Текст книги "Девушка, которой нет"

«Сделай их счастливыми – и этот муравейник просто перестанет быть…»

– Уж вы-то должны быть вне всевозможных вздорных иллюзий! Извините! Когда выйду от вас, для симметрии обязательно ударюсь мордой о косяк.

Идеолог направился к двери. Президент перелистывал досье Соболя – не прощаясь, не обращая внимания, духовно восстанавливаясь для роли Повелителя.

– И самое главное, – не пожалел Идеолог еще одного патрона, – подозреваю, что один из бортов с душевнобольными будет заминирован…

«Интересно, во сколько раз должно уменьшиться народонаселение на Земле, чтобы оставшиеся в живых научились чувствовать себя спасенными?»

Лицо Президента перекосило:

– Зачем? – Он не мог найти подходящих слов.

– Общая на всех вина, – с готовностью ответил Идеолог.

– Зачем вы об этом говорите мне? – наконец нашелся Президент.

– Руководитель государства должен знать все, что творится в его стране.

«И не надо отрицать свою вину. Господь Бог выбил искру, люди подхватили и сами распределяют роли. Спасителей, Предателей и Палачей. И даже имеют смелость доигрывать их до конца, ни разу не сфальшивив…»

– Он взорвется? – Президент болезненно воспринял упрек Идеолога и теперь жаждал получить всю возможную информацию.

Президент имел в виду дирижабль, но для Идеолога «Он» прозвучало о другом.

«Бедный, бедный мальчик…»

Идеолог отвернулся к двери, но не вышел – просто скрывал блеск в глазах. Что сказать? Он изучил материалы, собранные на совершенно непохожих людей, объединенных «Нашим Небом». Составил мозаику судеб. Догадывался, верил, анализировал. Какие неповторимые комбинации! Но в итоге всегда – преждевременная смерть. Сердце рвало надеждой – может быть, кто-нибудь сфальшивит?

– Не знаю. Готовы ли те, кто участвует в последних сценах, импровизировать? Может быть, бильярдный шар выпрыгнет из канавки?

Идеолог стремительно вышел.

«Вопиющая небесная анархия – позволить человеку самому решать, когда исчезнуть. Наделить его могуществом, равным… Разве Бог мог ошибаться, когда послал нам эти испытания?»

Мумий Тролль: «Владивосток 2000»

– Вот сволочь! Что он говорит?! – орал Шаман на Олю, будто она была виновата в тех потоках грязи, которые опрокинул на них Толик. По ящику передавали прямую трансляцию пресс-конференции с бывшим сутенером и фальшивомонетчиком. Новым генеральным директором «Нашего Неба».

Битый час звучали гневные обвинения: «Они не понимали ответственности… для них это забава, развлечение… неоднократно встречались с работниками британского посольства… новая политика компании ориентирована…»

– Четко его выдрессировали. Всего за сутки. Наши спецслужбы самые спецслужбы на свете, – резюмировал Саня.

Шаман брезгливо указал полупустой (четвертой) бутылкой пива на морду Толяна в телевизоре:

– Сейчас он снова предложит нам прийти с повинной таким печальным голосом, словно единственное, чего мы заслуживаем, – быть повешенными на рее.

– Мы пойдем громить это осиное гнездо? – Фея уже второй раз задавала этот вопрос.

Ей вновь никто не ответил. Они больше не были командой. Ни уверенности, ни надежды.

Оля смотрела себе под ноги, где появлялась и исчезала маленькая статуэтка Че Гевары. До обеда она фонтанировала с большей фантазией, материализуя поочередно Пушкина, Ницше и Люка Скайуокера.

Только Кратер с готовностью приподнялся. Вчера, после ухода Витька и Толи, его словно прорвало. До полудня он успешно перенимал способности Оли и Феи. К вечеру ему казалось, что он может передвигать горы, испарять дыханием океаны. И столь же легко – утилизировать сохранившиеся запасы химического оружия, реформировать бесполезные сейчас вооруженные силы государств, копошащиеся в собственном навозе, не оправившиеся после недавних потерь.

Он подозревал: еще чуть-чуть – и все оставшиеся в живых на земле станут Титанами. Может быть, тогда и начнется главная битва?

В любом случае ему жадно хотелось опрокинуть, стереть с лица земли какую-нибудь проблему.

Фея сделала предостерегающий жест. Она чувствовала – вместе они уже ни на что не способны. Более того, взяв кого-нибудь с собой, она затянет его в очередной круг ада.

В коридоре шумно грохотала Ленка, вернувшаяся с продуктами из «Азбуки вкуса».

– Прикиньте! – заорала издалека. – В магазинах все есть! Даже цены снижают. Словно и нет войны.

Никто не разделил ее энтузиазма.

– Сколько человек сегодня пропало? – подняла голову Оля.

Только Шаман внимательно слушал новости, только Шаман мог быть в курсе. Он бодро ответил:

– Темпы эпидемии усилились. За сегодняшнюю ночь народонаселение Москвы сократилось почти на пятьдесят тысяч.

Возникла долгая, мучительная пауза – как в «Ревизоре». Пятьдесят тысяч!

Каждому, кто это слышал, захотелось отвесить Шаману оплеуху. За новости, за бодрый голос. Останавливало непреложное знание – независимо от того, что они сделают, в пустоте их тел, в том числе наполненного алкоголем тела Шамана, всю оставшуюся жизнь бесчувственные кошки будут скрести душу, напоминая о свершенном и несвершенном за ушедший звездный месяц.

Не сказав ни слова, Фея вышла из квартиры.

За трое суток, фантастически быстро истекших с момента ухода Витька, никто не обмолвился о нем ни словом. Табу.

Саня долго смотрел на Олю. Потом закрыл лицо руками.

– Ей помочь надо, – глухо попросил из-за вздрагивающего забора пальцев.

– Здесь всем и каждому нужны гигантские дозы помощи. Но мы давно запутались – кто, кому и чем обязан. – Оля уже решила, что будет делать дальше. – Давай-ка объявим дефолт по всем взаиморасчетам. Все равно никого не спасти, если не появится новая система обязательств.

Саня понял – окружающие его люди сдались. Отреклись друг от друга – тяжесть ответственности, угрызения совести не получается тащить вместе. Никого спасать они уже не могли. Еще день-два покиснут в подполье и разойдутся в разные стороны, чтобы смущать обывателей отблесками своего былого величия.

Демиурги обещали спасти мир от исчезновения. Как и многие другие, они чувствовали себя полноправными хозяевами своих слов. Захотели – дали, захотели – забрали назад…

Metallica: «Nothing Else Matters»

На улице вечерело. К Фее неторопливо подкатила юркая «Нива» с кенгурятником. За рулем сидел Идеолог собственной персоной. Его лысина была тускла.

Фея узнала его. Не стала приветствовать. Он тоже не стал размениваться на лишние слова:

– Народ бушует, Фея Егоровна. Мы стараемся не допустить утечки о вашем местонахождении. Иначе вас порвут на части.

– Почему? Вы же возобновили полеты.

– Увы, это не имеет прежнего эффекта.

– Чуший бред.

– Настроения масс не всегда имеют что-то общее с реальностью.

Фея пошла по тротуару. Нива поехала рядом – трогательный перепев финальных аккордов «Блондинки за углом». Идеолог высунулся из окошка и зашептал:

– Мы стараемся скрывать, что к нам попал самый молодой сотрудник вашей компании. Иначе и ему не отделаться от подзатыльников.

– Где он? – зашипела в ответ Фея. – Вы же знаете, я могу размазать вас по асфальту!

– Успокойтесь. Как раз сейчас я намекаю на готовность везти вас к нему.

Изюминка российского автопрома сорвалась с места. Через двадцать минут они входили в отреставрированный особняк, расположившийся в нескольких шагах от грозных бастионов ФСБ на Лубянской площади. Полутемными коридорами Идеолог провел Фею в какой-то чулан с прозрачной стеной. За ней в огромном стоматологическом кресле сонно хлопал глазами Витек. Казалось – из него выпиты все соки. На лице тени тревог, сомнений, вопросов.

– Ему плохо? – Она повернулась к Идеологу и не вцепилась в хищную физиономию только потому, что вопросы, сомнения-тревоги доедали и ее тело.

– Очень. Как бы вы себя чувствовали, если бы знали, что призваны помочь людям? Суетились, пытались, вкалывали. Потом – бац! – прозрение: ты – не нужен. Люди боятся исчезнуть. Боятся остаться. Они боятся быть могущественными. Ничтожными прозябать не желают. – У Идеолога, как и прежде, находилось авторитетное мнение на все случаи жизни. – Цена, которую нужно платить, чтобы разобраться, чтобы пройти, – это и есть цена спасения, равная жизни. И оплатить можно, только прожив эту жизнь.

В руках Феи оказалось пушечное ядро времен Крымской войны.

Идеолог кивнул, словно соглашаясь – что бы она ни сделала с этим ядром, любое действие будет достойным ответом. И все-таки он закончил:

– Но никто не готов жертвовать сам, уверенно соглашаясь на другие жертвы.

Фея запустила снаряд в стекло, весело осыпавшееся к ногам. Бросилась вперед, но в смежной комнате оказался не Витек, а пустое стоматологическое кресло и жидкокристаллическая панель.

Они теперь должны быть везде? Даже у стоматолога? Даже в тюрьме?

Дельфин: «Дверь»

Прошлое представлялось Толяну чем-то вроде огромной расколотой вазы. Несмотря на многочисленные трещины ей удалось устоять в полутемном углу, но, чем дальше он прогрызался в будущее, тем больше осколков возникало рядом с этим шедевром несложившейся жизни. Глядя на них, он с горечью осознавал ошибки, тысячу раз заклинал: «Нужно было так, а не так!» Старался мысленно приладить опадавшие, как листва, осколки, закрыть многочисленные пробоины в фарфоре, и тогда перед глазами возникал образ другой, более достойной судьбы.

Этот образ Анатолий Сергеевич Соболь всегда носил с собой, сравнивая с тем, что получается. Реальность ни разу не победила в сопоставлении. Все должно было быть по-другому!

И вот шанс – не дать отколоться очередному (огромному!) фрагменту судьбы. Пусть это не исправит жалкого вида щербатой вазы, но она устоит и в полутьме развернется наиболее сохранившимся боком. Оправдается хотя бы часть из того, что произошло с ним за последние тридцать лет.

Он мог бы объяснить все мотивы, но некому – никого не интересовало, почему он так поступил.

Туман этих дней не развеивался даже сейчас, когда он крепко держал то, что могло все изменить, – смерть.

Молодые ребята (на лицах благодушие, доверие, понимание) притащили сумку прямо в его кабинет. («Да-да, теперь это мой кабинет!») Неторопливо рассказали, где детонатор, как укладывать продолговатые пластилиновые кубики.

«Со мной разговаривают как с ребенком. Глупым, больным ребенком. Которому уже не помочь. Как они меня сломали? На разные лады спев о том, что „все пройдет“? Боярский, Дунаевский, Дербенёв, 1983 год…»

Толян послушно кивал – подобострастие в голосах юных взрывотехников росло пропорционально его покорности.

В этой игре сквозила фальшь, так же как и в любом другом разговоре за последний месяц.

Нутро жгло от вранья даже сейчас, когда он держал в руках стопроцентно правдивую субстанцию. Правда и ложь не могут конкурировать с С4 – пластид вне этих категорий, последний восклицательный знак без смысловой нагрузки.

Кубики, которые он укладывал рядом со слабеньким цеппелиновским двигателем, напоминали коллекцию, которую Толик собирал всю жизнь. Он давно перенес из «скорой» три жестких диска, под завязку набитых фильмами, музыкой, книгами и картинами.

И сейчас, когда минировал дирижабль, думал только о них.

«Там все, чем мы жили. Но то, что мы объявляли ценностью, не протискивается в следующий информационный виток – затопчут, завалят новыми зрелищами и нетленками. Хоть что-то нужно спасти из ненормальных последних двенадцати лет двадцатого века. Я лучшее из той пошлости хочу спасти. Она составила мою судьбу и потому достойна называться и смыслом, и правдой. Спустя мою жизнь этого уже никому не понять…. Кому завещать коллекцию? Константину Эрнсту?»

В том, что смерть неизбежна и близка, он не сомневался – после того, что он сделал, у него не было права на будущее.

Машина времени: «Место, где свет»

– Фея Егоровна, как нас выбирали на эти роли? Кто из нас злодей? – Идеолог тронул ее за плечо.

– Вы. Мы. Все вокруг, – уверенно ответила Фея.

Мужчина пробормотал:

– Нам всегда кажется – мы кому-то помогаем, кого-то спасаем… Тех, кто подозревает, что оказывает услуги человечеству, вообще не счесть. Я привез вас сюда, чтобы вы ненароком не помешали, не оказали человечеству услугу, о которой оно не просит. Отдохните часик-полтора.

– Где Витек? – Фея выгравировала в воздухе эти слова. Каждая буква – десятитонный камень. Той смягчившейся, пробившейся сквозь километры холода Феи словно никогда и не существовало.

– Не было мальчика. Не было «Нашего Неба». Не было всех этих бесследно исчезнувших. Будем начинать с чистого листа. И не надо выяснять, не надо ворошить прошлого. Кто предатель, кто святой… Без нас разберутся.

– Пусть разбираются. Мальчик должен жить.

– Как же человечество? Вы готовы, что оно постепенно исчезнет? – уже по-настоящему устало спросил Идеолог.

– Плевать! Человечество – всего лишь восемьсот-девятьсот миллионов йоттабайт информации. Чисто техническая проблема. Меня оно не интересует. Меня интересует мой друг. – Дрожь в голосе Феи выдавала крайнюю степень напряжения.

В воображении возникали жуткие картины подлости, порока, ущербности людей. Всех вместе и каждого по отдельности. Как вездесущая пыль, картины налипали, пачкали голову, словно вместе с ними протискиваются мусор, ложь и лицемерие, которые люди повсюду таскают за пазухой.

Спокойное понимание неисправимости, греха.

«Все они достойны беспощадной смерти. Почему Бог так милосерден? Даровал им только безболезненное исчезновение…»

– Вы не посмеете убить его! – хрипло, сил кричать не осталось, выговорила она.

– Если поставить перед выбором, убить его захотят все, – взглянув на все еще бешеное лицо Феи, Идеолог поправился: – Почти все… Не посмею.

В руке Феи возник меч. Ей хотелось крушить, не задумываясь, не прощая, как в те лихие денечки, когда она работала на Викентия Сергеевича.

– Прикажете сражаться? – воодушевился Идеолог. – Продемонстрировать свои суперспособности? Главное не то, кто кого сегодня замочит. Главное – и меня, и вас сжигает душевная боль от того, что все уже сделано и решено. Сегодня нам доступен лишь миллиграмм свободы – возможность убить друг друга. – Идеолог демонстративно отвернулся от Феи. – Между тем его борт уже в воздухе. Он и еще сто девяносто девять душевнобольных.

– Какой борт? – только и нашлась спросить Фея.

– Вы, наверное, слышали, общественность посчитала – недееспособные люди тоже должны иметь шанс на спасение. Один из восьми дирижаблей – розовый – выделили для детей, заключенных, сумасшедших и инвалидов.

– Чтобы, кроме «НН», правительства и Бога, люди тайно ненавидели убогих, домушников и убийц, которые лишают их заслуженного спасения?

– И сами себя ненавидели за эту ненависть, – закончил Идеолог. – Люди нуждаются в печали и скорби.

– Вы чудовище!

– Не более чем каждый из нас в суровый век кризисов и терпимости. – Идеолог понизил голос: – Все, что произнесено здесь, исправно пишется для истории. Для истории же я вам выскажу мое самое главное опасение. Я очень боюсь за спокойствие тех, кто узнал, что мальчика повезут на дирижабле. Недовольство может приобрести самые разрушительные формы.

– Кто узнал?! – заорала Фея.

– Многие, – обреченно вздохнул Идеолог. – Полчаса назад об этом рассказали по Первому каналу. – Он угрюмо процитировал: – «Задержанный ранее Виктор Иконников, считавшийся в „НН“ кем-то вроде сына полка, прошел медобследование. Врачи из института имени Сербского поставили диагноз – шизофрения. Виктор вошел в очередную группу пациентов, которым сегодня в 22.00 посчастливится совершить терапевтический полет на розовом дирижабле „Нашего Неба“…» Достаточный повод для недовольства простых смертных?

Не зная, что ответить, Фея сжимала и разжимала кулаки, готовясь ударить, выстрелить, умереть. Стрелки на часах показывали 22.30. Поздно.

Девушка бросила меч в сторону. Кинулась прочь.

– Подождите, – остановил ее Идеолог. – Разделите со мной ответственность.

Он щелкнул пультом. В углу засветилась панель огромного экрана. На нем бегали люди, ехали пожарные машины, периодически появлялись какие-то важные шишки, говорили тревожными голосами, печально морща озабоченные лица.

Фея ничего не понимала. Словно какой-то канал к уставшему разуму выключился и больше не передавал информацию. Наконец, показали Президента, твердо вещающего об угрозе.

Засорившийся канал словно прорвало – она услышала: «Розовый дирижабль с душевнобольными заминирован… пилоты не смогли обезвредить… сигнал на взрыв может быть подан в любую секунду – с мобильного телефона, по рации… спецслужбы блокировали дирижабль для любых радиоволн, его срочно выводят за город… чтобы не рухнул на головы сотням граждан, чтобы взрывная волна не достигла жилых домов…»

Она обернулась. Идеолог, скаля зубы, улыбался в натужной попытке сохранить вид уверенного в себе человека. Страшная картина.

– Его выводят. Выводят! Как тараканов… как тараканов… – безумно повторял он: – Нет чтобы посадить прямо на Красной площади… Спасти этих калек, пригреть. Что за люди? Пигмеи…

– Что нужно делать? Мне? – Фея была сама решимость, готовая срочно бежать, сражаться, спасать.

Идеолог внимательно посмотрел ей в глаза и торжественно, словно перед всем человечеством, произнес приговор:

– Ничего не надо. Достаточно знать, что на розовом дирижабле почти десять килограммов С4, и он в любую секунду может взорваться. Иногда просто знать – это уже свершенная подлость. Иногда просто знать – это уже предательство…

Ludwig van Beethoven: «Sonata Nr. 14 In C-Moll»

– Он не умрет. – Идеолог изо всех сил постарался, чтобы его голос звучал уверенно.

– Конечно, – в противовес прозвучал обреченный голос Феи. – Его убьют. Они обратятся в пыль. Обратятся в прах.

– Ваш друг все может предотвратить. Да? Этот парень не позволит дирижаблю взорваться.

Он почти просил. Она уже вслух шептала:

– Ну конечно, с ним ничего не случится… сила его безмерна… мудрость его… любви его хватит на всех… Господи, я так и не смогла его понять и полюбить…

На поверхность бешено скачущих мыслей вновь и вновь выплывал скорбный, совсем чужой шепот:

– Он всего лишь пацан – грязный, оборванный… Который не знает, что ему делать. Не знает, кому нужен. И в его душе бомбой замедленного действия заложено понимание – жертва всегда интереснее человека…

В прямом эфире показали, как загорелся розовый дирижабль. Тот самый, на котором Витек несколько дней назад организовал спасение двадцати шести тысяч обреченных.

Эпилог
Реквием («Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» Muse: «Unintended»)

Даже во тьме можно разглядеть зыбь откровения, бегущую по толпе. Это невидимая граница между людьми, которые еще улыбаются, и людьми, которых уже нет.

Чак Паланик

Восемь кораблей «Нашего Неба» плыли над Москвой по 8-образной траектории. Экскурсионная петля вспыхивала на свету и угасала в тени облаков. Как меркнущие события уходящей жизни. Зеленый, желтый, синий…

Если в этот час рассеять облака, не дать солнцу нырнуть за горизонт и взглянуть на город с орбитальной высоты, то окажется, что его границы обрамляют звенья восьмерки, радужно ожившие от внезапно настигшего их света. Вместе дирижабли похожи на очки огромного существа, лицо которого выросло до размеров Москвы и стало напоминать ее топографию – вытянутое с севера на юг, приплюснутое по щекам. Это существо много веков наблюдало небо, стараясь найти ожидаемые знаки. Потом разуверилось и натянуло очки, соорудив радужную оправу из разноцветных дирижаблей. Увидело что-то искусственным зрением? Увидит?

Возможно, наоборот, это очки, упавшие с огромного лица того, кто долго смотрел вниз на город, надеясь разглядеть что-то сквозь сооруженную людьми оправу. Очки застыли в падении. Соскочили с носа, но так и не достигли земли. Достигнут ли?

Уплывающее за горизонт солнце коснулось розового бока, словно благословляя. Дирижабль неуклюже свернул в сторону от проложенного маршрута и медленно выплыл из строя.

Через несколько минут он стал серой тенью.

Рваную линию заката загромоздили контуры липнущих друг к другу домов. Темнота в этот вечер очень быстро рухнула на город. Зажглись огни-огни-огни, расплывающиеся как от слез.

Мигая всеми бортовыми огнями, розовый дирижабль покидал Москву. Внезапно свет на корабле замигал с задыхающейся периодичностью: то быстрее-быстрее-быстрее, то неторопливо-медленно, выдерживая долгие паузы темноты.

Еще несколько секунд полета, и он окончательно погас.

Командир эскадрильи вертолетов, руководивший эвакуацией дирижабля, дал команду на снижение – темная громадина пересекла финишную черту МКАД.

* * *

Среди сотни отличий дневного неба от ночного есть и еще одно – в ночном небе нет рельефа, объема, глубины. В него очень сложно вписать картину, не имеющую общих с темнотою тонов и настроений. И светлые пятна звезд, и метаморфозы луны наносятся словно поверх чернильного фона, льстят ночному небу, заигрывая с ним, одаривая и одухотворяя.

Другое дело – объекты, лишенные внутреннего света, – облака, погаснувшие кометы, падающие дирижабли. В темноте их контуры густеют-твердеют, становятся неотъемлемой частью ночной стихии.

Ночь избирательна. Днем легко уместить в щедрую глубину неба любой предмет, и он станет его частью. Ночи нужны постоянные уступки – она принимает не всех.

Сейчас дирижабль представлял собой тридцатитонную громадину, слегка поддерживаемую инертным гелием.

Ровно в 23.15 эта громадина вспыхнула как спичка, сразу став самым необходимым фрагментом загустевшей чернильной топи небес.

* * *

Где-то внизу шумел хворый подмосковный лес. Сверху показалось бы – дирижабль застыл над ним. Вознесшиеся огни вертолетов разгоняли темноту только вокруг себя. Далеко за лесом светилась бесконечная тропа международной трассы. Она бурлила неудобно современной жизнью в этом тихом единении падающего дирижабля и леса. Земная громада одного, недолговечная туча другого.

Фея смотрела на экран. Прыгающую картинку передавали с одного из вертолетов.

«Вот сейчас остановится сердце. Вот сейчас…»

Она закрыла глаза и представила себя на борту розового дирижабля. Всё – одна сплошная, открытая рана. И тишина, в которую вторгаются всхрипы ветра.

«Вот сейчас меня не станет…»

Но толчка все не было.

Никто из душевнобольных не закричал, чтобы подарить и себе, и тем, кто их может услышать, редкие мгновения тишины.

* * *

На месте усмиренного пожара нашли только одного потерпевшего – Виктора Иконникова. Допрашивать его, куда подевались остальные, было бессмысленно – он получил ожоги четвертой степени. Тело обгорело полностью. Удивительно, как его довезли до Склифа. Странно, что он мог говорить. Невероятно, что он дожил до утра.

– Пустите ко мне всех, кто придет, – шепотом умолял мальчик врачей.

Тщетно. Да и желающих поблизости от больницы не случилось. У палаты и на входе в лечебницу дежурили по два бойца СОБР. Во дворе стояла «Газель», где кемарили еще шестеро человек.

Ждали его смерти.

Фею, Олю, Саню, Шамана и Кратера, конечно, не пустили бы. Тем более ночью. Однако Саня кому-то спокойно объяснил по мобильнику, что сейчас они готовы сравнять этот город с землей. Трубка пробурчала:

– Ладно, но после… вы должны покинуть Москву минимум на три дня. В ваших же интересах… Ожидаются беспорядки…

Через пять минут собровцы получили приказ «пропустить», но усилить охрану больницы до двадцати единиц.

* * *

В основном, молчали. Так же молча они просили прощения.

У себя? У кого же еще.

«Что мы могли сделать?» – Немой вопрос, заполнивший предрассветный сумрак больничной палаты.

«Человек может все. Это дар». – Хорошо, что Он не произносил вслух этот беспощадный максималистский ответ.

Витек умирал мучительно и некрасиво. Даже после лошадиной дозы обезболивающего глаза слезились от мук. Тело вздрагивало. Когда ему делали перевязку, виноватые взгляды наблюдавших не отразили даже кусочка живой кожи.

На бинтах расплывались коричневые пятна. Чудом уцелевшее лицо морщилось. Он хотел что-то говорить, упрекнуть или поблагодарить, но видел – сейчас это ничего не изменит. Объем сочувствия и сожаления в сгорбившихся телах друзей достиг максимума, но так же замкнут, так же обращен на самих себя.

«Неужели никого не удастся спасти?»

Взглядом подал знак Фее. Она приблизилась, встала на колени перед кроватью. Горячо зашептал:

– Может, никого и не надо убивать, чтобы изменить мир. Действительность – грубая, отмороженная штука. Ее не прогнуть силой. Достаточно какого-нибудь пустяка, и все пойдет по-другому. Например, ты научишься чувствовать – и вселенских катастроф как не бывало. Ты научишься чувствовать?

И глазами в ее глаза.

Фея пожала плечами: «Разве можно предсказать?» Шепотом спросила:

– Ты же мог всех спасти?

Про себя подумала: «Это единственное, что тебя беспокоит?»

– Они спасены, – ответил Витек. – Мне дарована мучительная смерть. Как гарантия, что я жил и не буду забыт.

Она ничего не могла с собой поделать – слезы брызгали на щеки, туманили вид маленькой забинтованной головы на огромной белой подушке:

– Все, что от нас осталось. Вся сила демиургов будет брошена, чтобы люди запомнили тебя, – пообещала она.

«Это наша дань, последний подарок. Та самая печаль и скорбь, которые по капле высушат энтропию исчезающего мира… Почему он не хочет уйти, нырнув в какую-нибудь иллюзию?»

– Почему ты уходишь? – Фея задала другой вопрос.

– Самопроизвольное возгорание, – попытался пошутить Витек. – Пожар внутри детского неокрепшего организма.

Он задыхался от чувств и слов, которые никогда не будут сказаны:

– Я не убивал себя. Просто когда люди говорят: «Виновен!» – ничего не остается, как смириться с приговором.

– Глупости! – почти во весь голос закричала Фея и продолжила бы в том же духе, но Витек взглядом остановил – не надо, пожалуйста, не надо, на глупостях держится вся наша жизнь и добрая половина Вселенной.

Теперь его глаза беспокойно прыгали по лицу Феи. Наконец, он решился:

– Ты видела его? Расскажи, какой он.

Фея предположила, что он впал в беспамятство. Мальчик попытался приподняться, тело свело судорогой. Она положила руку на этот подрагивающий куль и сквозь десяток слоев марли ощутила пульсирующее тепло.

– Викентий Сергеевич. Мой отец.

Изумление, озарение, настигшие Фею, словно прибавили света тусклому освещению больничной палаты.

– Я быстро нашел дом. Электронные базы и детская интуиция – великие вещи. Он жил всего в двух кварталах от нас, в этой дряхлой пятиэтажке. Полгода я приходил туда и торчал у подъезда. Он ни разу не вышел. Я знал – он там. Он ждет и хочет увидеть меня. Хочет спасти. Как ты думаешь, он догадывался, что я был рядом? Почему не решился выйти? Не мог? Извини, я спер твои деньги. Я не хотел идти один. Со мной должен был кто-то быть, когда я пойду к нему. Иначе умер бы со страху…

Он шептал что-то еще, а Фея вспоминала очень земное признание всемогущего и одновременно бессильного Викентия Сергеевича о семье, о ребенке.

– Ты самое главное, что есть у него. Он ни за что не отдаст тебя, – прошептала она Витьку в самое ухо, чтобы эти слова помогли смириться с приближающейся агонией.

* * *

Удивительная вещь – когда люди исчезали, как звезды на утреннем небе, никто и не помышлял о мятеже. Когда забрезжило Спасение, горожан и приезжих словно всколыхнуло – они оказались готовы бить стекла, грабить магазины и избивать ментов.

Бунтующих сдерживали деликатно, препятствовали только самым радикальным выходкам – власти понимали, что необходимо дать выход тому ужасу, который творился последние четыре недели. Подумаешь – тысячи разбитых витрин, сотни перевернутых машин, несколько пожаров… по сравнению со здоровьем нации.

Первым делом толпы народа двинулись к зданию «Федерации» громить то, что навсегда оскорбило – необъяснимое неравенство в спасении.

Когда в кабинет вошла Оля, Толян наблюдал, как потоки людей затопляют подходы и въезды к зданию.

«Интересно, что им сейчас надо? Они спасены. Мы прокляты. Какой еще мести требуют их сердца?»

Он уже не боялся. Он ждал.

Оля села напротив. Выглядела она на удивление хорошо – все мучившие сомнения ее оставили.

– Зачем мне такая сила в двадцать лет? – тихо спросила воздух перед собой.

– Ты ничего не сможешь. Он умер. – Толик без особого вдохновения попытался урезонить Олю.

– Хочешь что-нибудь сказать напоследок, Иуда? – беззлобно спросила девушка.

– Я уже отправил свои жесткие диски Косте Эрнсту. Все, чем была наша жизнь…

Оля не слушала.

Она сложила щепоткой пальцы, попробовала схватить, ощутить подушечками, натянуть на себя громоздкий объем вещей вокруг. Легкая прозрачная пленка потянулась за рукой. Контуры предметов смазались, стали двухмерными.

«Неужели все, кто обладает силой, превосходящей всё и вся, в итоге понимают, что сила им не нужна?» – грустно подумала Оля.

Толик кивнул. Он смирился с тем, что девушка сама сделает последний рывок к неизвестности – она как всегда найдет решение. Вместо него.

– К черту! – закричала Оля и изо всех сил дернула на себя опостылевшую реальность.

В этом роковом последнем движении не было фальши.

Ворвавшийся народ увидел пустой кабинет и фотокарточку 10 х 15 на шикарном персидском ковре.

В смятом, рассыхающемся, похожем на старый жеваный полиэтилен фрагменте жизни остались она и ее неверный сутенер. Плюс интерьер, включающий ее недолгую, но яркую судьбу.

Вокруг был новый мир. Хуже? Лучше?

Без нее.

* * *

Танковые колонны на всех парах шли к Москве – охлаждать пыл заигравшихся, давить бунт, бессмысленный и беспощадный.

Кратер и не думал их останавливать – просто вышел на середину дороги и стал тоскливо вглядываться в облака приближающейся пыли.

Метров за сто в головной машине разобрались, кто замаячил на горизонте. Относительно руководства компании «Наше Небо» существовала четкая установка – «крайне опасны, в переговоры не вступать». Еще свежа была память о бесследно исчезнувших боевых группах, штурмовавших здание «Федерации».

В принципе, Кратер мог организовать на пути колонны Великую Китайскую стену шириной метров в пятьдесят. Но он не стал нагружать голову во второй последний миг своей жизни. Поднял тяжелый взгляд хронического забулдыги. Мысли постепенно остывали и теряли прежнюю горечь: «У меня в жизни ничего не было… Я легко смирюсь с мыслью, что уже ничего не будет. Нет-нет-нет!.. У меня случилось „Наше Небо“, Оля и Витек. Витек – вот наказание всем тем, кто останется после нас…»

Он просто отдал честь надвигающемуся танку – Кратер всегда уважал танкистов.

* * *

– Так он не был Спасителем?

Идеолог пожал плечами:

– Откуда я знаю? То, что произошло с нами… с ними (Президент понял – речь идет о душевнобольных на разбившемся дирижабле), – чудо. – Идеолог помолчал. – Я знаю только, что кто-то должен быть Им. Только так организуется круговорот человеческого существования. Общая на всех вина. Общая на всех жажда искупления. Вера. Восстановление пошатнувшейся духовной жизни. В этот раз все то же самое – сгоревший как спичка дирижабль, распоясавшиеся толпы людей, которые завтра вспомнят ошибки…