Текст книги "Сети судьбы. Первая любовь – как первый блин…"

Глава 3

Майор напустился на меня с криком, мол, знаю ли я, кого гипнотизирую?! Мол, я гипнотизирую солдата секретной части!

Был у меня ещё один солдатик в приятелях. Ну, не в приятелях, а так, можно сказать, поклонник моей игры на пианино.

На территории нашей неогороженной части находились и другие воинские подразделения. В том числе какой-то «лётный» гарнизон, обнесённый высоким забором, единственный, куда просто не зайти. А этот солдатик был там санинструктором и поэтому часто заглядывал в лазарет один или приводил кого-нибудь на осмотр.

В общем, имел привилегии у себя и часто мог отлучаться за территорию своего гарнизона.

Вот он и пропадал на наших репетициях в клубе. Я ему рассказывал, как работал перед армией в глухой деревне, как лечил и применял внушение.

Тут он и спрашивает, не помогу ли я внушением исполнить его мечту – бросить курить. Я не отказался, тем более сам хотел проверить свои способности.

Посадил его в стоматологическое кресло с чуть опущенной спинкой и стал произносить стандартный набор фраз типа «твои глаза устают; тебе хочется спать» и т. д. Не знаю, уснул он или нет, но увидев его закрытые глаза, я продолжил внушение уже другим текстом: «Ты больше не закуришь; тебе этого не захочется, потому что при мысли о курении у тебя будут неприятные вкусовые ощущения». И дальше в духе тех лекций, что я слышал, когда Виктор избавлял желающих от их вредных привычек или недугов.

Я забыл сказать, что Виктору было разрешено работать гипнотерапевтом в одном из домов отдыха. Там у него был кабинет, где в удобных креслах располагались человек шесть-восемь и он, вводя в сон, наговаривал им позитивные тексты.

Вдруг приоткрывается дверь, и я вижу майора – начальника лазарета. Он, поняв, что происходит, тихо прикрыл дверь и удалился.

Только я отпустил своего приятеля-пациента и собрался уходить, как ко мне вбежала медсестра и дрожащим голосом произнесла, что меня вызывает Пётр Семёнович.

Я зашёл к нему в кабинет. Майор напустился на меня с таким криком и матом! Мол, знаю ли я, кого гипнотизирую! Мол, я гипнотизирую солдата секретной части! И так далее в таком же духе. В конце он сказал, что снимает с себя ответственность и доложит «куда надо».

Долго ждать не пришлось. Через день мой приятель писарь сказал, что на меня в особом отделе завели папку. А вскоре и меня самого вызвали в штаб.

Там начальник этого отдела сначала выслушал мои объяснения, а потом принялся вкрадчивым голосом объяснять мне, что такое гипноз; и чтобы быть гипнотизёром, надо иметь чёрные глаза, и неимоверную силу воли, и много еще такого, что науке неизвестно. На вопрос, понял ли, я ответил «так точно», и он меня отпустил.

Глава 4

От чая я отказался, поэтому сразу приступили к поцелуям и…

Вот и прошёл год с небольшим, как я служу отечеству. За это время ничего не менялось, я – то в лазарете, то в роте. Гипнозом больше не занимаюсь. А музыкой и чтением книг перед сном, после самоволок, – с увлечением. Рано вставать не надо, поэтому зачитываюсь допоздна.

Увлёкся серией книг ЖЗЛ (Жизнь замечательных людей).

А одно время запал на Маяковского. Не знал прежде, что у него есть очень сильные романтические стихи, которые он писал в начале своего творчества. Ну а «Облако в штанах» я выучил наизусть.

Роман с певицей продолжался по нарастающей.

Однажды она на репетиции сказала, что будет ждать меня в деревне по такому-то адресу часов в 12 ночи. Я, разумеется, согласился.

Примерно зная расположение улиц, я легко нашёл нужный мне дом. Постучался. Дверь открыла Майя и впустила меня, показывая пальцем, чтобы не шумел, так как хозяйка уже спала. А спала хозяйка в той же комнате, только у противоположной стены.

От чая я отказался, поэтому сразу приступили к поцелуям и…

Вышел я из дома до рассвета, хотя так не хотелось уходить!

Позже Майя рассказывала, что ещё когда часть дислоцировалась в центральном районе, она дважды уезжала к своей маме, чтобы развестись с мужем. Детей не было, ничто не держало. Но всё как-то снова «склеивалось соплями». И потом, там, в городе, всё выглядело более цивильно и комфортно для жизни. А здесь кроме грязи, плохого климата и офицерских пьянок – ничего.

На новогодний праздник наш самодеятельный оркестр откомандировали в дом офицеров. Это тоже казарма, только без кроватей, пустая. Были накрытые столы, шум, веселье – всё как положено.

Появилась Майя со своим лейтенантом.

Поиграв на танцах, мы всем оркестром вышли в коридор перекурить. Там уже курили прилично поддатые офицеры. Стоим, тихо обсуждаем, как бутылку спереть со стола. Вдруг Майя выходит в коридор и направляется ко мне с вопросом, не найдётся ли сигаретки. Следом появляется её муж и, грубо схватив её за руку, дёргает к себе, ругаясь при этом матом на весь коридор.

Вот всю жизнь терпеть не мог, когда кто-то при дамах ругается матом.

Мне надо было родиться в рыцарские времена, когда понятие чести считалось главным в человеческих отношениях.

В общем, я, с видом, что не в курсе, кто он, делаю ему замечание. Он же, схватив меня за рукав гимнастёрки, в ответ говорит нечто такое, за что я сразу даю ему в морду.

Тут же подскочили другие офицеры и разняли нас. Странно, но случай этот никто потом не вспоминал и меня не наказали.

Но через три месяца меня перевели в другую часть, в другую деревню. Правда, новое место абсолютно ничем не отличалось от прежнего – такие же пьянки, такая же грязь.

Глава 5

Спрашиваю у гранатометчика Тойбы: «Ты охота ходил? Белка глаз стрелял?» А он отвечает, что не ходил, что брат ходил.

Только определили меня не в лазарет, а в стрелковую роту танкового полка. Ну, думал я, теперь послужу в настоящей стрелковой роте!

Туда как раз пригнали молодняк, только что призванный.

Причём большинство было из Узбекистана и Алтая. Смешные ребята эти узбеки, тувинцы. Как дети!

Поначалу они отказывались от сахара и сливочного масла. Ну, мы только спасибо им говорили. Потом-то они сообразили, что к чему, и ели всё подряд.

Как-то построил ротный всех на плацу и дал слово заместителю полка, который стал спрашивать, подходя к каждому, про образование. У кого четыре класса, у кого восемь. У двоих была десятилетка.

А когда он услышал о моём медучилище, назвал меня профессором и сделал командиром отделения.

В моём подчинении было пять человек. По штату в отделении положен гранатометчик. Им стал тувинец, маленького роста, круглолицый – как луна, с раскосыми глазами. Звали его Тойбу.

Попал ко мне и узбек по имени Юсуф. Худенький такой, остряк, говорящий по-русски неплохо, своих земляков он любил передразнивать, сильно коверкая русские слова.

Слышал раз, как он в столовой закричал на своего земляка из-за компота: «Это не твоя кампота, билят нерусская!» Загоготала вся столовая.

Теперь мне чаще приходилось брать в руки автомат. Каждый день нас гоняли на стрельбище.

Был в отделении и еврей. Упитанный, всегда с полными карманами семечек, которые ему присылали в посылках.

Он всё время пытал меня как медика: «Скажи, это ведь хорошо для здоровья, что я ем по стакану семечек каждый день?» – и закидывал в рот очередную порцию.

Ну и ещё два солдата-автоматчика. С одним из них я поддерживал более близкие приятельские отношения, поскольку с ним было интересно беседовать. Мы обсуждали фильмы, даже музыку.

А ещё мы с ним были внешне очень похожи, хотя я родился на Северном Кавказе, а он в Казани.

Я провёл несколько занятий по стрельбе, объяснил задачу, и ребята быстро научились попадать в цель. Уже не было необходимости заниматься стрельбами всё отведённое на них время. И так во время инспекторских проверок отделение всегда показывало отличные результаты.

Спрашиваю как-то у гранатометчика Тойбы: «Ты охота ходил? Белка глаз стрелял?» А он отвечает, что не ходил, что брат ходил.

Но, наверное, у них врождённый талант. Он, стреляя из гранатомёта, ни разу не промахнулся и с трёхсот метров поражал макеты танков.

Вот поэтому, находясь летом на занятиях в поле, мы просто валялись на траве, а один из нас наблюдал, не едет ли начальство.

В других подразделениях проводили занятия точно так же. Поэтому у всех в тумбочках было полно нерасстрелянных патронов и взрывпакетов.

Взрывпакетами баловались так. Поджигали фитиль, клали на землю и накрывали солдатской алюминиевой кружкой. Раздавался взрыв, и кружка, как ракета, взлетала в небо на такое расстояние, что терялась из вида. Спустя некоторое время она приземлялась уже в форме миски.

А однажды к нам в часть прибыли на переподготовку взрослые дяди – так называемые «партизаны». Среди них было много солидных с виду, пузатых и медлительных мужичков. Их призвали на три месяца и распределили по отделениям.

Вот где мы настрелялись. Некоторые «партизаны» вообще отказывались брать автомат в руки.

Например, был один резервист из Узбекистана, лет тридцати двух, который в совершенстве знал английский язык и говорил на нём так, что у меня складывалось впечатление, будто я слушаю по радиоприёмнику «Голос Америки». Он рассказал, что работал дома и переводчиком, и гидом и что стрелять ему совсем не хочется.

Поэтому у нас накапливалось столько патронов, что мы стали заряжать не автоматные рожки с тридцатью патронами, а диски от пулемёта с семьюдесятью.

И после того, как резервисты уходили, мы начинали поднимать все мишени и пускать очереди, не отпуская спусковой крючок. После такой стрельбы указательный палец натурально немел.

Как и в той части, откуда меня перевели, здесь тоже все солдаты ходили в самоволку. Но это было ещё забавнее. Во-первых, у молодых солдатиков, которые ещё не обзавелись своими «невестами», была в одной из деревень одна на всех – тётя Катя. Только и слышалось: «Сегодня идём к тёте Кате».

По рассказам, там были все тридцать три удовольствия – и самогонка, и секс.

Ходили сразу человек по пять-шесть. За компанию, да и группой безопаснее было – этот «рай» посещали солдатики из других частей.

На территории гарнизона, считай на большом голом пустыре, кроме нашей танковой части находились казармы и зенитчиков, и стройбата, и «летуны» со своим небольшим аэродромом за деревней, и ракетчики.

Казарма последних была за высоким, с колючей проволокой поверху, забором. Мы им всё время завидовали, т.к. во время приёма пищи оттуда доносились ароматы жареной картошки, мяса, иногда пирогами пахло. А у нас – только каши перловые, которые я запомнил на всю жизнь, или гречневый продел по праздникам.

Один раз был «праздник живота», когда соседний колхоз отдал молочную сыворотку, и на ней у нас в части сварили пшеничную кашу.

Но, несмотря на настоящую армейскую дисциплину, в части за забором тоже было не всё в порядке. Как-то мы услышали автоматную стрельбу. Оказалось, там двое чистили автоматы, сидя спиной друг к другу, и один решил застрелиться. Говорят, ротный часто придирался к нему из-за плохо начищенных сапог и посылал в наряды: то картошку чистить, то автомат. Невзлюбил! И довёл-таки до самоубийства. А как иначе это понять?! Чистыми сапоги в тех условиях быть просто не могли. В сухую погоду пройдёшь по толстому слою пыли – и всё!.. Сапоги сизые. А в дождь, по глинистой грязи – тем более.

Глава 6

Иногда, услышав возглас: «Наших бьют!» – к танцплощадке неслась толпа, насчитывающая десятки солдат.

Как-то прибился к нашей группе друзей один солдатик из стройбатовской части, из соседней казармы. Родом он был из Одессы и на вопрос, как его зовут, сказал: «Зовите меня, как звали в Одессе друзья – мистер Дамский».

Это был второй Остап Бендер! Он проворачивал такие фокусы! Например, однажды позвал нас троих «на дело». Загрузил на объекте машину половой доски и, подъехав к нашей казарме, попросил нас помочь ему разгрузить эти доски в деревне.

Мы поехали. Остановились, сгрузили аккуратно эти доски у чьего-то забора. Затем наш мистер Дамский получил деньги от хозяина, и мы отправились обмывать сделку.

На следующий день мистер Дамский снова приглашает нас «к столу». И рассказывает, что ночью он эти доски дважды перепродал. Тихо погрузил, отвез на другой конец деревни; потом, через два часа, забрал часть из них и отвез в соседнюю деревню.

В доказательство показал полный карман денег.

Продавал он в деревнях и краску, и лопаты, и много чего из того, что было в строительной части. Да им-то и автоматы не выдавали. Только лопаты!

Так вот, однажды я пошёл с приятелями в самоволку, но не к тёте Кате, а на танцы. В деревне, что в трёх километрах от нашей части, была сооружена танцплощадка, огороженная низким заборчиком-частоколом. Такой деревянный помост на сваях метровой высоты, как сцена, круглой формы, диаметром около двадцати метров. Два фонаря на столбах освещали танцплощадку, а на одном был укреплён колокол, из которого играла музыка.

Сюда приходили девушки из окрестных деревень. Самая дальняя деревня была в десяти километрах. Некоторые солдаты провожали после танцев своих подруг до дома.

Но я хотел поделиться впечатлениями о тёте Кате. Двое из моих попутчиков решили взять самогончику, «зарядиться» перед танцами. Ну и зашли к тёте Кате с двумя рублями. Я ждал их, ждал и, не выдержав, зашёл.

Это был деревянный барак, составленный из ряда сараев. Малюсенький предбанник отделял жилое помещение от входной двери. В комнате тускло горела лампочка Ильича, кругом валялись телогрейки, старые рваные бушлаты, какие-то тряпки, на которых сидели в ожидании своей очереди мои двое и еще пара незнакомых солдатиков.

А на топчане, у стенки, – качающаяся «скульптура», как в нехорошем стихотворении: «Что за чудо в райском саде? Жопа спереди и сзади». «Вот! – подумал я, опять вспомнив строчки: – Под каждой крышей – свои мыши, своя судьба».

На танцах частенько возникали разборки между солдатами разных родов войск. Иногда, услышав возглас: «Наших бьют!» – к танцплощадке неслась толпа, насчитывающая десятки солдат.

Однажды, когда я возвращался с девушкой в сторону своей части, покинув танцплощадку из-за назревающей драки, услышал топот «табуна», бегущего нам навстречу. На всякий случай, встал с ней в тень от столба. Я уже приготовился к худшему, но оказалось – это мой старшина с нашими несётся на разборки.

Про него надо сказать отдельно.

Это был низкорослый, худощавый с рыжими волосами, хохол. Он себя так поставил, что его побаивались и офицеры до капитанского чина. С майорами он себя вёл как раб, как послушный денщик.

Ну а что говорить про солдат! Захочет, построит всех по струнке. Вот он всем и дал команду, предварительно построив: «Бегом к танцплощадке!» А сам ещё и автомат прихватил: ключи-то от ружпарка у него хранились.

Через какое-то время мы услышали выстрелы очередями. Это старшина в воздух палил, разгонял драку.

С девушкой я встречался недолго. Она, хоть и представляла собой не то, что тётя Катя – и возраст молодой, против пятидесятилетней «тёти», и предпочитала одного парня – в данном случае меня; – однако настораживала лёгкость, с которой она пошла на близость.

Всё случилось в поле, за деревней – нам больше негде было уединиться. Представьте: ночь, лето, высохшая от жары трава и тучи комарья.

Когда я вернулся в часть, стал изнывать от чесотки в области ягодиц. Позвал Юсуфа и дал задание отмечать чернилами каждый укус, чтобы знать, сколько комаров участвовали в «оргии». Он взял ручку и стал точками отмечать прыщи, записывая на бумагу каждый десяток. Получилось – только на одной ягодице триста двадцать три укуса. Вот и нагулялся! Больше я к этой девушке не ходил. Решил, что укусы – плохой знак.

Глава 7

Меня послали на курсы разведки, где кроме политзанятий и стрельбы обучали конспирации и боевым приёмам.

Настала зима. Зимой в тех местах, как я говорил, особый, пронизывающий холод.

В караул часовой надевал ватники (толстенные ватные штаны), бушлат, сапоги в валенки, шапку-ушанку (с завязанными тесёмками), тяжеленный, до пола, тулуп с капюшоном, а на тулуп вешал автомат. Если этого часового толкнуть, он свалится как столб и сам уже не встанет.

Да ещё тулуп – сначала промороженный, потом в комнате отдыха отогретый – становился влажным от подтаявшего снега. И в нём же – снова на мороз. Получался обледенелый толстый короб.

Был у нас один караульный пост, «склад боеприпасов», который находился на окраине. Этот объект огорожен по кругу двумя рядами колючей проволоки. По периметру между проволочными заборами и ходил часовой. Медленным шагом, скрипя снегом, прошёл два круга – и можно ждать смену караула.

Всё хранилище находилось под землёй, сверху – только маленький холмик с дверью на замке.

Слышим однажды ночью выстрелы очередями со стороны артсклада. По тревоге «в ружьё» и бегом туда.

Издали видим две лежащие тени. Оказалось, бык из деревни каким-то образом попал в периметр и пошёл на часового. Тот испугался – с двух сторон заграждения из колючей проволоки – хотел побежать и упал, а подняться уже не смог. Ну и дал по нему очередями, чтоб не забодал.

К этому моменту я уже был в звании младшего сержанта. А до получения звания для подготовки меня послали на курсы разведки, где кроме политзанятий и стрельбы обучали конспирации, кое-каким боевым приёмчикам и прочему.

Теперь я, когда получали наряд на дежурство в караул, был заместителем начальника караула. Брал с собой радиоприёмник «Спидолу» и всю ночь слушал джаз по «Голосу Америки».

Это я вот к чему.

Как уже говорил, была зима. Заступили мы в караул. Начальник караула – наш командир роты, капитан Светлов – невысокий, худой, как дистрофик, мужичок со впалыми щеками. Форма на нём сидела так, как если бы на подростка надели одежду взрослого и рослого мужика.

Сапоги тоже смотрелись нелепо – голенища настолько широкие, что можно было ещё одну ногу сунуть.

Поздно вечером в комнату начальника караула, где я сидел с капитаном, постучали.

Вошёл капитан Марунов – корефан нашего ротного, шепнул что-то ему на ухо, и они вышли в коридор.

Через минуту появился мой ротный – начальник караула – и с напыщенным видом заявил мне, что ему надо отлучиться ненадолго по важному делу. Попросил произвести развод караула, если он вдруг опоздает.

Разводил я караулы всю ночь, вперемежку с джазом из «Спидолы». Все, кто должен бодрствовать, спали, за исключением часового, которого я ставил на охрану «караулки».

Мороз на улице, да еще ночью, был, как обычно в это время зимы, около сорока двух-сорока четырех градусов.

Начало светать.

Слышу на фоне джаза шуршание за дверью. Часовой как раз зашёл в комнату отдыха будить очередной наряд. Открываю я дверь и вижу: мой ротный стоит на коленях и пытается подняться – пьяный в стельку. Зелёная сопля висит чуть ни до пояса, шапка на боку, слюни… и весь дрожит от холода.

Я затащил его в комнату начальника караула и положил на кушетку. Он что-то мямлил, я понял, что просит закурить. Прикурил сигарету и дал ему. Он один раз затянулся, и из него вверх вырвалась струя, состоящая из всей его закуски, поскольку он лежал на спине. Затем эта струя вернулась и накрыла всё его лицо и шинель до самого пояса. Тут же всё повторилось ещё два раза. Я растерялся! А что мне делать в таком случае?!

Идея пришла, когда мой взгляд упал на таз для мытья полов. Я взял этот таз и, зачерпнув им воды из бочки, стоявшей рядом, смыл всю его закуску с шинели. Потом и с его лица.

Он с трудом сел и, видимо, чуть придя в себя, спросил, видел ли всё это кто-нибудь. Я его успокоил, что никто не видел, потому что все спят, и подсадил его к печке-буржуйке. Через два часа пришла смена караула, и мы отправились в казарму. Потом он меня благодарил за то, что я не сдал его.

Глава 8

Денатурат мы отмели, сырец пробовали, а вот ректификат не знаем, на всякий случай спёрли и уже две недели пьём.

Я уж думал, что так и буду стрелять с отделением.

Однако меня всё же перевели в медсанчасть на должность фельдшера.

Как говорят, прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это! Настроение улучшилось, так как осталось предпоследнее лето в армии!

А что! В училище говорили, что у нас будет фельдшерская должность. Теперь я снова мог лечить и удалять зубы и всё остальное по медицинской части, что по силам и знаниям.

Вот, например, обратился один солдат с вопросом, как свести татуировку – у него на руке красовалось имя Наташа. Любовь, говорит, давно прошла, а новой девушке может не понравиться.

Я сделал ему внутрикожно укол двухпроцентного раствора новокаина, который используется для обезболивания в стоматологии. Инъекцию сделал поверхностно, продвигая иглу вдоль всей татуировки и выпуская понемногу раствор, получилась как бы лимонная корочка.

А потом, срезав эту корочку с именем, я наложил швы, хорошо садаптировал. Через месяц у него и шрама-то не было. Высший пилотаж!

Приходилось и в госпиталь ездить за пятьдесят километров, сопровождать заболевших солдат.

Однажды пошла массовая диарея – понос, по-народному.

Началось это расстройство вот после чего.

Летом в наш гарнизон зачастили деревенские коровы. Мало того, что по всем дорожкам «лепёшек» оставили, так ещё и жалкие цветочки поели на клумбочках.

Зам по тылу – громадного роста майор, которого боялись не только солдаты, но и гражданское население деревень за то, что хватал пьяных и сажал «на губу», – приказал штрафникам, тем, кто сидел на гауптвахте, переловить всех коров, забредших на территорию гарнизона, и загнать их во двор гауптвахты.

Двор огорожен высоким каменным забором, и со стороны их было не видно. Нашелся солдат, из деревни родом, который умел доить.

Короче говоря, вечером он надоил там несколько вёдер, и вся «губа» опилась парного молока. И у всех расстройство. Ну и поскольку в таких случаях появлялось подозрение на массовую дизентерию, всех «подозрительных» отправляли на уазике в госпиталь.

Многие солдаты косили под больных, приходили и жаловались на расстройство желудка. Вот меня и посылали несколько раз сопровождать заболевших и сдавать их в инфекционное отделение.

Там нас встречал врач – подполковник медицинской службы, мужчина лет шестидесяти, высокий, сутулый, с низким голосом. Он заводил всех в большую пустую комнату, в которой на полу стояло штук десять горшков.

Давал команду разобрать горшки и, после опорожнения кишечника, доложить и пофамильно сдавать свои результаты.

А теперь картина! Те, у кого не было поноса, делали вид, что сидят на горшках, а сами следили за теми, у кого есть. И как только хоть капля попадала в горшок, здоровые выхватывали из-под больного и подсовывали ему свой. Так они становились «инфекционными больными» и обеспечивали себе сорокапятидневное пребывание в «санатории» с хорошим питанием и без строевых занятий.

Заодно я и чашки Петри завозил из части в лабораторию, где делали «посев» на наличие дизентерийных палочек. Лаборатория стояла в другой части городка, в котором находился госпиталь.

Инфекционное отделение, с большим парковым участком, было окружено каменным забором.

Привёз я как-то очередных больных, а доктор зовёт меня в кабинет, где на кушетке стоит солдат на четвереньках со вставленным в задницу ректоскопом. Доктор говорит: «Нет! Вы взгляните! Там же нет никакого воспаления!»

Ну я и посмотрел в ректоскоп. Потом благодарил доктора за то, что дал возможность зубному врачу заглянуть в человека с другой стороны.

Вышел я на улицу и уже собирался ехать в лабораторию (надо было отвезти чашки и забрать результаты исследования), но тут ко мне подошли двое моих солдат, которые уже месяц лежали в инфекционном, и спрашивают: «Выпить хочешь?»

Нас, говорят, посылали в центральный аптекарский склад получать медикаменты для госпиталя, и там были три пятилитровые бутыли в плетёных упаковках. На одной, говорят, было написано «Денатурат», на другой «Сырец», а на третьей «Ректификат».

Ну, продолжают солдатики, денатурат мы отмели, сырец пробовали, а вот ректификат не знаем, на всякий случай спёрли и уже две недели пьём.

Я сказал им, что правильно выбрали, это самый чистый медицинский спирт. Они повели меня в парк к сараю, вытащили из-под поломанных стульев бутыль, в которой уже оставалась одна четвертая часть живительной влаги. Спирт, хранившийся в тени, показался мне прохладным. А на улице стояла невыносимая жара. Я спросил, чем можно закусить или запить, но они стали говорить, что, мол, ты же медик, должен быть привыкший. Сыграли на чувствах…

Чтобы не ударить в грязь лицом, я сделал несколько больших глотков из широкого горлышка и стал запивать выделяющейся «рекой» собственной слюны. Мне тут же сунули сигарету, и всё встало на свои места.

Потом я сел в уазик и поехал в лабораторию за результатами анализов. Пока доехали, чувствую, меня водит из стороны в сторону.

Вхожу в лабораторию и, ориентируясь на половицы, иду к первой же сотруднице, держа курс на белый халат. Протягиваю чашки и проговариваю: «Жду результаты». Она принесла мне листы и так странно на меня посмотрела… Вышел я так же, по доскам. На обратном пути остановились на берегу какой-то речушки. После купания мне стало лучше!

Снова появилось время на клуб, в котором тоже было пианино, как и в клубе моей первой части.

Там я познакомился с солдатом-пианистом, призванным с третьего курса консерватории.

Это был худой, ссутулившийся и тихий в разговоре парень, фанат классической музыки. Но почему-то он почти не прикасался к инструменту. Я ему и Шопена, и Рахманинова играл на пианино, а он – нет.

Много говорил о концертах для фортепьяно с оркестром, которые он учил в консерватории и ни разу не исполнил. Только однажды сел за пианино и попробовал сыграть несколько тактов из неизвестного мне произведения. Но я-то понял, что он действительно играет классно. А вот почему он так мало музицировал и не занимался гаммами, этюдами для поддержания техники и беглости пальцев – я так и не понял.

Но благодаря ему я познакомился с произведениями Пастернака, чьим поклонником он был.

Даже помню до сих пор четверостишие:

 
«Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна».
 

Правда, здорово сказано?