кабан же по периметру двора нёсся. По земле размазав несколько индюков надменных, он летел, круша всё на пути своём, по спирали траекторию уменьшая. Когда же линия движения его пересеклась с пентаграммой на будке, кинулся яростно волкодав на кабана, но тут же оглушён был мощным ударом. А вепрь, не останавливаясь, подхватил цепь грудью, и, не снижая скорости, поволок и собаку, и будку.

Тройка импровизированная очень оригинальный вид имела: в центре – кабан, а по бокам – будка с пентаграммой и волкодав полумёртвый. Грохотало бывшее жилище его, звёздочкой нарисованной мелькая, вепрь разъярённый сопел, пёс же, оглушённый, по траве волочился, словно воин, казнённый кочевниками, привязали которого к лошади, что шарахнули затем хлыстом.

Сидевшие на заборе и на крыше сарая зрители без помех могли наблюдать это невообразимое и захватывающее шоу. Старшему же лейтенанту Фомину совсем не до зрелища было. Напрягая силы последние, полз он к цели своей спасительной – погребу. Вот уже и ляды рукой коснулся, и, подтянувшись, в погреб нырнул, счастливый, крокодильчиком: головой вниз – руки спереди – ноги сзади. Распластался на холодном полу, думая, что от смерти ушёл, только грохот вдруг раздался над головой, ну и рядышком кабан брякнулся. Свет померк. Александр Петрович уже решил, что с ума сходит, только глаза подняв, понял, что в норме все: будка в ляде углом застряла, заслонив свет белый собой. Толком не поняв, что произошло, почувствовал вдруг насмерть перепуганный силовичок, как лица лохматое коснулось нечто. Лап его дрожащей рукою – хвост! Ёлки зелёные! Собака дохлая! На цепи висит, крутится. То туда, то сюда. То туда, то сюда. Ну и помазком своим, пушистым, щёки то одну, то другую лижет. Александр Петрович неживой лежал, а когда во тьме туша рядом заёрзала, замер и даже съёжился силовик, смерть, как факт свершившийся, принимая.

Через пять минут люди пришли в себя. Осторожно спустились они на землю, подошли к погребу да с отверстия будку сняли. Свет, ударивший резко, заставил глаза прикрыть, а когда их открыл Фомин, так и неба квадрат увидел, да товарищей, сжавшихся по периметру. С мольбой великой в очах вылупился на друзей Петрович: «Помогите, ради бога, братцы! Только на вас надежда!» – взгляд его страждущий вопрошал. Сам же он даже пошевелиться боялся, дабы дьявола, отдыхающего рядом не потревожить нечаянно.

Наконец коллеги взялись за цепь, на которой висела собака и, словно тяжёлый якорь, потащили её наверх. В последний раз, проведя хвостиком по лицу несчастного Фомина, мёртвый пёс скрылся в таком близком и одновременно в таком недосягаемом небе: лестница-то и та была напрочь сломана кабаном.

Абрикосов сходил к соседу и принёс другую. Не успели ещё на дно опустить её, как Фомин, словно обезьяна ужаленная, выкатился наружу шариком. Очутившись на поверхности, плюхнулся он на траву, с наслаждением руки и ноги вытянув. Лишь теперь поверил силовичок в то, что остался жив. Направив в небо уставшие от тьмы подвальной глаза, залюбовался Фомин ясной голубизной его, проплывающими не спеша облаками и, отдохнув чуть, пошевелиться попробовал. Движения тела хотя и вызывали боль, но давали понять, что не поломано ничего. Что жизнь продолжается.

Пока вся остальная публика ломала голову, как дальше быть, доковылял Фомин до места того, где стол перевёрнутый и изуродованный лежал. Там он отыскал одну неразбитую бутылку водки, обтёр её от земли и двинулся к свинарнику, где полуживой Круглов стонал. Плох он совсем был, двигаться, конечно, не мог. Фомин присел рядом и улыбнулся. По простоте душевной Круглов было подумал, что приятель, сжалившись над ним, глоток живительной влаги даст. Но просчитался: у Фомина была совершенно другая цель. Усевшись поудобнее, он снял бескозырку с бутылки и с наслаждением стал из горла водку сосать медленно. Отпив немного, смачно крякнул затем и аппетитно закусил цветочком растущего рядом клевера, а после растянулся на траве, как бы совсем не замечая раненого товарища.

– Налей-ка и мне, Саня! – взмолился Круглов. – Рёбра все переломаны. Совсем, брат, плохо! Помру, наверное!

– Ты, Саня, гондон! Ты довыпендривался до того, что людей печёнки лишил! А я, видите ли, водки тебе за это? Нет уж, пусть тебе за то полковой замполит накатывает. Хоть подыхай ты, хоть пламенем вечным гори, тебе я выпить не дам.

Затем он снова приложился к бутылке и так же, растягивая удовольствие, зачмокал громко, а потом клевера закусил цветком.

– Зря ты, Саня, так! – превозмогая боль, попытался оправдаться Круглов. – Больше всех пострадал я. Может быть, помру или на всю жизнь калекой останусь! Только я, Саня, не виноват!

– Ты не виноват?! – от такой наглости силовичок подавился даже. Он хотел было обругать коллегу, но не стал. Решил досадить покруче. Приложился опять к бутылке и очень медленно стал сосать, издеваясь, а затем крякнул смачно и съязвил едко:

– Да, Саня, конечно, ты не виноват. Это наш полковой замполит виноват.

Но Круглов не унимался:

– Нет, Саня, не виноват я! Это был не кабан! Это был дьявол! Разве ты можешь поверить, Саня, чтобы я промахнуться мог? Нет, Саня, ты в это поверить не можешь, потому что знаешь, какой я спец. Второго такого больше нет на нашей старушке Земле. Я не мог промахнуться!

– А что же ты сделал, падла?

– А то, Саня, что сердца у кабана в том месте не было! Если хочешь – проверь. И поверь мне, если докажешь, что в том месте, где ему положено находиться, сердце было, я завтра же утром получаю оружие и пускаю пулю в башку. Клянусь, Саня, всеми потрохами своими! Детьми клянусь и покойной мамой моей!

Что-то было в словах Круглова такое, что заставило Фомина смягчиться несколько. Искренность неподдельная в словах неудачливого шоумена поубавила гнев.

– Понимаешь, Саня, – сказал силовичок, правда, всё ещё не думая Круглова прощать и, соответственно, водкой ему не наполняя стакан, – быть-то оно, конечно, всё может. И сердцу в поросёнке почему же не погулять? Для прогулочек в тушице места поди-ка хватит, но выёбываться-то, Саня, зачем? Тебе народ доверено развлекать, ты же что, ублюдок, наделал? Ты не только нас изломал, я за это молчу уже. Ты, подлец, у людей праздник отнял! И нет тебе за это прощенья!

– Саша, прости меня! Но поверь, если б я только передвигаться мог, то доказал бы тебе, что сердце у кабана этого не там, где надо… – не договорив, Круглов скорчился от дикой боли и едва снова не потерял сознание.

– Ладно, – сжалился наконец Фомин, – выпей! Выпей! Пусть водка тебе в глаза людям смотреть поможет. Пей, но не думай, что я вроде бы как простил тебя. Нет! Просто душа у меня такая. Даже такое говно, как ты, и то жалко.

Затем он до краёв наполнил гранёный стакан и подал его своему искалеченному приятелю.

Несмотря на такие обидные высказывания, какими наградил Круглова Фомин, капитан не обиделся. Он чувствовал свою вину и понимал, что мистическое его оправдание: будто у кабана нет сердца, всерьёз не примется. Тем не менее водка сделала своё дело. Она принесла облегчение страданиям офицера. Круглов разомлел и закурил наконец-то.

А над погребом кипела работа, и уже вовсю наперебой шёл творческий разговор на тему: что дальше делать? Саша Круглов, выползший из свинарника с помощью Фомина, в стороне остаться не мог:

– Возьмите штык, ребята, добейте скотину! – крикнул. – Только имейте в виду, что сердце у него не там, где надо.

В ответ дружный хохот раздался, и это заставило Круглова упасть головой в траву да заплакать горько. После короткого ржания Абрикосов всё-таки подошёл к раненому и взял у него штык. Он попробовал было сам в погреб спуститься, но оправившийся после удара о землю кабан вдруг напыжился, в человеке убийцу чуя. Возвратился Вася ни с чем.

Круглов же, всё-таки очень желая внести свою лепту в разрешение ситуации, снова порекомендовал:

– Абрикосов! Да шарахни ты его жаканом, падлу такую! Да в башку! Расшиби ты ему головку, гаду!

Прапорщик пошёл домой и принёс оттуда ружьё охотничье. Подошёл к погребу, прицелился и выстрелил животному в голову. Вихрем взвился кабан и зашёлся в погребе юлой кровавой. Мощное его тело в одно мгновенье развалило стеллажи и переломало бочки. С полок посыпались банки с консервациями, которые, разбиваясь, впивались в тушу и поливали её содержимым своим. Стекла от разбитых банок, больно врезаясь в кожу, так доставали вепря, что, сатанински визжа дико, он взбесился просто. Остервеневшее животное крушило и ломало всё подряд на своём пути, не сбавляя темпа. Сверху можно было наблюдать, как оно меняет цвет, в зависимости от того, что свалится на него. Когда всё перемешалось и падать больше нечему было, сизо-лиловый вепрь отдохнуть прилёг.

Ошеломлённые люди сомневались: не сон ли это? Не бывает ведь взаправду таких животных, что жаканы как мяч резиновый от него. Думали-гадали в суматохе о том товарищи, Шухов же один только, в чём дело именно понимал. «Ну, конечно, это месть сатаны!» – твёрдо сделал кочегар для себя окончательный и бесповоротный вывод.

Подошёл он к Абрикосову и попросил его принести ещё патронов, что и сделал тот. Взяв один из рук прапорщика, Шухов оглядел его со всех сторон, достал нож и осторожно выковырнул из гильзы пыжи газетные. Из патрона же струйкой белою соль поваренная пошла, что таилась свинца заместо.

– Что же ты, Вася, голову-то морочаешь нам? – кочегар взорвался.

Абрикосов побежал домой и вскоре вернулся с заводской нераспечатанной пачкой патронов, начинённых картечью крупной. «Чёрт побери! – мысленно ругал он себя. – Сам ведь припасы солью заряжал, чтобы бичей отпугивать, и забыл, понимаешь, совсем. Прямо как сила нечистая куражится».

Не успел он подумать так, как вдруг откуда ни возьмись две пчелы. Одна в глаз дала, а другая в ноздрю залезла и там ужалила. Нос и ухо для укуса пчелы самые больные, самые неподходящие места. От боли дикой заревел Вася, как труба иерихонская, и на траву, извиваясь змеёю, плюхнулся.

А пока Абрикосов катался по траве, источая от боли авиационно-технический мат, Шухов зарядил ружьё и, подойдя к роковому квадрату, выпалил дуплетом в голову животного. Для кабана всё кончилось, но для товарищей всё ещё начиналось только.

Нужно было достать тушу и разделать её до прихода с работы жены прапорщика Абрикосова – Оксаны. Ни о каком празднике никто уже и не мечтал. Да и Круглова надо было в санчасть тащить. Какой уж тут праздник?

«Ну и натворил ты делов, дьявол!» – подумал Шухов и почувствовал, как тихо прошуршал лёгкий ламинарный ветерок. Он подошёл к погребу и заглянул внутрь. Там четверо офицеров пытались вытолкать по лестнице тушу, но не получалось ничего. Перемазанные рассолом, кровью, вареньем, матюгаясь, как портовая босотня, выползли на поверхность люди, не сделав дела. Вторая, вновь организованная команда спустилась в подземелье, чтобы попытаться вытащить вепря с помощью верёвки. Но и она, перемазавшись и порезавшись о безжалостные острющие стекляшки, время только потеряла зря. Кабан был настолько тяжёлым и скользким, что совершенно путного с ним не выходило ничего.

Раненый Круглов, наблюдая за мучениями товарищей и очень переживая за них, вновь решил советом помочь:

– Мужики, один только выход остался: порубить его там, в погребе, да затем по частям вынуть. Поживее, друзья, давайте, чую, братцы, скоро дойду. Надо, понимаете ли, в больницу меня.

Как ни крути, а подсказка Круглова показалась всем единственно реальным выходом из создавшейся ситуации. Абрикосов взял топор и полез в погреб. Там в кроваво-рассольном аду, ранясь о безжалостные шипы стеклянные, маты бешеные выгибая, разрубил-таки наконец Абрикосов вепря крестом, по частям какой после вынут был.

Правда, вот с последним куском закавыка вышла. Зацепился он, каналья, за штырёк в стене, ни в какую дальше вверх не желая. Только-только с тем кусочком разобрались, как сосед пришёл, что стремянку давал недавно. Посмотрел станичник этот по сторонам и от ужаса чуть не умер.

Перевёрнутый, да и искорёженный стол и бутылки из-под водки битые. Куры да индюшки в крови. Мёртвый волкодав. Раненый, видно, умирающий офицер. Публика, перемазанная чем-то красным, будто бы кидавшая банками друг в друга: то ли с вареньем, а то ли с кровью консервированной, человеческой. И ещё кабан, вынимаемый из погреба по частям. Ружьё, лежащее на траве, и несколько гильз рядом.

Не задавая лишних вопросов, испугавшись смертельно, он что было духу вылетел со двора и понёсся по станице. Высокий, тучный, здоровенный мужик, как спринтер, летел, обернуться боясь. Он всем своим нутром чувствовал: бежать надо – иначе гибель! Уничтожат как единственного свидетеля. Что убийцы явно были на то способны, сомневаться не приходилось.

Пролетая мимо правления, сосед лоб в лоб столкнулся с участковым и, видя в нём первого встретившегося реального защитника, остановился.

– Дмитрич! Быстрее к Абрикосу во двор! Там вояки перестрелку устроили! Раненые, убитые валяются по земле! Озверели! Еле ноги унёс!..

Участковый сорвался с места и рванул в правление, в кабинет свой, райотдел поскорей набрал и заорал в телефон неистово:

– Братцы! Это Дмитрич со станции Слепуховской. У меня ЧП! Военные стреляются в доме прапорщика по адресу: Огородная, 6. Срочно подкрепление высылайте и возьмите из части представителей. Автоматы пускай берут!