Текст книги "Девушка, которой нет"

Кораблев заводился с пол-оборота. Не стесняясь в выражениях, распекал приставленных кураторов. Там было и «Кем вы себя возомнили?!», и «У нас здесь не детский сад!», и «Какая, к дьяволу, терапия, если мы вместо десятков могли спасать сотни тысяч?!»

Чиновники пожимали плечами:

– Вы же понимаете… – намекая на то, что они всего лишь пешки в руках высших сил. Далее шла околесица: – Это комплексная терапия. Психология на службе Спасения. Противостояние России Его Величеству Апокалипсису:)… – бормотали люди в серых пиджаках, раскланивались и срывались по неотложным государственным делам.

На этом планерка обычно заканчивалась. Все бежали – звонить, согласовывать, командовать, платить.

Только двое в составе команды не пульсировали в этой беспощадной гонке – Фея и Витек. После ошеломительного успеха «НН» Фея, выковавшая этот успех, перестала появляться в офисе. Дни и ночи она проводила в детских приемниках. Витьку не нравилась прикипевшая роль робкого чудотворца и одновременно сына полка. За глаза он стал объектом всевозможных хохм. Столкнувшись с очередной оргпроблемой, сотрудники первым делом шутили: «Ну, это к Витьку. Он мигом все устроит… трах-тибидох-тибидох!..»

Смеялись, чтобы не чувствовать кинжальной остроты своих слов.

Всерьез прикладная ценность неоспоримых талантов Витька не обсуждалась. Негласно считалось – пацан может превратить деятельность «НН» в фарс, по мановению руки сделает ее бессмысленной и бесполезной.

Кратер знал, что распространением слухов о талантах Витька занимался Шаман. Костя разводил дрожащие руки и молчал, моргая пьяными глазками, когда Кратер подступал к нему с вопросами. Шаман предпочитал быть пьяным, чтобы не отвечать. Он так же, как и другие, понимал – «НН» не сможет спасти всех. Людям нужны новые жертвы.

Ozzy Osbourne: «I Just Want You»

Фея и Капа азартно резались в уголки, когда за окном загудели автобусы.

Кораблев сам сбегал в дежурку, предъявил приказ Правительства Москвы о переводе детей в санаторий в Жуковском. Минут пятнадцать менты обзванивали всех и вся, кто мог подтвердить принятое решение. Лишь потом пустили прибывших воспитателей в спортзал.

Саня коротко кивнул Фее и сразу принялся навьючивать на себя вещи первых попавшихся под руку детей. Через полтора часа автобусы, до отказа заполненные визгами, гомоном, радостной суетой, выплыли за территорию спортивного комплекса.

Кораблев смотрел в лицо Фее как на поверхность неизвестной планеты, перелет к которой занял пять-шесть человеческих жизней. Молчание – это и есть настоящий голос бессилия. Между ними не прозвучала и сотая часть тех слов, которые они могли сказать друг другу. Исцеляющая сила речи оказалась безвозвратно утеряна где-то между смертью и бессмертием.

– Олухи беспечные думали, что после смерти все только начинается, – попыталась пошутить Фея.

– Может быть, стиснем зубы? Попытаемся быть вместе? Назло.

– Назло кому? – Фея теребила смешарика, которого оставила ей Капа.

– Себе, кому же еще? За неумение воспитывать собственные чувства.

– Ты тоже меня не любишь? – без интереса спросила Фея.

– Не знаю. Но, как и раньше, очень хочу спасти себя.

– От кого? Так и будем равнодушно спасать друг друга и еще пару миллиардов непрощенных и нелюбимых?

– Я нашел нам новую скворечню. – Саня надеялся: новый дом – новая точка отсчета.

– Придумал?

– Нет. Купил. На Остоженке.

Саня отвернулся. Не хотел читать по лицу Феи, как и почему ей все равно.

– Я согласна. – Она первая двинулась к красному «Hummer’у» Кораблева. – Попробуем. По врачам походим. «Титаник» каждый вечер смотреть будем…

Остановилась, бросила через плечо:

– Никогда не говорила? – мой первый опыт любви случился уже в загробной жизни. После взрыва на Каширке. Тебя не пугает, что я начинала интимную жизнь среди иллюзий?

Саня пожал плечами.

Djordje Balasevic: «Mrtvi»

Его вопиющая искренность утомляла. Витек выворачивал себя наружу. Больше вроде нельзя, неприлично – вот-вот утробно заалеют мясные внутренности. Но мальчик рассказывал о себе своим новым друзьям из «НН».

О том, как любит старые фильмы, как достойна давно не популярная книга или песня, о сериалах. О том, как и когда ему стало важно говорить правду обо всем, что чувствует. О том, что в мире всего десять процентов довольных жизнью и десять процентов больных, спившихся, отупевших, обезволенных. Остальные восемьдесят процентов неудовлетворенных вращают эту Землю, каждый день надеясь измениться, вырваться из круга, который судьба частенько и суетливо замыкает вокруг них.

Никому не было интересно – разговоры возвращались к концу света.

«Неужели никто не понимает, что спастись можно, только не думая об этом?»

Он шел в «Федерацию» по вечерней Москве, уже не такой праздничной и иллюминированной.

«Если исключить дирижабли над головой, никаких признаков распада».

Витек, как и всякий подросток, прочел-пересмотрел множество историй об апокалипсисе. Возможно, из-за неестественной наглядности в них всегда улавливались детали, от которых можно было оттолкнуться в будущее и начать жизнь заново – лазейки, осколки разнесенного в хламину мира.

Сегодня под луной тоже множились сюжеты человеческих судеб с впечатляющей кривизной и хитросплетениями. Но все они не прорастали в необходимое для судьбы «дальше», поэтому становились неважны и невесомы, как высыхающая утренняя роса. И говорить о них нечего. Все, что оставалось значимым, – это дирижабли в небе над Москвой и Слова, которые людям предстояло сказать друг другу до того, как наступит конец и над привычным земным пейзажем умолкнет гул человеческих голосов.

Витек поднялся на последний этаж «Федерации» уже за полночь. «Наше Небо» бурлило – горящие глаза, мечущиеся тела сотрудников, трели звонков. Он постучал в кабинет Кораблева. Там тоже суетились все главные наши.

Витек прошел на середину, торжественно подождал, когда все успокоятся и обратят на него внимание. Тогда он уверенно заявил:

– Это не Спасение. Не спасение, – повторил он. – Это – Предательство. «Наше Небо» ворует простые, но неповторимые человеческие судьбы. Вы даете шанс, которого люди не заслуживают. Вы купируете язву и отсрочиваете момент расплаты.

Присутствующие согласно, но рассеянно кивнули и вновь кинулись работать.

Ludovico Einaudi: «Primavera»

В рукомойнике гремела вода, словно падая откуда-то с ниагарских высот.

«Наверное, железные раковины в поликлиниках сейчас такая же редкость, как биде в школах», – подумала Фея и вновь не пожалела, что выбрала для посещения простую районную поликлинику.

Тишина обшарпанных коридоров, хмурая девица за мутным стеклом регистратуры, легкий холодок в груди перед посещением специфического специалиста. Именно в такой устойчивости пейзажа и чувств нуждалась свежеиспеченная героиня многих светских хроник.

Приемы в посольствах, фотосессии в модных журналах, банкеты, интервью, автографы – все это казалось намного более призрачным, чем даже прежнее прозябание в скворечне с огромными ленивыми тараканами.

– Раздевайтесь. – Удивительно знакомый голос из-за ширмы; переливы водопада зазвучали иначе – «удивительно знакомый голос» сунул в него руки.

Как и большинство женщин, Фея недолюбливала эту конструкцию, но она никогда не имела того демонического значения, которое привыкли приписывать ей мужчины. Саня, предательски отказавшись идти с ней к врачу, не упустил возможности беспечно поразмышлять о гинекологическом кресле:

– Хочешь, оно будет инкрустировано золотом и бриллиантами с маленькой кнопкой на подлокотнике? Нажмешь на нее – и отправишь в преисподнюю любого эскулапа, который неаккуратно к тебе притронется. Я Шамана попрошу, он все организует – и кресло, и очередь из самых нежных врачей.

Фея промолчала.

«Не хватало в этой ситуации Шамана… Я лучше проглочу язык, чем еще раз попрошу Кораблева помочь мне».

«Какие признаки жизни я могу предъявить своему расстроенному, невлюбленному рассудку? Мыслю, следовательно, существую? Сокращение сердечной мысли? Месячные?»

Она вспомнила бабочку Чжуан-цзы и Ленина, предлагающего бить дубиной махаянистов (санскр. «великая колесница») – позднейшая форма развития буддизма, сейчас распространённая в основном в Китае, Японии, Непале, Индии, Корее, Вьетнаме и Тибете.

Гинеколог для Феи всегда был чем-то вроде неожиданного удара по голове. Она пренебрегала регулярными осмотрами. Иногда даже бравировала перед Ленкой тем, что Фея имеет в виду притчу «Чжуан-цзы и бабочка»: «Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан-цзы. И неизвестно, Чжуан-цзы ли снилось, что он бабочка, или же бабочке снится, что она Чжуан-цзы…»

Чтобы не было фантазий, подобных сомнениям Чжуан-цзы, В. И. Ленин советовал бить дубиной по башке, логическими аргументами убеждая в нереальности этой дубины. посетила мастера дел интимных трижды в жизни, тогда как Ленка наведывалась к нему ежемесячно.

«До какого же отчаянного отчаяния я дошла, если надеюсь, что врач объяснит, почему я ничего не чувствую…»

Тот, на кого надеялась Фея, вышел из-за ширмы.

– Как вы сюда попали?! – взвизгнула девушка и инстинктивно накрыла руками бедра.

Перед ней стоял Викентий Сергеевич – злой рок, разрушивший иллюзии Феи о жизни.

– Выбрались из своей каморки? – Фея заерзала, стараясь, не потеряв достоинства, выскользнуть из ловушки.

Гинеколог испуганно оглянулся:

– Мы знакомы?

Несомненный «Викентий Сергеевич» юркнул за ширму, долго там ковырялся, ругался. Что-то грохнулось и разбилось. Вернулся с фотографией.

«Хорошо хоть не с фотоаппаратом…»

Фея успела одеться. Она закричала на своего бывшего работодателя:

– Я догадывалась, что у вас с головой не Копенгаген! Но так, чтобы вы искали разрешение ваших инфернальных задач в темноте за нашими воротами… Это возмутительно!

Девушка бросила взгляд на фотографию, которой он настойчиво тряс перед ней, пытаясь всучить в одну из рук, которыми Фея размахивала, как дерево ветками.

– Фотожаба? – На фотографии были изображены два Викентия Сергеевича в разных одеяниях. – Зачем вы вашу щербатость множите?

– Викентий – мой брат-близнец. Неужели мы так похожи?

Фея вгляделась. Возможно, подействовал гипноз, но она действительно уловила различия – стоявший перед ней Викентий Сергеевич казался старше, а хитрый прищур выглядел добрее.

– Вот и паспорт. Я – Олег Сергеевич. Двадцать лет врачебной практики. Мой брат, известный политик, умер несколько лет назад. Это достаточное основание, чтобы продолжить осмотр? Еще раз рискнете? – Он кивнул на гинекологическое кресло.

«Что может быть глупее, чем дважды за пять минут карабкаться на эту смотровую площадку?»

Олег Сергеевич продолжил из-за ширмы:

– В сущности, наш выбор не столь уж полярен. Мы занимались одним и тем же делом. Я лечу сотни женщин. Брат лечил только одну. Иногда, правда, деликатно пользовался ее беспомощностью.

– Какую… женщину? – закашлялась Фея и не смогла изящно скинуть трусики.

– Россию-матушку. Я же говорил – он был политик.

Его руки показались теплыми, скользкими ужами, не такими уж невыносимо неприятными.

Олег Сергеевич, как и всякий хороший гинеколог, почти ничего не спрашивал. Не переставая бубнил под нос, и за мурлыкающей интонацией угадывалось – он вполне удовлетворен тем, что увидел.

Но Фея не могла уйти ни с чем. Она пришла жаловаться на жизнь. И она рискнула.

– Я н-ничего не чувс-ствую, – заикаясь, созналась она. – Как под наркозом.

Олег Сергеевич вновь удовлетворенно зашептал в усы. Фее показалось – он бормочет о том, что ожидал от нее услышать потрясающую новость в этом роде.

– Вы переносите ваш конфликт с миром, ваше недоверие к миру на своего партнера, – уверенно, словно точно зная пилюлю от этого симптома, произнес врач. – Если надеетесь сохранить здоровье, с миром вокруг вам также необходимо устанавливать хорошие партнерские отношения.

– Чтобы миру было удобнее и приятнее пользоваться мной? Что еще вы можете открыть мне обо мне? – Фея решила, что Олег Сергеевич хочет отделаться общими фразами.

– Многое. Повидали бы вы с мое этих ваших бутонов… – Фея не уловила в этой фразе должной степени мужского уважения и врачебной деликатности. – Могу рассказать не только о вашем чувстве вины перед миром, но и об отметках в третьем классе.

Если бы с гинекологического кресла можно было провалиться под землю, Фея бы тут же это сделала.

«Откуда он знает? Из желтой прессы?»

– Как вы?.. – вслух ужаснулась она.

– Я же объяснял. Двадцать лет практики. Исключительно по тому, что ежедневно вижу, я могу нарисовать самую достоверную картину мироздания. Впрочем, этим я занимаюсь вечерами, наедине с компьютером.

Фея все еще сгорала от стыда, а Олег Сергеевич, видимо оседлав любимого конька, усыплял объяснениями:

– В сущности, в терминах гинекологии можно объяснить любую проблему, любое явление философского, социального, космологического характера. Великая наука о ваших, так сказать, достоинствах.

Фактически он объяснял это не столько ей, сколько ее «так сказать, достоинствам».

– Вы прозрачно намекаете на то, что можете объяснить происходящее со всеми нами, с миром вокруг? – Дискутировать в этом положении Фее было не вполне удобно.

– С миром не могу. С людьми – пожалуйста. Аноргазмия.

– Простите?

Олег Сергеевич уже строчил в медицинской карточке. Не поднимая головы, забормотал:

– Аноргазмия. Все известные науке степени. Отсутствие счастья, хотя жизнь и сопровождается приятными ощущениями. Следующая стадия заболевания – жизнь безразлична, возбуждение, приятные ощущения и удовлетворение фактически отсутствуют. И, наконец, жизнь неприятна, сплошь из тягостных ощущений. Люди придумывают себе новые миры, иллюзии, проще сказать – занимаются мастурбацией, вместо того чтобы научиться получать удовольствие в уже существующем пространстве. К счастью, ни одного из указанных симптомов у вас я не наблюдаю.

Он говорил еще и еще, но Фею так и подмывало задать главный вопрос, которым в начале своей одиссеи удивила оператора сотовой связи: «И все-таки – жива ли я?»

Я могу вновь научиться любить?!

Чтобы получить ответ, она бы не возразила, если бы к ней вновь прикоснулись теплые ужи гинеколога. Но момент был утерян – Олег Сергеевич встал из-за стола и ушел в другой конец кабинета, откуда блеснул стеклом шкафчик с пробирками. Вопросами о жизни и смерти сложно перебрасываться через всю комнату. Тем более когда собеседник пакует твой мазок.

– Ну что ж, – врач торжественно возвратил ей тоненький листок с историей болезни, – никакой аноргазмии. Слово гинеколога. Договорились?

Фея догадалась – Олег Сергеевич ждет новых вопросов.

– Вы получили то, ради чего приходили? – Он снова посмотрел на нее не как врач, а как мужчина, открывший какую-то тайну и сомневающийся – делиться или не делиться. – Поверьте, светила сексопатологии из «Мера Меда» ничего не добавят к моим словам.

Фея не ответила.

«Не получила. Все осталось по-прежнему: любовь – единственное призрачное доказательство моей жизни. Но я ее не чувствую».

Он встал из-за стола, но быстро победил неестественное желание проводить ее до двери.

Мотыльки недосказанных слов кружились между ними.

– Для ваших почтенных, – он бросил взгляд на записи и, в отличие от Феи, смог произнести важные слова через разделяющее их пространство, – двадцати пяти вы выглядите как женщина, которая только учится любить. Надеюсь, вы будете настойчивы.

– Буду. Обещаю.

Фея пока не догадывалась, какой ценой может достаться ей эта благодать.

The Prodigy: «Breathe»

– Мы контролируем этих гигантов иллюзорной мысли. – Директор ФСБ не выдержал прицельного взгляда Президента. – Конечно, они искусны, уперты. Такие всегда напоминают карбонариев. Пока под контролем. Если взбрыкнут, не составит труда… хорошие люди, жалко ломать…

– Почему-то к делам государственным хорошие люди имеют что-то вроде аллергии, – согласился Президент.

Потом докладывали другие бонзы Совета безопасности. Президент слушал с таким видом, будто все знал.

Законсервировано более половины промышленных и военных объектов.

Мало кто может рассчитывать протянуть более года… Вся надежда на совсем маленьких детей, которые проявляют удивительную устойчивость…

Беременных женщин на сносях взяли под специальный контроль, проводятся разъяснительные беседы…

Аналитики подсчитали – при существующих темпах исчезновения людей уже через полгода численность населения сократится до ста миллионов.

Часть людей бежит из крупных городов в деревни, часть наоборот.

Треть населения уже ведет кочевой образ жизни.

Усилилось давление мигрантов.

Через два-три месяца в России станет невозможно обслуживать имеющуюся инфраструктуру. Погаснет свет, перестанет литься вода, перестанут продавать энергоносители, исчезнут бытовые товары…

Через четыре месяца не хватит продуктовых запасов даже для тех, кому посчастливилось остаться в живых.

И вместе с тем – никаких волнений.

«Неужели люди подсознательно были готовы к такому развитию событий?» – подумал Президент.

– Основная перспектива – человечество в привычном понимании перестанет существовать, – печально завершил доклад Председатель Совбеза.

Президент нетерпеливо и раздраженно повел плечами:

– Все свои слезы я уже выплакал. Предложения?

Все повернули головы к Идеологу. Тот не стал ломаться и выложил карты, которые держал последние две недели в рукаве:

– Мир становится мягким, как горячий воск. Можно лепить что заблагорассудится. У нас есть и узда, и пряник. И индульгенция и благословение в лице «Нашего Неба». Можно строить любую иллюзию – никто не помешает. Из-за бугра будут проситься взять на борт. Идеальная расстановка сил, идеальные условия. Мы – эпицентр Спасения. Неплохо сочетается с национальными идеями.

– И у нас как всегда получится автомат Калашникова, – съязвил Президент, не удержался и процитировал Константина Леонтьева:[18]18
  Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) – российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил.


[Закрыть] – Предназначение России – в том, чтобы окончить историю, погубив все человечество.

Идеолог не обратил внимания. Он предвидел, как вспыхнет Президент от произнесенных слов.

– Россия превращается в страну иллюзий. Только наша страна годится на роль главной, единственной и неповторимой иллюзии мира. – Он постучал по журналу с улыбающимися лицами руководителей «Нашего Неба». – Скоро каждый из выживших будет иметь все. Строить новый, уютный для себя мир. Но имеются, как всегда, и некоторые проблемы. Это прежде всего…

Президент бесстрастно кивнул, холодно ухмыльнулся:

– Дураки и дороги.

– Скоро каждый будет обладать могуществом, – парировал Идеолог. – Те, кто останется жить, придумают удобные дома, материализуют красивые машины. Они перестанут умирать. В их распоряжении останутся все достижения цивилизации. То, что накоплено веками. Плевать – заслуживают ли они всего этого, счастливы будут или нет. Совершенно неважно, кто именно спасется – убогие, больные, сумасшедшие… Каждый из нас заслуживает адского пекла. Каждый из нас заслуживает любых даров Небес. Главное – появится другое человечество, за которым не потянется сор прежних поколений. Поэтому исчезновение людей – это не кара, это дар Божий. Коварный, надо признать.

Впервые Президент улыбнулся:

– Как всегда – новый мир на костях прежнего? Я бы сам хотел спасти далеко не всех и… сделать их Великими. Но вы же прекрасно знаете – этого нельзя допустить. Те, кто останутся, те, кто почувствуют силу, непременно начнут уничтожать друг друга.

Члены Совбеза послушно кивнули. Многие догадались – Идеолог специально подсунул сюжет всеобщего благоденствия, чтобы напугать перспективой, чтобы друг другу стала ясна позиция – руководство не пожертвует здравым смыслом ради исторической миссии России и согласится на всё, лишь бы мир не превратился в мираж, рассыпающийся под напором иллюзий безумцев, переставших различать жизнь и смерть.

Muse: «Falling Out With You»

– Хочешь, пригласим Паваротти? Развлечемся оперным пением.

Саня спешил, он жил в будущем, уже встречая и провожая дирижабли со спасенными. Пришлось прервать торопливые сборы и остановиться перед шезлонгом, в котором расположилась Фея. Голышом, с распущенными волосами, в темных очках на потускневших глазах.

Кто бы мог подумать, что в центре Москвы, на Остоженке, можно приобрести усадьбу, небольшой участок земли и собственное озерцо?

Фея бросала печенье прожорливым черным лебедям.

– Так и будешь всю жизнь считать, что все ненастоящее? Настоящее, настоящее! – Саня сопроводил утверждение притопыванием по мраморной плите, обозначающей перекресток приусадебных троп среди цветов.

– Ты не пробовал на прочность иллюзии. Их единственное несовершенство – они слишком реальны. Я до сих пор чувствую покалывание усов Друзя. – Фея потрогала кожу над верхней губой.

– Ты целовалась с Друзем? – вполне искренне возмутился Кораблев, хотя уже на три четверти пребывал в офисе «Нашего Неба».

– Дружески. Мы же договаривались не ревновать к воображаемому миру.

Фея села и широко, по-мужски раскинула ноги, вызвав у Сани желание сломаться в коленках и на корточках, снизу вверх обозреть принадлежащую ему женщину.

– Я в какой-то степени тоже часть этого мира.

– Вот-вот. – Словно реплика Сани самым точным образом подтверждала сомнения и опасения Феи.

– И трахалась?

– Что тебя смущает? В фантазиях я иногда захожу так далеко – ни один ангел целомудрия не достанет.

– Фантазии – это одно. Фантазии, воплощенные в реальность, – другое. Трахалась?

– Извини, не буду отвечать на оскорбление.

– Как же тебя убедить, что ты существуешь? – Он все-таки оказался у ее колен, белыми брюками на траве.

– Произошедшее со мной лишь следствие вечного проклятия человечества – каждый день доказывать себя себе и другим.

– Ты заговорила как Витек.

Протянул руку и, продолжая неторопливую беседу, крался по бедру к цели. Теперь лишь половина Кораблева готовилась командовать «Нашим Небом».

– Он единственный, кто видит дальше своего носа. Как вы можете спасать других, когда сами – ходячие карикатуры? Кратер с его собранием несовершенств, андроиха Оля, полуовощной Шаман, мутный Толик… Ты, – она прикоснулась к его щеке холодной, как Якутск, рукой, – придумавший и полюбивший меня. И теперь не способный полюбить, когда я перестала быть твоей сказкой. Хочешь изменить мир? Начни с себя!

– Пока мы сами с собой договоримся, вокруг не останется ни одного двуногого…

Укол, еще укол – дуэль переходила в рукопашный бой.

Нарядный зеленый дом огромными овальными окнами подглядывал за сближением фигур. Рука Сани замерла на границе, где кожа, устав облегать, набухла складкой. Подушечки пальцев, став стократ чувствительнее, потянулись дальше.

– Я спасаю тысячи людей, но каждый раз думаю, что спасаю только тебя.

Саня вел себя словно престарелый искусствовед, всю жизнь копавшийся в пыльных фолиантах. С завязанными глазами его доставили в Венецию, поместили в лучший номер «Лунной таверны», и теперь он приближается к плотно задернутым шторам, за которыми должен увидеть площадь Святого Марка.

– Ты не боишься, что этот дом, эти полотна импрессионистов у нас на стенах, эти толпы поклонников и поклонниц, просителей и попрошаек за нашим забором рано или поздно осыпятся в прах?

– Уже осыпались. То, что ты видишь, – возрождение из пепла.

Чуть тронул указательными пальцами подрагивающие на сквозняке шторы, чуть-чуть приоткрыл для себя туманную перспективу, не решаясь рвануть руки в стороны, обозреть панораму и броситься вперед.

– Я же говорила – рано или поздно вакханалия твоей мысли обратит твою жизнь в серый сумрак, в котором ты потеряешь себя. Ты готов к этому?

Словно навечно соглашаясь, Саня кивнул, так и оставшись со склоненной головой, щекоча волосами. Бедра, отбивая ритм легких прикосновений, непроизвольно вздрагивали.

Она вдруг перестала бояться, перестала думать о том, что необходимо раздувать недолговечный уголек любви. Пусть вместо любви будет обжигающее пламя прикосновений. На день, на час.

«К моему живому телу никогда так не прикасались…»

– И ты готов на все, чтобы я забыла, на каком свете я стараюсь любить тебя?

Вместо положительного ответа он опрокинул ее на шезлонг, руки лихорадочно отодвигали все, что мешало ему впитывать всплывающую из волн твердь. Венеция принадлежит ему. Он знает о ней все. Пусть во сне, но он регулярно появлялся здесь, плавал по каналам, вдыхал морской воздух, приправленный запахом пульсирующей веками жизни.

– Ты будешь ставить мне оперы?

Штор больше не было. Он приникал к стеклу так, что расплющивался нос, а губы оставляли мокрые туманные поцелуи.

– Ты будешь готовить завтрак и позволять кормить себя в кровати по утрам?

Как давно изученную картинку, он вертел ее тело, но, потеряв ориентиры, на ощупь, языком осязал путь, оставляя зигзаги следов, словно сооружая из них кокон, чтобы спрятать Фею. От других, от сомнений, от боли…

– У тебя должен иногда вскакивать прыщик, чтобы я его выдавливала.

Он не заметил, как оказался без одежды. Лебеди гоготали над тем, как они ищут губы друг друга и находят, приникая, совершенно не в тех местах, где им положено быть.

– Ты должен разыскивать все мои любимые песни, носить мои комбинашки, слать мне пять эсэмэсок в день, путешествовать со мной в дальние страны и знать все о них.

– Ты должен быть моим Богом и обыкновенным менеджером, чтобы я могла тобой управлять. Загорелым мачо и хрупким хилым юношей, бедным смуглым арабом, богатым галантным евреем, божьим человеком, простым русским солдатом, сонным мальчиком и развратной неугомонной девочкой. То дерзким и неистовым, то тихим и печальным.

– У тебя должны быть сны в голове. Ты должен хорошо одеваться, говорить на пяти языках и говорить мне слово «сука». Ты должен все время восхищаться мной.

– У тебя должна быть мечта. Ты должен отвечать мне, что будет, когда мы умрем и после того, как умрем снова, ревновать, никогда не плакать и ничего не бояться.

Теперь он был весь здесь. Весь в ней.

– Ты должен сделать мне ребенка, похожего на тебя и похожего на меня.

И потом, все еще задыхаясь, он зашептал ей в ухо:

– Да, все это я сделаю для тебя…

– К тому же ты должен орать, когда кончаешь.

Она столкнула Саню с себя.

– Ничего этого мне не надо. Давай вернемся в нашу скворечню и просто останемся жить.

– Когда все кончится, мы так и сделаем. Подожжем к ядреной кочерыжке этот дом, а в нем все чемоданы с наличкой. Уйдем в рубищах.

– Когда все кончится? – Фея эхом откликнулась на самую первую, главную фразу.

– Когда люди поймут, что они спасены.

Guns’N’Roses: «November Rain»

Дирижабли швартовались в восьми точках Москвы и практически круглосуточно становились местом паломничества огромной массы народа, милиции и различных служб безопасности в штатском.

– Неужели ты веришь в эту бутафорию? – Витек указал на трап, к которому отовсюду приливали толпы людей.

– Запарил ты со своей паранойей! Пятые сутки талдычишь ерунду. Никто из прокатившихся на экскурсионных дирижаблях не исчез. Факт? Факт! – возражала Фея.

– Это тебе в новостях рассказали?

– Ты просто не хочешь верить очевидному. Каждый, кто побывал там, – она ткнула в розовую громадину, – не исчез. Из почти ста тысяч наших пассажиров – ни одного случая пропажи. Разуй свои печальные глазки. Это нельзя объяснить ничем. Такой погрешности быть просто не может. Кораблев реально спасает это стадо.

На площади Европы действительно происходило Спасение. Организованно, без происшествий. Если не считать происшествием море слез тех, кто не смог попасть на дирижабль, тех, кто торопится достоять в очереди и получить свой шанс, тех, кто отчаялся получить билет.

– Ахинея. Человек только сам может себя спасти.

– Мир с тобой, Красная Шапочка. Не спасаем, а помогаем им спастись…

– Помогают они! – фыркнул Витек. – Люди перестали ощущать реальность. Сначала эти бесчисленные исчезновения, теперь дирижабли. Люди перестали чувствовать себя, понимать груз своей души и памяти. Своей жизни! Все, кто стоит здесь, легко откажутся от этого груза ради «НН»-билета. Они не спасаются, не живут, а спят. Вы просто виртуозно продлеваете этот сон.

– Ты думаешь, твои красноречивые хохмы кому-нибудь помогают? Фиг вам! К тебе всего одна просьба. Сделать то, что можешь! Не спорь, я знаю – можешь! Яви им чудо. Пусть они смогут прокатиться на этой летающей колбасе. Пусть все жаждущие попадут на эти ковчеги. Пусть разместится столько туш, насколько сработает твоя фантазия. Пусть эти олухи спасутся!

Каждое слово – как пощечина. Пощечина от любимого человека. Витек опустил голову, чтобы Фея не видела, как перекосилось его лицо. Девушка развернулась и пошла прочь с площади Европы.

Она уже не могла видеть струившиеся очередями толпы народа. Плачущие дети, мамаши и бабули со скорбными лицами, отцы, яростно кричащие или обреченно печальные. Крым, остатки белогвардейского движения, беспомощная, бесплодная… эмиграция.

Все с какой-то домашней утварью – по слухам, именно ее стали чаще всего принимать в залог. Впрочем, Оля так выстроила систему безопасности, что даже приближенным стало совершенно непонятно, о чем она инструктирует менеджеров «Нашего Неба» и многочисленных волонтеров.

– Стой! – закричал Витек. Он догнал ее, схватил за руку. – Ну чего ты ко мне присосалась? – Ощущение маленькой теплой ладони оказалось таким стремительно новым, что Фее показалось – обжигающая игла проткнула километры холодного равнодушия, которые не могли растопить ее сердце. – Вы можете наштамповать тысячи этих дирижаблей, сделать билет совершенно бесплатным…

Фея покачала головой:

– Ты же знаешь – не будет эффекта. Сейчас людям продают шанс. Не возможность, не уверенность. Без стоимости. Бесценную. На этом не зарабатывают. О поездке нельзя договориться. Люди оставляют свои вещи на два года как гарантию, что два года жизни им обеспечено. И жизнь продолжается. Ты же понимаешь – чудо не повредит. Думаешь, мироздание расщедрится на еще более злые шутки, если ты разок поможешь этим млекопитающим подняться в небо?

– Зачем? Пусть спасаются сами! Я знаю – они могут! – От собственного крика, как от озноба, Витек сжал плечи, притих, жалея, что сорвался, – его эмоции давно никому не интересны. Добавил тихо: – К тому же рано или поздно небо примет всех…

– Как?! – в ответ заорала Фея. – За сутки получается девяносто шесть вылетов! При максимальной нагрузке это девятнадцать тысяч человек. А спасать все еще нужно миллионы! Двойники нашей компании почкуются повсюду, но вполовину не так эффективны, как «Наше Небо». Людям внушили, что спасает «Наше Небо», – и точка! Теперь они с трудом верят во что-то другое. Ты же знаешь, среди тех, кому не посчастливилось покататься, обостряются процессы исчезновения. Со слезами отходят от трапов и – фьють! – через сутки их уже нет. Спаси хоть этих! – Она ткнула в толпы людей, запрудивших площадь Европы. Трап стоял на станции речного трамвайчика, розовый дирижабль висел над водой. Люди медленной струйкой затекали на борт.