Текст книги "Сети судьбы. Первая любовь – как первый блин…"

Глава 3

Я заглянул в «благодарность» и обмер!

Там были деньги! Причём столько, сколько я ни разу живьём не видел!

Работа у меня здесь была, что называется, авральная временами. Однажды в больницу привели мужчину с травмой обеих челюстей справа и отсутствием части зубов. Нижняя челюсть была сильно смещена в месте перелома.

Как учили, я сделал ему обезболивание, изготовил из алюминиевой толстой проволоки от электрокабеля шины на челюсти, укрепил тонкой медной проволокой (не помню, где взял) к оставшимся зубам и, нарезав кольца от дренажной трубки, скрепил их за изготовленные крючки. Разумеется, обработав антисептиком. Потом наша врач позвонила в скорую в райцентр, и спустя четыре часа за ним приехали.

Через день он вернулся и сообщил: доктора районные сказали, менять ничего не надо, всё сделано нормально и что теперь надо приехать через дней двадцать. А ко мне ходить на профилактические антисептические орошения и вообще наблюдаться.

А травму этот мужик получил у станка, где быстро вращавшийся длинный прут своим свободным концом въехал ему в лицо.

Ещё помню случай, когда мне пришлось зашивать культи пальцев рабочему, рука которого попала под пресс.

Не зря прошли уроки в «прозекторской». Сделав антисептическую обработку, анестезию, я произвёл ревизию (так называется процедура по очистке ран), затем наложил швы, адаптировав края так, что там, в райцентре, спросили, кто сделал такую ювелирную работу.

А навыки гипноза, вернее, внушения по обезболиванию, я применил однажды, по необходимости, при лечении зубов у девочки тринадцати лет. Ей просто плохо становилось, когда я приближался к ней со шприцем. Её мама уже не знала, что предпринять.

Тогда я предложил попробовать метод внушения, который использовал наш гипнотизёр в училище. Я сказал ей, что буду проводить пальцами по щеке с той стороны, где болит зуб, на четвёртый раз она не почувствует прикосновения и боль мгновенно пройдёт. Ну, не помогло бы, так не помогло!

Я стал проводить пальцами по её щеке, произнося, что чувствительность пропадает, что боль стихает. А когда приготовился прикоснуться в четвёртый раз, сказав, что сейчас чувствительность пропадёт совсем.

Сам боялся, что не получится, чуть резче коснулся щеки, движение даже больше походило на пристукивание… Спросил, прошла ли боль в зубе.

И – о, счастье! – она сказала, что уже третьего касания не чувствовала. Так я вылечил все её больные зубы.

Потом прославился тем, что мне удавалось нащупывать, вернее, интуитивно находить вены у нашей полной медсестры, чтоб сделать инъекции хлористого кальция. Сколько раз наша врач до моего появления ни пыталась, в результате – синяки и боль от попадания лекарства под кожу.

Я просто клал пальцы на предполагаемое место на предплечье и старался уловить то ли тепло, то ли почувствовать жгут вены. Не могу словами объяснить, но без ошибок и осложнений я сделал ей пять инъекций. Слава о моих методах за сутки облетала деревню.

Дошло до того, что ко мне пришла одна женщина с жалобами на бессонницу в течение трёх месяцев и, соответственно, на головную боль. Понятно, что одно провоцирует другое. Тут я попробовал её усыпить методом внушения. У меня это получилось сразу, и я почувствовал себя «Виктором». Во время её сна я наговаривал ряд лечебных фраз, внушая пациентке, что головная боль уходит, что организм расслаблен и не подвержен никаким раздражающим факторам. Ну и всё в таком же духе.

Через день селянка пришла в больничку и положила на мне на тумбочку приличный газетный свёрток. Я спросил, что это означает. Она ответила, что первый раз за три месяца проспала девять часов, что голова перестала болеть и что это – благодарность.

Я заглянул в «благодарность» и обмер! Там были деньги! И не просто деньги, а столько, сколько я ни разу живьём не видел! Я, только вышедший из училища, напичканный правилами этики, еле-еле вернул ей свёрток, сказав, что лучшей благодарностью для меня является положительный результат лечения.

В то же время нам с ребятами в общаге нечего было съесть, кроме безвкусного «китового мяса».

Как-то иду с одним из парней по дороге (решили прогуляться, посмотреть, что там дальше, за селом) и в какой-то момент слышу крик сзади: «Доктор, доктор!» Оглядываемся. А это продавщица из ларька, торгующего шоколадными конфетами, «китовым мясом» и «спиртом питьевым», высунулась кое-как в окошко и зовёт, машет рукой.

Ну, мы подошли, а она говорит, что хочет угостить меня, и, насыпав горсть этих конфет на прилавок, достаёт три стакана, открывает бутылку спирта и наливает по чуть-чуть, на троих. Вот так проходила моя практика.

Единственным глотком счастья были письма от любимой, которые она писала через день. Я же получал их, когда приходил автобус, – сразу по два. И вечерами писал ответы.

А за селом было поле, картофельное. Однажды мой сосед решил накопать на вечер картошки. Часть урожая уже собрали. Но когда я увидел размер тех клубней, уговорил парня не напрягаться. Картошка была с горох величиной.

Тогда ребята решили разнообразить свой рацион курицей, которую поймали на улице, через два дома. Правда, кур там гуляло – не счесть!

Перья и прочее сожгли в печке.

В общем, проработал я там месяца три с половиной и получил повестку в армию.

А вот и «казённый дом», подумал я, вспомнив цыганку.

Но я и не предполагал, что это был не тот «дом», который она мне нагадала… Надо было цыганке сказать мне, что меня ждёт сеть казённых домов!

Приехал в райцентр на сборный пункт проходить медкомиссию и встретил там Гошу. Он рассказал мне, что получил письмо от своей девушки, в котором она написала ему, что по дороге домой, проводив нас на самолёт, моя плакала навзрыд до самого дома. (Я ещё подумал – плохая примета, так оплакивать…)

А через три дня – ещё повестка, уже с вещами, в армию. Должен сказать, что это короткое время практики на индивидуальном приёме дало мне очень много. Научило быстро принимать решения, самостоятельно выкручиваться при сложных удалениях зубов. Ну и подарило возможность попрактиковаться в гипнозе. Я, конечно, не собирался повторять те номера, что делал Виктор, но в своей области мне было достаточно и этого.

Часть шестая. Армейские будни

Глава 1

Ротный протянул папку с присягой: «Прочти и распишись».

Я прочитал быстро вслух и расписался.

Всё оказалось буднично, совсем не как в кино.

Итак! Гошу определили в десантники, меня – в танкисты.

За нами приехал сверхсрочник, и мы отправились на вокзал.

На одной из станций сверхсрочник отдал мне папку с документами, объяснив, до какого населенного пункта ехать (я должен был самостоятельно найти штаб и доложить, что прибыл на службу), а сам забрал Гошу, и они сошли с поезда. А я купил на этом полустанке напоследок пивка и принялся считать остановки, чтобы не пропустить свою, чтоб не проехать.

Ехал и думал: «Может, вернуться?» Присягу я не принимал, значит, дезертирством это не считалось. Но это так, рассуждения от нечего делать…

Вот и «моя деревня»! Вышел из вагона и вижу – вокруг деревянные дома и глинистые улицы. Спросил, где тут воинская часть. Мне объяснили, что она находится с другой стороны от железной дороги.

Иду по этой глине, дома деревенские кончились. Вижу вдалеке строения покрупнее – тоже деревянные, но уже двухэтажные. На улицах ни души, где находится штаб, спросить не у кого.

Наконец навстречу лейтенант. Глянул на мои бумаги и указал рукой, к какому дому идти.

Я смотрел на серый убогий пейзаж, на грязь, и такая тоска меня охватила! Вошёл в штаб и обратился к дежурному. Удивившись, что я приехал без сопровождения, какой-то начальник изучил бумаги и отвёл меня в казарму. Там мне выдали военную форму, б/у, великоватую по размеру, и определили на время «карантина» в роту обслуживания.

Месяц я служил уборщиком, дежурным на кухне, мойщиком посуды и полов. Через месяц меня вызвал командир роты. В кабинете уже находились замполит-подполковник и писарь штаба – рядовой срочной службы, корпулентный «ботаник» в выпуклых очках.

Ротный протянул мне папку с присягой и сказал: «Прочти и распишись». Ну, я прочитал быстро вслух и расписался. Всё было так буднично, не как в кино, где на общем построении, торжественно все принимают «присягу». Пока первый месяц я крутился в основном в казарме да на кухне, насмотрелся, как служат «старички».

Ведь я один был «салагой», «молодым». А они жили как в санатории. Вставали кто когда хотел, у половины в тумбочках была заначка спиртного. Все ходили почти нараспашку, никогда не застёгивая верхних пуговиц на гимнастёрках.

Позже мне один из «старичков» рассказал о части, в которую я попал.

Это была так называемая кодированная дивизия, не развёрнутая, неполного состава, при этом разбросанная по нескольким населённым пунктам.

Например, из фильмов все знают, что в роте должно быть около ста двадцати человек. В роте четыре взвода, в каждом взводе три-четыре отделения. Конечно, эти цифры условные и могут варьироваться. У нас же численность служащих во всех подразделениях была вдвое меньше.

А перебросили эту дивизию в дальневосточную таёжную глушь из центральной части в наказание. Кроме постоянных нарушений дисциплины произошёл случай, который и решил судьбу части.

В один из жарких летних дней, «как обычно!» несколько солдат направились за водкой в город, в самоволку, разумеется, – раздвинув доски в заборе. А один решил удивить свою девушку и выехал в город на танке.

Кто ему открыл ворота – неизвестно. Пока этот герой катил в центр города, он намотал на гусеницы весь размягчённый от солнца асфальт (конечно, сам он этого не видел, сидя за штурвалом), да ещё, развернувшись и встав у кинотеатра, снёс асфальт и на городской площади.

Теперь эти танки месят глину здесь. А как месят – тоже есть о чём рассказать.

Так называемый «карантин» закончился, и из уборщиков меня перевели служить по специальности в лазарет.

Вот жизнь началась! Никакой надзираловки! Я был предоставлен самому себе. Работал зубным врачом, принимая и солдат, и офицеров, и членов их семей, и даже гражданских. Продолжал нарабатывать опыт по части лечения и удаления зубов.

Почти каждый день получал письма от любимой девушки, которая очень скучала и ждала меня. Но когда-то всё кончается. Письма стали приходить всё реже. А моя служба шла своим чередом.

В свободное время я посещал спортзал и клуб, где было, к удивлению, нормальное пианино. Часами я сидел и занимался там. Играл классику и продолжал учиться импровизировать на джазовые темы.

Услышав музыку, в клуб стали приходить ребята, которые могли немного бренчать на гитарах, один на трубе играл, один на барабанах стучал. В общем, так организовался самодеятельный оркестрик.

Занятия музыкой, конечно, скрашивали бессмысленную службу в этой дыре.

Одного гитариста я определил в оркестре на бас-балалайку. Это огромный инструмент, такой гигантский треугольник, издающий чистый контрабасовый звук, без которого хорошее мягкое звучание оркестра немыслимо. Постепенно наш небольшой коллектив зазвучал на приличном уровне!

Замполит полка поручил нам подготовить концерт к какому-то празднику. Появился и ведущий – балагур из Украины. Пришла певица – жена одного лейтенанта, кстати, красивая девушка. И стихи кто-то читал, и трое ребят, которые раньше танцевать учились, морской танец «яблочко» выучили.

Концерт прошёл замечательно!

Всем дали увольнительные… Если бы начальство знало, что каждую ночь в казарме ночуют всего процентов двадцать! Нет, ротный-то знал, но просил, чтоб без происшествий.

Я хорошо стрелял, хорошо на перекладине подтягивался и так далее, за что всегда поощрялся начальством.

Скажу больше, меня даже награждали ценными подарками. Фотоаппарат «ФЭД» до сих пор хранится дома, хотя прошло без малого шестьдесят лет.

На турнике я уже стал подтягиваться шестнадцать раз с «углом». На одной руке мог подтянуться, правда, маловато – на правой пять раз и на левой четыре.

Был у нас один солдат, который делал на боковой стойке турника «флажок». Вот и я загорелся научиться. Но когда попробовал, взявшись широко руками, оторвать ноги от земли, у меня чуть рёбра не повылезали. Во всяком случае, такое ощущение было.

Глава 2

Я, поддерживая фотоальбом, половину ладони положил на её не прикрытые платьем колени и с видом крайнего внимания рассматривал фотки.

Подходили новые проверки, на которых меня поощряли отпусками. Но каждый раз не пускали, ссылаясь то на предстоящие учения, то на грядущую проверку, а однажды причиной назвали то, что я не подстрижен. Соответственно, у меня накапливалось негодование, формировалось негативное отношение службе, к начальству.

А девушка в последнем письме попросила приехать хотя бы в отпуск. Больше писем от неё я не получал. Меня можно было сравнить с собакой, у которой выработали «рефлекс Павлова» путём ежедневного кормления (ежедневными письмами) и затем бросили!

Моё существование потеряло если не смысл, то, я бы сказал, изюминку. Я почувствовал, что любимая вышла или выходит замуж.

А между тем служба в лазарете преподносила свои сюрпризы. Однажды на приём пришёл замполка и привёл свою семнадцатилетнюю дочь. Не сказать, что она была красавицей. Но, как говорил актёр Садальский в каком-то фильме, молодые – все красивые.

Она стала наведываться ко мне и просто так. А однажды, летом, принесла букетик придорожных ромашек и поставила в стакан с водой. Сказала, что придёт завтра, а цветы в стакане – как будто я для неё приготовил. …Однако?

Как-то она пригласила меня к себе домой в гости. Представляете? В офицерский дом! Когда я спросил про папу, сказала (на самом деле соврала), что он в командировке.

Я взял в каптёрке спортивные штаны, чьи-то кеды, гражданскую рубашку в клеточку и двинул в самоволку. В каптёрке можно было найти всё, вплоть до фрака. И ещё там круглые сутки на полу на куче бушлатов отдыхали двое: каптёр – старослужащий, похожий на нацмена, и молодой солдатик, такой пухленький, с губами – как у «звёзд» шоу-бизнеса. Много раз их заставали целующимися взасос.

В общем, часть не огорожена, гарнизон плавно, через небольшой пустырь, перетекает в деревню, та – в другую. Было куда ходить нашим солдатам.

А офицерские двухэтажные деревянные дома стояли на окраине части. После того как закончился приём в лазарете, часов в пять вечера, я прибыл в нужный дом, поднялся по ступенькам, постучал в квартиру, и мне открыла Света.

Тут и мама её появилась со словами: «Проходите, проходите в комнату».

Мы со Светой прошли в комнату и сели на диван. Она достала свои детские фотографии. Я, как бы поддерживая фотоальбом, половину ладони положил на не прикрытые коротеньким платьем колени, и с видом крайнего внимания рассматривал эти «пупсиковые» фотки. Но и такая обстановка меня не зацепила – из головы не выходил образ той, с которой я провёл самые счастливые в жизни минуты. Занозой свербел вопрос: в чем же причина разрыва?

Мама Светланы приготовила чай, но тут открылась дверь и… вошёл отец!

Я вскочил, встав по стойке «смирно». Он удивился и с улыбкой произнёс: «Ты, в гражданском? А зачем встал по стойке „смирно“, раз не в форме?» Ну и предложил нам спокойно дальше пить чай.

Больше, конечно, я к ним в гости не ходил.

Репетиции в клубе продолжались. Радист подключил колокол на крыше клуба, и нашу игру мог слышать весь гарнизон. Играли мы то, что хорошо отрепетировали. Я, конечно, и импровизировал в некоторых музыкальных номерах.

Однажды зимой подошел ко мне один солдатик и говорит, что у них в роте есть новенький, который стучит по разным предметам палочками, причем виртуозно. Я попросил прислать к нам в клуб этого барабанщика. Пришел. Невысокий, полненький, звать Сашей. О себе рассказал, что проучился в музучилище два года и перешел в цирковое – хотел стать эквилибристом-эксцентриком.

Я спросил, глядя на его неспортивную фигуру, что он может. А он, к удивлению, говорит, что может прыгнуть арабское сальто. Ну, мы, конечно: «Докажи!» Вышли на улицу, кругом лёд и снег. Он сделал шага два для разбега и, подпрыгнув, перевернулся в воздухе, сделав сальто вперед в позе боком. Выглядело это удивительно легко!

Потом он продемонстрировал свое мастерство за барабанами. Потрясающая техника! Он выбивал на тыльной стороне моей ладони такие ритмические рисунки, с такой скоростью! И, главное, я едва чувствовал прикосновение палочек!

Пришлось нашему барабанщику половину программы отдать Сашке, тем более что наш не знал, как надо играть джаз.

Позже Саша поделился со мной впечатлениями о нашей музыке, впервые услышанной из колокола. «Слышу, – говорит, – джазовые темы, импровизацию пианино, думаю – радио. Но понимаю, что барабаны не то играют. А спросить, откуда музыка звучит, не догадался». Для меня же сказанное было комплиментом. Значит, моя игра и импровизация соответствуют определенному профессиональному уровню.

Продолжала ходить на репетиции и певица. Отношения между нами становились всё проще и проще. Сначала-то… офицерская жена всё-таки. Ребята мечтали: «Вот бы с ней!..» А тут (дело было зимой) она говорит, что едет в райцентр по магазинам на уазике. Я напросился в попутчики, в книжный, за нотами. Никому не нужен: в роте думают, что я в лазарете, а в лазарете – что в роте.

Туда ехали молча, хотя это не было молчание двух равнодушных друг к другу людей. А что?! Водитель отгорожен от салона глухой перегородкой. Есть маленькое матовое окошечко, но оно закрыто. Вот не помню, почему она ехала со мной, а не рядом с водителем в кабине.

Добрались до райцентра и разошлись в разные стороны. Я нашёл книжный магазин и купил там пару тонких сборников песен советских композиторов для будущего репертуара. Вскоре и Майя, так звали певицу, пришла с покупками. Уселись рядом на переднее сиденье в салоне и поехали обратно в часть.

Ехать предстояло примерно час. А в машине-то без движения холодно.

Сначала мы просто прижались боками, потом я приобнял её одной рукой сзади за плечи, затем второй – спереди, и… мы поцеловались. Сразу стало теплее. Ну, раз нашли способ легче переносить холод, мы не переставая, до самой части, наслаждались этим «способом».

Подъехали к клубу, вошли. Приятели-оркестранты меня спрашивают: что она такая весёлая? Я слегка намекнул им на то, как мы грелись. Теперь у меня появилась причина легче переносить отсутствие писем – физиология взяла своё.

Муж нашей певицы, лейтенант, командир какого-то взвода, как и большинство его коллег, нередко появлялся в части в поддатом состоянии. Да что там лейтенант!

Был у нас заместитель командира полка (по какой части, не помню), подполковник, рослый красавец с тонкими усиками и с завидной выправкой, о котором можно было сказать, что он – «как старый русский офицер – гладко выбрит и слегка пьян». Но такое состояние у него было лишь первые несколько дней после получки. Остальное время подполковник ходил небритый, помятый и прилично пьяный.

А что там ещё было делать? Сапоги, как их ни надраивай, один раз прошёл по грязи – как будто год не чистил.

Были у меня два приятеля, с которыми я предпочитал общаться чаще, чем с остальными. Один – радиотехник, второй – штабной писарь, тот самый, который присутствовал на принятии присяги… Радиотехник пользовался особыми привилегиями, т.к. ходил по квартирам офицеров и настраивал им телевизоры, которые они все привезли с собой при переезде части. Все они, естественно, наливали ему за работу, да и сами чокались с ним, отмечая «праздник» – починку телевизора.

Ну а писарь – его боялись и с уважением здоровались все офицеры, зная, где он работает.

Я тоже был почитаем по понятным причинам. Так что даже если нас патрульные и заставали вне территории части, только здоровались, и всё.

Погода была почти всё время противная. Зимой морозы от двадцати пяти и до сорока с лишним. И всё время сильный ветер. Слабого не припоминаю. Если идёшь по улице, то встречного бегло осматриваешь – не побелели ли у него щеки или нос (это первая фаза обморожения). Он на тебя тоже смотрит и сообщает, если есть белые участки. Важно быстро растереть обмороженное место. Никто не сказал – некроз может наступить. Сам ведь не чувствуешь.

Ну а весной, летом и осенью – грязь непролазная из-за дождей.

Вспомнил один случай. Идём мы весной из деревни втроём, слегка подшофе, навстречу нам тот подполковник, с усиками. «Плывёт» по грязи, размахивая руками, будто ищет, на что опереться. А тут – мы! Решив напомнить нам о субординации, офицер скомандовал, слегка заплетающимся языком: «Стой! Почему не строем идёте?» Не помню, кто, но кто-то из моих друзей послал его…

Тут он кинулся на нашего радиомастера, и они, сцепившись, начали бороться. Оба упали в грязь, катались по глинистой жиже, а писарь, давая советы, наклонившись, следил, кто первым на лопатках окажется.

Наконец борцы выдохлись и поднялись с нашей помощью. Затем, послушав угрозы подполковника, мы разошлись.

Кстати, наш приятель-радист по секрету, уже садясь в дембельский поезд, рассказал нам, что он у двоих офицеров, когда настраивал частоты телевизоров, обнаружил передатчики. Отсюда вывод – он был не просто солдатом, а персоной вдвойне неприкосновенной.