Текст книги "Сахалин. Каторга"

– Да ведь ты преешь весь?

– Что же делать-то?! Прею. На ноги вон и то уж больно вступить.

– Чего ж ты не разденешься? Не развесишь платье посушить?

– Развесь! Развесил вон Кузька халат да онучи, задремал – и свистнули.

– Это у нас недолго! – подтверждали, улыбаясь, каторжане.

Можете себе представить, что делается с этими людьми, по неделям не раздевающимися? Если бы кто-нибудь и пожелал вести себя почище, благодаря общим нарам это невозможно.

У них и паразиты общие. Помню, разговариваю в Онорской тюрьме с одним белобрысым арестантом, а каторжане меня предупреждают:

– Барин, велите-ка ему от вас поотодвинуться: с него падают.

И с этаким-то субъектом лежать рядом на нарах! Заботься тут о чистоте!

Этим объясняется и непонятная, как говорят смотрители тюрем, страсть каторжан спать под нарами.

– Не лежится ему на нарах, под нары, в слякоть лезет!

Лучше уж лежать в слякоти, чем рядом с таким субъектом!

Мне говорили многие из каторжан, что они сначала даже есть не могли.

– Тошнило. Везде ползают… Да и теперь припрячешь хлеба кусок: «Приду, мол, с работы, – пожую». Возьмешь, а по нем ползут… Тьфу!

Второе назначение вольной тюрьмы – быть игорным домом. Игра идет с утра до ночи и с ночи до утра. В каждую данную минуту заложат банк в несколько десятков рублей. Игра идет на деньги и на вещи, на пайки хлеба за несколько месяцев вперед, на предстоящую дачку казенного платья. Все это сейчас же можно реализовать у тюремных ростовщиков, вертящихся тут же.

Играют каторжане между собой. Сюда же являются играть и поселенцы. Играют старики и… дети. При мне в Дербинской тюремной богадельне поселенец, явившийся продавать в казну картофель, проиграл вырученные деньги, телегу и лошадь. В Рыковской тюрьме к смотрителю при мне явилась с воем баба-поселенка:

– Послала мальчонку в тюрьму хлеба купить! А они, изверги, заманули его в номер и обыграли.

– Не верьте ей, ваше высокоблагородие, – оправдывалась каторга, – она сама посылает мальчонку играть. Кажный день он к нам ходит. Выиграет – небось, ничего, а проиграл – «заманули». Заманешь его, как же!

На поверку, это все оказалось правдой…

Третья роль, которую играет вольная тюрьма, – это быть притоном и бездомовных, и даже беглых.

Тюрьма, надо ей отдать справедливость, с большой жалостью относится к участи поселенцев. Ведь поселенец – это будущее каторжника. Зайдя во время обеда в вольную тюрьму, вы всегда застанете там кормящихся поселенцев. Хлеба каторжане им не дают. «Потому самим не хватает». А похлебки, которую каторга продает по 5 копеек ведро на корм свиньям, отпускают сколько угодно. Таким образом, в годы безработицы и голодовки в вольной тюрьме, говоря по-сахалински, «кормится в одну ручку» подчас до 200 поселенцев.

В вольную тюрьму ходят ночевать и бездомовные поселенцы, пришедшие с голоду в пост из дальнейших поселений и не имеющие где преклонить голову. Они приходят перед вечером, забираются под нары и там спят до утра.

Право, есть что-то глубоко трогательное в этом милосердии, которое оказывают нищие нищим. И сколько раз воспоминание об этом поддерживало меня в те трудные минуты, когда ум мой мутился и каторга, благодаря творящимся в ней ужасам, казалась мне только скопищем злодеев. Нет, даже в тюрьме, в этой злой, гнойной яме, живет человек.

За хорошее поведение арестанта по истечении некоторого времени могут освободить от тюрьмы совсем. Он переходит тогда в вольную каторжную команду, живет не в тюрьме, а на частной квартире, и исполняет только заданный на день урок.

И если бы вы знали, как все, что есть мало-мальски порядочного в тюрьме, стремится к этому! Как они мечтают вырваться из этой физической и нравственной грязи тюрьмы и поселиться на вольной, на своей квартире! Но, к сожалению, это не всем удается, не всем желающим дается. Сам смотритель не может знать каждого из сотен своих арестантов. Аттестация о хорошем поведении зависит от надзирателей, часто самих бывших каторжников. Представление о переводе в вольную команду составляется писарями, назначаемыми исключительно из каторжных. Они всё держат в своих руках. И часто из-за неимения двух-трех рублей бедняге-каторжанину приходится отказаться от мечты о своем угле, от всякой надежды на облегчение участи…

«Кандальная», «вольная тюрьма» и «вольная команда» – перед нами прошла вся тюремная карьера каторжника. Обычный порядок.

Но весь этот порядок опрокидывается вверх ногами, если за прибывшим на Сахалин самым тяжким преступником следует семья, а особенно, если он к тому же хорошо знает какое-нибудь мастерство.

Если за каторжником приходит семья, он выпускается из тюрьмы, на два года совсем освобождается от каких бы то ни было работ, а затем работает поурочно, причем ему урок должны назначать такой, чтоб это не мешало правильному ведению хозяйства.

Случается так, что за одно и то же преступление, на один и тот же срок приходят двое преступников. За одним следует семья – и он живет на воле, два года ничего не делает. А другой – холостой и потому сидит в кандальной тюрьме, на лето ему бреют голову, его заковывают.

Убийца-зверь, убийца по профессии, гуляет на свободе и работает на себя, потому что он семейный. А человек, осужденный на 17¹/₂ лет за то, что, разговаривая с фельдфебелем, наговорил дерзостей и сорвал с себя (повторяю: с себя] погоны, томится в кандальной тюрьме.

– Знал бы, наперед женился, – смеются каторжане.

Все это мало внушает каторге мысль о справедливости наказания, которое они несут.

Один из кандальных в беседе глаз на глаз убеждал меня, что ему необходимо бежать. И как я его ни уговаривал, стоял на своем:

– Невмоготу мне!

– Ну, послушай. Будем говорить прямо. Тяжко наказание, это верно. Но ведь ты же его заслужил. Ведь ты же в полчаса пять человек топором убил. Ведь должна же быть на свете справедливость!

– Так! А тут есть, которые не по пяти, а по восьми человек резали и живут на воле, а не в кандальной, потому что за ними жены пришли. И выходит, стало быть, что я не потому в кандалах сижу, что пять душ загубил, а потому, что я холостой.

Проследим, однако, дальнейшую карьеру каторжника.

Отсидев свою «испытуемость» в кандальной, докончив свой срок в вольной тюрьме или вольной команде, каторжанин выходит в поселенцы.

Строит где-нибудь в глухой тайге «дом», в котором и жить-то нельзя, дом «для правов», потому что каждый поселенец, как я уже упоминал, должен заняться «домоустройством», иначе не получить крестьянства. Промаявшись впроголодь пять лет, поселенец перечисляется в «крестьяне из ссыльных» и получает право выезда «на материк». Мечта сбылась! Он едет с проклятого острова в Сибирь, которая кажется ему раем.

Там он должен пробыть 12 лет и, по истечении их, имеет право вернуться на родину.

Таким образом, даже «вечный каторжник», со скидкою по манифестам, со скидками за тяжкие работы, может надеяться, что хоть через 35–37 лет, но вернется на родину.

К сожалению, таких счастливцев очень немного.

Пожизненной каторги у нас нет. Но пожизненная каторга существует – и вы это ясно прочтете при входе в любую кандальную тюрьму, в списке содержащихся каторжников: «Такой-то. Срок: 15 лет + 10 лет + 20 лет +15 лет».

Что за страшные плюсы!

Есть каторжники, которым в общей сложности надо отбыть 70 лет. Этим уж никогда не вырваться отсюда. У этих ни на что нет надежд.

Откуда же получаются эти плюсы? Это все – результаты побегов.

Страшны не те сроки, на которые присылают каторжан, ужас вселяют те сроки, которые они «наживают» себе здесь. Часто человек, присланный на 6 лет, наживает себе 40. Бежит – ловят, набавляют. Надежды еще меньше – снова бежит, снова ловят, снова надбавка. Надежды уже никакой. Человек бежит, бежит – плюсы растут, растут.

Сахалин. Отправление на работы

Бывали случаи, когда бежали даже из лазарета, чуть не умирающие. Сквозь густо сросшиеся ветви кустарника, чрез непроходимую тайгу карабкаясь в валежнике, бежал человек, не человек, а полутруп, с ужасом в гаснущем взоре.

Из этого беглого очерка о каторге вы поняли хотя бы отчасти, что заставляет этих людей бежать, набавлять себе срок, отягчать участь.

Бегут – от ужаса…

Кто правит каторгой?

Представьте себе такую картину. Кто-нибудь заболел, и нужно прибегнуть к трудной операции. Созывается консилиум. Иногда выписываются даже знаменитости. Ученые доктора долго совещаются, толкуют, какую сделать операцию, как ее сделать, какие могут быть последствия. И когда всё обсудят и решат, берут и уходят, а саму операцию поручают сделать – сторожу.

– Но это невозможно!

– Но это на Сахалине так и делается.

Человек совершил преступление. Два ученых юриста, прокурор и защитник, взвешивают каждую мелочь свидетельских показаний, как он совершил преступление, почему, что это за человек. Иногда вызываются даже эксперты-психиатры, которые не только исследуют здоровье подсудимого, но и осведомляются о здоровье всех его родственников по восходящей линии. Если подсудимый признается виновным, три ученых юриста совещаются, обдумывают, какое к нему применить наказание, в какой мере.

А самое наказание, долженствующее «возродить преступника», самое это возрождение поручается надзирателю из отставных солдат или из ссыльнокаторжных.

Это именно так. От надзирателей зависят не только судьбы ссыльнокаторжных, но и применение к ним манифестов. Манифесты, сокращающие сроки наказаний, применяются к тем, кто заслужил это своим добрым поведением. А о поведении ссыльнокаторжных судят по штрафным журналам. А в штрафные журналы вписываются наказания, которые налагаются надзирателями и никогда не отменяются смотрителями тюрем.

– Это подорвет престиж надзирателя в глазах каторги. Как же он потом будет с ней управляться?

Обладают ли эти надзиратели, добрая половина которых состоит из бывших каторжников, достаточными нравственными качествами, чтобы им можно было всецело вверять судьбу людей?

При мне, на моих глазах, никто из надзирателей не брал с арестантов взятки. То есть я никогда не видал, чтобы арестант передавал надзирателю из рук в руки деньги. Но, посещая надзирателей, я часто спрашивал:

– Откуда у вас вот это? Откуда вот то-то?

И часто получал ответ:

– В тюрьме подарили… Арестант у нас есть такой, он сработал.

Несколько раз, в то время как я в тюрьме присутствовал при арестантской игре в карты, входили надзиратели.

– Ну, чего собрались? Разойдитесь! – говорил надзиратель, проходя между нарами и решительно не замечая разбросанных в изобилии карт.

– Пошел на свое место! – говорил он банкомету, тюремному шулеру, и не видел, что тот тасует в это время перед его носом колоду карт. Вероятно, не видел, потому что не делал даже замечания.

Когда мне нужно было узнать, кто в такой-то тюрьме майданщик, я всегда обращался с вопросом к надзирателям, и они указывали мне всегда безошибочно.

Иногда арестанты потихоньку жаловались мне, что такой-то тюремный главарь, арестант из породы иванов, обижает их, вымогает от них последние деньги. И когда я указывал на это надзирателям, я слышал всегда один и тот же ответ:

– Да что же, ваше высокоблагородие, нам с ним делать? Человек отчаянный, чуть что – сейчас нож в бок. Нешто он остановится? Ну и молчим.

Горный инженер Сахалина г-н М. постоянно жаловался мне, что у него на Владимирском руднике вечные бунты.

– Хотелось бы хоть один рудник устроить как следует! А вот пойдите же, не дают! Вечные истории.

– Но ведь у вас два рудника, в которых работают каторжане: Владимирский и Александровский. В Александровском бунтов не бывает?

– В Александровском – нет.

Бог знает, словно какой-то особенный сорт каторжных. Какая-то прямо тайна.

Тайна, впрочем, обнаружилась очень просто.

За несколько дней до моего отъезда с Сахалина г-н М. объявил мне при встрече:

– На Владимирском руднике бунт. На этот раз уж совсем настоящий бунт. Не хотят грузить пароход! Я буду требовать для усмирения солдат! Пусть этих негодяев перепорют.

Дело, к счастью, как-то уладилось без порок и усмирения: японский пароход «Ясяма-Мару» был нагружен углем, и я благополучно отплыл на нем с Сахалина. Доро́гой сопровождающий груз угля похвастался мне:

– Как скоро нагрузили! А? Пароход зафрахтован у японцев посуточно. Какую я экономию сделал, нагрузив его так скоро!

Хвастаться действительно было чем: пароход был нагружен изумительно быстро.

– Но как же вы это сделали?

– Там человечек один есть, надзиратель – удивительно ловкий и дельный малый. Я ему дал красненькую, он и заставил каторжан приналечь. И в рабочие, и не в рабочие часы грузили. Ведь от него все зависит. Тут на Сахалине все от надзирателей зависит.

Вот где была причина владимирских бунтов.

На том же Владимирском руднике интересен другой надзиратель, Кононбеков, из бывших каторжников. Он – кавказец, сослан за убийство в запальчивости, во время ссоры.

– Пустая ссора была! – улыбаясь говорит красавец Кононбеков. – Да я шибко горячий кровь имею.

На Сахалине он герой: он убил беглого каторжника Пащенка. За Пащенком числилось 32 убийства. Его побег из кандальной тюрьмы, с откованием от тачки, поверг в ужас весь Сахалин. Кононбеков его застрелил, и надо видеть, с каким наслаждением рассказывает Кононбеков, как он убивал. Как горят при этом его глаза!

– Шел вот тут, по горке. Ружье имел. Ходил, нет ли беглых? Я горкой иду, а внизу шу-шу-шу в кустах. Я приложился, – трах! Только вскрикнуло. Из кустов человек побег. Я думал, промах давал. Бросился в кусты, а там человек корчится. Как попал! Голову насквозь! А из него кровь, кровь, кровь…

Бежавший из кустов был товарищ Пащенка, Широколобое.

– Как же ты – так и стрелял без предупреждения? Ни слова не говоря?

– Зачем говорить? Прямо стрелял!

– И ты часто ходишь так?

– Каждый день хожу, нет ли беглых? Беглый – стрелять.

Словно на охоту.

Интересен уголок, в котором живет Кононбеков. Идеальной чистоты кровать. Над кроватью лубочные картины: охота на тигра, лев, раздирающий антилопу, сражение японцев с китайцами. Издали – одни красные пятна. Кровь на картинах так и льет ручьем.

– Покупал?

– Покупал. Самые мои любимые картины.

– О чем там толкует Кононбеков с арестантами? – спросил я как-то надзирателя, берущего по 10 рублей за «скорую нагрузку».

– О чем ему больше разговаривать! Рассказывает, небось, как он «у себя на Кавказе» убил или как Пащенка застрелил. Больше он ни о чем не говорит. Пустой человек! – махнул рукой практичный надзиратель.

У этого Кононбекова какая-то мания к убийству, к крови.

И под руководством таких-то людей должно совершаться нравственное «возрождение» ссыльных!

В их руках судьба каторги.

– Но чего же смотрят господа сахалинские служащие?

Нужно прежде всего знать, из кого на девять десятых состоит контингент этих служащих. Самое слово «закон» приводит таких господ в исступление, прямо невероятное.

– Закон… – упоминает каторжник.

– А?! Ты бунтовать! – топает ногами служащий.

Нет ничего удивительного, что на Сахалине нет слова более ругательного, чем слово «гуманный».

Мы беседовали как-то с одним сахалинским землемером об одном из докторов.

– Гуманный человек! – отозвался землемер.

– Вот-вот! – обрадовался я, что нашел единомышленника. – Не правда ли, именно гуманный человек!

– Верно! Гуманный. Гуманничает только. А нешто с каторгой так можно? Вообще, не человек, а дрянь!

Мы говорили на разных языках.

Гуманничает! – это слово звучит полупрезрением, полуобвинением в том, что человек «распускает каторгу», и для сахалинского служащего нет обвинения страшнее, как то, что он «гуманничает».

– Откуда они взяли, будто я какой-то «гуманный»! – оправдываются эти добрые люди.

О высоте нравственных понятий этих господ можете судить хотя бы по следующему случаю. Одно официальное лицо, посетившее Сахалин, осматривало карцеры Александровской тюрьмы.

– Ты за что наказан? – обратился он к одному из сидевших по темным карцерам.

– За отказ быть палачом.

– Верно? – спросило лицо у сопровождавшего его помощника начальника тюрьмы.

– Так точно-с. Верно. Я приказал ему исполнять обязанности палача, а он ослушался, не захотел.

«Лицо», известное и в науке своими просвещенными и гуманными взглядами, конечно, не могло прийти в себя от изумления.

– Как?! Вы наказываете человека за то, что он проявил хорошие наклонности? Не захотел быть палачом? Да понимаете ли вы, что вы делаете?!

Понимают ли они, что они делают!

Продрогший, иззябший, я однажды поздно вечером вернулся к себе домой в посту Корсаковском.

– Рюмку водки бы! Погреться.

– Водки нет! – отвечала моя квартирная хозяйка, ссыльнокаторжная. – Но можно купить.

– Где же теперь достанешь? «Фонд» заперт.

– А можно достать у…

Она назвала фамилию одного из служащих.

– Да неужто он торгует водкой?

– Не он, а его лакей Маметка, из каторжан. Да это все равно: Маметка от него торгует.

На Сахалине ни одному слову не следует верить. Во всем нужно убедиться своими глазами. Я надел арестантский халат и шапку и вместе с поселенцем, работником моих хозяев, отправился за водкой.

Мы подошли к дому служащего. Поселенец постучал в окно условным образом. Дверь отворилась, и показался татарин Маметка:

– Чего нужно?

– Водочки бы.

– А это кто? – спросил Маметка, разглядев мою фигуру.

– Товарищ мой.

Маметка, рассмотрев в темноте длинный арестантский халат и шапку блином, успокоился.

– Сейчас!

Он вынес бутылку водки.

– Два целковых.

Водка оказалась отвратительным, разбавленным водой спиртом.

На следующий день я сделал визит этому служащему очень много расспрашивал его о житье-бытье, попросил показать квартиру и в спальне увидал целую батарею таких же точно бутылок, как я купил накануне.

– Однако, вы живете с запасцем! – улыбнулся я.

– Да, знаете! Приятели иногда заходят. Держу на всякий случай.

Через год этот служащий был уволен со службы, и именно за продажу водки поселенцам и каторге: при проверке книг «фонда» – а кроме лавки казенного «колонизационного фонда», спирта на Сахалине купить негде, – оказалось, что этот служащий забирает спирту столько, что на этом спирту можно бы вскипятить целую реку!

– Конечно, сахалинские мастерские – это одна «затея»! Но знаете, при желании, и они недурно работать могут. Видели коляску у X.? Обратите внимание на обстановку у У Всё – работа сахалинских мастерских! – говорили мне еще во Владивостоке.

– Да-с! Было времечко, да сплыло! – со вздохом мне говорил по этому случаю смотритель одной из тюрем. – Работали у нас в мастерских и иногда хорошо работали: среди них всякий народ попадается. Да теперь «фактический контроль» устроили. Контролеров понаслали, всё учитывают: сколько рабочих часов ушло, сколько материалу. Только на казну мастерские и работают. Ну, конечно, себе тоже в мастерских все велишь делать; но чтоб на продажу изготовлять – нет, уж шабаш! Трудно.

– Ну хорошо. Казна их обувала, одевала, кормила мастеров, которые на вас работали. А сами-то они от вас что-нибудь получали?

– Они-то? За что? Разве ему не все равно, на кого свои работы отбывать: на казну или на меня?

Ко всему этому следует прибавить еще одно. На Сахалине очень распространен обычай брать женскую прислугу.

Из 260 ссыльнокаторжных женщин в Александровском округе в 1894 году – ровно половина числилась «одинокими», в услужении у господ служащих.

Принимая во внимание все это, вы поймете, что господа служащие не могут пользоваться в глазах каторги именно тем «престижем», о котором так хлопочут.

– Ужасные черти! – жаловался мне на каторгу помощник смотрителя Рыковской тюрьмы. – Никакого уважения! Можете себе представить, иначе как на «ты» со мной и не разговаривают! Да вы сами слышали!

Первое посещение всякой тюрьмы, которое я делал, из любезности, со смотрителем, всегда оставляет ужасное впечатление.

Каторжане тут же, при нем, ему в глаза, начинают «докладывать» вам обо всех его штуках и проделках. Вы напрасно протестуете:

– Да я не начальство! Это меня не касается!

– Нет, вы, ваше высокоблагородие, послушайте!

И они отделывают человека, от которого зависит вся их жизнь, вся их судьба, не стесняясь в выражениях, ругательски его ругая.

Смотритель-бедняга только переминается с ноги на ногу, словно стоит на горячих угольях.

– Пойдемте-с!

После он, может быть, с этими обличителями и разочтется, но теперь «принять меры для поддержания престижа», при постороннем человеке, стесняется. А возразить? Что он возразит, когда все, что говорит каторжанин, я только что слышал в доме одного из его сослуживцев и услышу во всяком доме, куда пойду!

Если эта служащая сахалинская мелкота презирает и ненавидит каторгу, то и каторга ее презирает и ненавидит. Это и заставляет господ сахалинских служащих держаться настороже и вдалеке от каторги, заниматься только хозяйственными делами, а весь распорядок, весь внутренний строй каторги оставлять целиком в руках надзирателей, которые и являются настоящими, полными, бесконтрольными «хозяевами каторги».

Сахалинские служащие разделяются на две категории. Сибиряки, забайкальцы – чалдоны, как зовут их каторжане, – и служащие российского навоза.

Последнее выражение отнюдь не следует понимать как что-нибудь оскорбительное, ругательное. Российского навоза – это выражение, выдуманное для себя служащими, так сказать, из аристократизма, для отличия от каторжан. Арестантов на Сахалин сплавляют, а служащих на Сахалин навозят. Поэтому у каторжан спрашивают:

– Ты какого сплава?

– Весеннего или, там, осеннего, такого-то года.

А служащие между собой разговаривают так:

– Вы какого навоза?

– Я навоза такого-то года.

Чалдоны сами про себя говорят, что они «на каторге выросли».

– Меня, брат, не проведешь! Я сам под нарами вырос! – с гордостью говорит про себя смотритель тюрьмы.

По большей части это – тюремщики во втором, третьем поколении. Дед был смотрителем каторжной тюрьмы, отец, ну и он «смотрительствует».

– Каторга в меня с детства въелась! Я сам каторжник! Меня каторга не проведет! Я не барин-белоручка российского навоза! – хвастают чалдоны.

И если бы не было форменных отличек, вы, разговаривая с таким господином, ни за что бы не разобрали, да с кем же вы, наконец, говорите: с каторжанином или со служащим.

Служащие российского навоза – это по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России. Они махнули рукой и махнули на Сахалин. По большей части они приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраинах не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных припеках, которые умеют делать тюремные хлебопеки, об огромных экономиях, делаемых при поставках материалов, и т. п.

Здесь их ждало горькое разочарование. Все это можно, но далеко не в таких размерах.

– Я вас спрашиваю, какая же выгода служить на Сахалине, терпеть эту каторгу? – спрашивают обыкновенно с горечью эти господа. – Какая выгода? Увеличенное содержание? Так и продукты здесь, за что ни возьмись, вдвое, втрое дороже! А доходы? Что соболей покупаем за квитанции? Доход, нечего сказать! Служишь, служишь – и на тысячу рублей соболей вывезешь. Есть, конечно, такие, что водочкой поторговывают. Те хороший барыш имеют. Но ведь за это и под суд попадешь, нынче все строже и строже. Того, что прежде было, и в помине нет. Прислугу из каторжан берешь, и за ту в казну плати. То есть никакого профиту!

Всякому лестно, конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых в случае неудовольствия приказал выдрать или посадить в тюрьму. Но и эти надежды сбываются плохо. Среди оголтелого, отчаянного населения – населения, которому нечего терять, – служащие чувствуют себя робко. К тому же голод заставляет это население быть головорезами. На Сахалине убийства беспрестанны: убивают за 20 копеек и говорят, что убили за деньги, – такова порча нравов вследствие голода.

И вот, с одной стороны, обманутые надежды насчет привольного житья, с другой – вечная боязнь каторжан. Все это, конечно, вызывает в служащих российского навоза очень мало симпатий к Сахалину и его обитателям.

Большинство только отбывает свой срок, ждет не дождется, когда пройдут три года службы, – только после трех лет можно вернуться с семьей в Россию на казенный счет. И служащие, как и каторга, только и мечтают о «материке». Весь Сахалин мечтает о материке, клянет и проклинает:

– Этот остров, чтоб ему провалиться сквозь землю!