Текст книги "Сахалин. Каторга"

Хам – страшное название. Им человек обрекается если не всегда на смерть, то всегда на такую жизнь, которая хуже смерти. Достаточно обыска, даже просто внезапного прихода смотрителя, чтобы подозрительная каторга сейчас увидала в этом «что-то неладное» и начала смертным боем бить тех, кого она считает хамами. Достаточно последнему жигану сказать: «А наш хам что-то, кажись, „плесом бьет“ (наушничает начальству)», чтобы хаму начали ломать ребра.

Больше того, довольно кому-нибудь просто так, мимоходом, от нечего делать, дать хаму подзатыльник, чтобы вся тюрьма кинулась бить хама.

– Бьет – значит, знает за что.

Посвящение в каторжники

Всякий, конечно, слыхал об этом обычае «посвящения в арестанты», об этих жестоких истязаниях, которым умирающая от скуки и озлобленная тюрьма подвергала новичков.

Для чего тюрьма творила над новичками эти истязания, при рассказе о которых волос встает дыбом? Отчасти, как я уже говорил, от скуки, отчасти по злобе на все и вся и из желания хоть на ком-нибудь выместить накипевшую злобу, от которой задыхается человек. А отчасти и из практических соображений: нужно было узнать человека, устоит ли он против жалобы начальству, даже если его подвергнут страшным истязаниям. Ведь надо же знать человека, пришедшего в «семью». Будет ли он всегда и во всем надежным товарищем?

Я обошел все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай посвящения в каторжники, обычай пытать новичков отошел в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели всюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы мягчают.

Молодая каторга делает только удивленные глаза, когда спрашиваешь: «А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?» И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о прежних обычаях посвящения, улыбались и кивали головами на эти рассказы, словно встретились с добрым старым знакомым.

– Было, было все это! Верно.

И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.

А молодая каторга и понять даже этих обычаев не может:

– Да кому ж какая от этого польза?

Польза – вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги – убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради пользы. И остальным приходится подчиняться нравам, обычаям и законам этих людей.

Польза – это всё. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого, ни в чем не повинного поселенца:

– Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моем деле полезен.

А если бы «мог быть полезен», он бы запутал ни в чем не повинного человека, и вся каторга бы его поняла:

– Должен же человек думать о своей пользе. Всяк за себя.

Все теперешнее «посвящение в каторжники» состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка пользу то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его, елико возможно. Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только и можно играть, что с «новичками»: в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.

В этом посвящении есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.

Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду» и явилась в тюрьму.

Еще раньше, пока партия сидела свои 3–4 дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого – сообщник, у третьего – просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя карцером и розгами, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился доро́гой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает о ее имущественном положении и на кого следует обратить внимание.

В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит хорошее место в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко обрастают шерстью, продавая последнее, что у них осталось, – места на нарах, – и сами залезая под нары.

Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно: здесь, куда ни сунься – всё деньги, без денег – пропадешь, деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и уловляют.

Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.

По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета. Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: «Здорово, мол».

– Эй, дядя! – окрикивает ловкач дядю сарая. – Что у тебя фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?

– Кака-така копейка? – простодушно спрашивает дядя сарай.

– А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязать копейку да и ходить.

– Буде заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!

Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.

– «Двоегривенный»! – передразнивает его ловкач. – Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: «двоегривенный»!

– Ах, ты, такой-сякой! – выходит из себя дядя сарай. – Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами?! Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?

– На десять?!

– То-то, на десять. Прикусил язык голый!

Толпа хохочет.

– Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! – шепчет ловкач новичку.

Новичок колеблется.

– Наверняка ведь! Сам видел.

– Ставь! – подуськивают в толпе.

А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы отвлекают разговорами, чтобы не заметил.

– Вот он за меня ставит! – объявляет ловкач, указывая на новичка. – Выкладай красный билет!

Оба выкладают по десяти рублей.

– Давай платок! Ты и развязывай! – передают платок новичку.

Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!

– Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.

– Да это мошенство! – вопит новичок, хватаясь за деньги.

Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:

– Проиграл – плати. Правило.

Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и ловкач, всё это – одна шайка жиганов и игроков.

Фокус объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный.

А в другом углу камеры разыгрывается между тем другая сцена.

– Ах ты, татарва некрещеная! Бабай проклятый! – орет перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.

– Какой же я бабай, – запальчиво орет простофиля, – ежели я крещеный человек и у меня крест на шее есть!

– Нет у тебя креста на шее, у бабая!

– Как нет? Пари на пятишку.

– Ребята! – обращается арестант к новичкам. – Сложим пять целковых, утрем бабаю нос!

Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.

– Расстегивай ворот.

Спорщик расстегивает рубаху. На шее крест. Тут всё, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.

Новички ошеломлены, требуют деньги назад – «Мошенство!» – но напарываются на кулаки всей тюрьмы.

– Плати, коль проиграл! Правило!

Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелек:

– Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!

– Попробуй! Свези тачку! Легаш паскудный!

С ним сыграли ту же штуку, какую мошенники устраивают часто на улицах и Одессы и всех вообще больших городов. Вдвоем с арестантом они нашли кошелек и только что хотели приступить к дележу добычи, как перед ними словно из-под земли вырос владелец потерянного кошелька.

– Мой!

– А твой, так возьми!

– Стой! А куда же два серебряных целковика делись? Тут два серебряных целковика были!

– Никаких мы целковиков не видали.

– Ан врешь! Это что ж? Воровство? У своих тырить начали?

– Да хоть обыщи, дьявол! Чего лаешь!

Арестант выворачивает карманы и показывает кошелек. То же по необходимости делает и новичок.

Владелец двух якобы пропавших рублей роется в его кошельке, двух целковиков, понятно, не находит и отдает кошелек обратно.

– Знать, другой кто взял! Не взыщите! Вижу теперь, что вы люди честные!..

И уходит искать два пропавших целковых.

Только потом новичок, заглянув в кошелек, увидит, что из него во время осмотра исчезло десять рублей.

Тут дело снова в ловкости и проворстве да в том, чтоб во время осмотра кто-нибудь сзади будто нечаянно толкнул новичка, заорал, вообще заставил его на секунду отвернуться.

Подойдем к группе, собравшейся около игрока. Тут идет игра в наперсток. Два наперстка, под одним есть шарик, под другим – нет. Игра идет на маленькой скамеечке, во время обеда заменяющей стол, поставленной на нарах. Игрок с такой быстротой передвигает наперстки, что нет возможности заметить, который из них тот, под которым шарик.

– Закручу, замучу! – орет игрок. – Ставьте, что ли!

– Ишь, черт, дьявол, лешман! Ни свет ни заря, спозаранку за игру принялся! – раздается сзади игрока в толпе.

– А тебе какое дело, треклятому? – отзывается игрок.

– А такое, что непорядок! Вот какое!..

– А ты что тут за порядочник такой выискался? Тебя кто порядки уставлять звал? Ты что за шишка?

– А ты не лайся! Звездануть тебя в душу, черта…

– Молчи, пока арбуз не раскололи!

– Расколол один такой…

Вот-вот запустят руки за голенища и пойдут в ход жулики (ножи]. Лица озверели. Игрок забыл и об игре, повернулся лицом к обидчику. А в это время арестанты подглядывают, под каким наперстком хлебный шарик.

– Ставь, ставь красненькую! – шепчут они денежному новичку, около места которого и затеялась игра. – Ставь! Чего его жалеть! Всех обыгрывает! Надо и его! Ставь, наверняка ведь. Вот так, прячь деньги под карту…

– Да будет вам, дьяволы! – обращаются они к ссорящимся. – Ишь волынку затерли! А тебе что? Не ндравится – проходи, а огня из человека добывать нечего. Скипидаристый, право, человек!

Вступившегося в игру протестанта уводят. Игрок, ворча и доругиваясь, возвращается к игре:

– Ну, что тут?

– Все сделано. Куш под картой.

Игрок берется за наперстки.

– Нет, уж это ты оставь! – протестует толпа. – Игра составлена. Как есть, так и будет! Вот на этот он поставил!

– Да вы, может, подсмотрели, дьяволы?

– Видать, что окромя жулья никого не видел в жисть. Станет кто подсматривать? Нет, уж правило! Игра составлена!

– Да может, куш велик?!

– Под картой сколько есть! Нет, ты уж по правилам! А то – темную. Любишь, щучий сын, выигрывать! Умей и платить.

– Ну, ин, будь по-вашему! Ежели правило – я ни слова. Этот, что ли?

– Этот! – подтверждает новичок.

Игрок поднимает наперсток, под наперстком – пусто, тянет куш из-под карты.

Дело снова в ловкости рук, в умении быстро и незаметно, пока новичок волнуется во время спора, передвинуть наперстки один на место другого.

«Тузы» и «черное и красное» – это почти одно и то же. Выбирают по желанию: тузы или другие карты. Лежат крапом вверх три туза: два черных и один красный. Игрок их перекладывает с такой изумительной быстротой, что нет возможности уследить, куда ляжет красный.

Но во время игры его отвлекут какой-нибудь ссорой или прибегут сказать что-нибудь. Игрок отвернется, а в это время какой-нибудь арестант подсмотрит, где красный, и сделает на крапе карандашом метку.

– Ставь на этого, – шепнут новичку.

Игрок кончит ссору или разговор, возьмется снова за игру, начнет перекладывать карты с места на место.

– Готово!

Новичок ставит на меченого туза часто все, что у него есть, желая сразу вдвое разбогатеть. Ему дадут самому вскрыть туза, он вскроет: черный!

Дело в вольте, который делает во время метки игрок. Он подменяет меченый красный туз заранее приготовленным точно так же отмеченным черным.

Так шулера обыгрывают тех, кто не прочь бы выиграть наверняка.

И вот к вечеру новички, проигравшиеся в прах, обманутые, часто избитые за нежелание платить, ложатся на нары, думая: «Ну, народ!»

А сосед утешает:

– Зато ты теперь настоящий арестант. Форменный, как есть. Все ту же школу проходили. Порядок.

Они обобраны и тем посвящены в каторжане. Каторга не любит собственности и собственников. Их деньги пошли гулять по тюрьме: сегодня – к одному, завтра – к другому…

Некоторые из вновь посвященных с тоской и ужасом думают о предстоящих днях голодовок и всяческих лишений. Другие чувствуют злобу в душе и засыпают с мечтою, как они и сами будут точно так же обирать новичков.

Интеллигентные люди на каторге

 
Какое страшное мученье
Страдать века без разделенья,
Все знать, все чувствовать, все видеть,
Все против воли ненавидеть
И все на свете презирать…
 

Лермонтов

1

Приходилось ли вам когда-нибудь видеть в глаза смерть?

Тогда вы знаете, что «время» – это вздор, что понятие о времени – условность, что часов, минут, секунд на свете не существует. Пока поднимется и щелкнет курок, вы успеете столько передумать, переиспытать, перечувствовать, сколько не передумали бы, не перечувствовали, не переиспытали в год.

И мне кажется, я имею право, ставя эпиграфом к этой статье строки Лермонтова, оставить слово «века».

Год каторги… Это не 12 месяцев, из которых каждое 20-е число приносит вам жалованье. Это не четыре сезона, как для светских людей. Не 365 дней, как для всех. Это – миллионы минут, из которых многие – каждая длиннее вечности.

Все, что я должен изменить в лермонтовских стихах, это – слова «на свете»: И все кругом нас презирать. Разве можно не презирать всех этих иванов, храпов, жиганов, асмодеев, хамов, поддувал, крохоборов? Презирать и быть с ними запанибрата. Потому что это ваше общество! Потому что рядом с ними вы спите на нарах, вместе едите, работаете, с ними делите вашу жизнь!

Вид домов в слободе ссыльнокаторжных, живуших вне тюрьмы

Да, если бы даже только быть запанибрата.

Нет!

Барина каторга ненавидит.

Барина каторга презирает за его слабость, непривычку к физическому труду.

– Какой он рабочий в артели? Нам за него приходится работать.

Над барином каторга измывается, потому что у него есть привычки, заставляющие его сторониться грязи.

– Нет! Ты попал – так терпи! Нечего нежничать! Такой же теперь!

Барину каторга не доверяет:

– Продаст, чтобы в писаря выскочить!

Барин! – у каторги нет хуже, нет презрительнее клички.

И вот, когда я подумаю о положении интеллигенции в каторге, целый ряд призраков встает предо мной. Прямо, призраков!

Вот несчастный бродяга Сокольский. Больной, эпилептик, издерганный, измученный.

Я знаю его настоящую фамилию, он – хорошей семьи, учился в университете.

– Боже! Чего, чего я не делал, чтобы избавиться от этой проклятой клички! Чтобы пасть до них. Чтобы не чувствовать, лежа на нарах, что при тебе боятся говорить, что тебя считают за предателя, за изменника, за человека, готового на доносы. Нет! Какой-нибудь негодяй, какой-нибудь, говоря на нашем каторжном языке, хам, готовый за пятачок продать себя, других, все, – обзывает тебя барином. И даже он каторге ближе, чем ты! А каких, каких жертв я им не приносил! Я пью, как они. Играю в карты, как они. Меня назначили писарем – я ради них набезобразничал, чтобы меня выгнали. Чтобы доказать, что я не хочу никаких привилегий. Я принял участие в их мошенничестве – в сбыте фальшивых ассигнаций. Я помогал им скрывать эти ассигнации. Я прятал. Когда поймали – я никого не выдал. Мне грозит каторга на много, много лет. И все-таки я – отверженный среди отверженных, я – барин!

Этот Сокольский! Человек много игравший, с обширной, прекрасной эрудицией, с такими светлыми взглядами! Я с таким удовольствием беседовал с ним целое утро! Я – да что я! – он забыл о своем арестантском бушлате…

Он любит и знает Достоевского. Мы беседовали с ним, насколько теперешняя каторга ушла далеко от «Мертвого дома», спорили, оба горячились.

Как вдруг ко мне явился с визитом смотритель поселений.

– Ну-ка, братец, сбегай, скажи, чтоб мне переменили лошадей! – приказал он Сокольскому.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!

Я был сконфужен, смят, уничтожен за него. Был возмущен.

– Зачем вы так?! Ведь вы застали его у меня. Он – мой гость!

Смотритель поглядел на меня с изумлением:

– Да полно вам с этими мерзавцами сентиментальничать! Ничего, пробегается! Что ему сделается!

Когда Сокольский вернулся, он избегал смотреть на меня, я избегал смотреть на него.

– Эх! Разбередили только меня этим разговором. Человеком себя почувствовал. А это мне не годится! Человеком к вам пришел, а ухожу…

– Сокольский…

– Я ни на кого не сержусь. На вас? Да вы-то тут при чем? Разве вы-то создали все это? На него? Он еще поступил мягко, не обругал. Только лучше бы он мне в морду дал в другую минуту, чем за лошадьми послал в эту: Достоевский и – «сбегай-ка, братец!».

Сокольский ушел в себя, как уходит в свою раковину улитка, когда ее неосторожно тронут грубою рукой. Мы были с ним в хороших отношениях, он во многом мне помогал относительно сведений о каторге, но уж в длинные, откровенные беседы, в споры не пускался.

– Не надо! Вы уедете, а мне еще тяжелее будет.

Вот Козырев, несчастный юноша со взглядом утопающего человека.

Он прошел все-таки 6 классов гимназии. Сын зажиточных родителей. Его родные – богатые московские купцы.

Был вольноопределяющимся и за оскорбление караульного начальника попал в каторгу на 6 лет и 8 месяцев.

Теперь он сидит в кандальной за грошовый… подлог.

У него такое честное, симпатичное лицо. Я это хорошо знаю, он всегда готов поделиться последним, делился, делится с нуждающимся. Наконец, родные его не забывают. Присылают ему сравнительно по многу.

– И вдруг какой-то грошовый подлог?!

– Эх, барин! – по совести сказали мне люди, знающие дело. – Да нешто для себя он! Каторга заставила. Каторге этот подлог был нужен. Они и приказали, а он писарем был, вот и сделал. Пользуется ли он для себя! Да и к чему ему?

Его будущность тяжка и безотрадна. Прибавки каторги не выдержит, бежит, плети, еще прибавка, без конца, «испытуемость» и без выхода сиденье в кандальной тюрьме.

Да что какой-то Козырев! Такие ли люди гибли в каторге, тонули – «вверх только пузыри шли»! Гибли нравственно вконец, безвозвратно.

В селении Рождественском, в Александровском округе, учителем состоит некто В. Человек, получивший образование в одном из привилегированных учебных заведений.

В каторге этот человек за пять рублей нанялся взять на себя чужое убийство.

Потребовалось целое следствие, чтобы доказать, что убил не он.

Один сановник, лично знавший В. в Петербурге, приехав на Сахалин, захотел его видеть, хотел хлопотать за него в Петербурге.

– Поблагодарите, – просил передать ему В., – и попросите, пусть забудет об этом. Поздно. Там уж я не гожусь. Пусть меня забудут.

У меня есть, я взял, как образчик человеческого падения, один донос. Донос ложный, гнусный, клеветнический, обвиняющий десяток ни в чем не повинных людей, своих же собратий, и заканчивающийся… просьбой дать место писаря на 5 рублей в месяц.

Этот донос писан бывшим инженером, теперь занимающимся подделкой кредиток.

А вот Валентин, настоящий Валентин, которому вы так горячо аплодируете по окончании 4-го акта «Фауста».

Как это красиво! Благородно! Прекрасно! Что может быть выше, почтеннее? Брат, мстящий за честь сестры.

Это – преступление, которого требует общество.

Вы требуете – так и смотрите, что из этого выходит.

Своего Валентина я увидал тоже на подмостках – на нарах кандального отделения Онорской тюрьмы. Он встал передо мной с опухшим, опившимся лицом. Обдал меня запахом перегорелой водки.

Обвинялся, уже на каторге, в неоднократной подделке и сбыте документов. А ведь этот человек…

Несколько – довольно много – лет тому назад Москва была взволнована страшным, кровавым происшествием, случившимся на одном из бульваров. К проходившему молодому человеку подошел другой и, ни слова не говоря, наповал положил его выстрелом из револьвера.

На суде так и не выяснилось, что была за причина убийства.

– По злобе! – коротко отвечал обвиняемый и никаких подробностей разъяснить не желал.

В публике говорили, что убийца мстил за поруганную честь сестры, что он молчал, не желая оглашать позора девушки, что он посылал соблазнителю вызов на дуэль и, когда тот не принял, прибег к револьверу.

Я встретился с ним в полутемной кандальной.

Он обвиняется в угрозах бывшему смотрителю, угрозах глупых, сделанных в пьяном виде. Обвинялся, в каторге уже, за неоднократную подделку документов.

– Как же это случилось?

– Да как… Я рисовал хорошо. От скуки учился гравировать. Каторга узнала про мою способность, потребовала, чтоб я для одного беглого документ сделал, печати, все как следует. Первый-то раз я по принуждению сделал. А дальше… дальше уж пошел. Три документа за вытертую, старую краденую бобровую шапку сделал…

Как они падают?

Быстро. Перпендикулярно. Идут как топор ко дну.

Через год, через два, вы даже по внешности не узнаете, что пред вами существо, у которого на груди можно повесить надпись: «Здесь когда-то жил интеллигентный человек».

Вот хорошо известный Одессе Г. При взгляде на эту вечно избитую, исцарапанную, вечно опухшую с похмелья физиономию вы никогда не скажете, что пред вами человек, который еще два года тому назад играл в обществе выдающуюся роль.

– Знаете, упал я, оступился и ударился лицом! – объясняет он свои синяки и ссадины.

Его общество – специалисты-грабители, несколько тюремных шулеров, ростовщиков.

Глядя на этого человека, на его то наглую, то подобострастную манеру держаться, вы сразу скажете: «Да, это типичный выжига – волостной писарь!» Слушая про творимые им мерзости и гадости, про подделку записок на получение водки, вы не поверите, чтоб этот человек был когда-нибудь, не то что только два года тому назад, человеком с положением, и с очень хорошим положением.

А вот К., бывший офицер, несчастный юноша, убийца под влиянием нанесенного ему тяжкого оскорбления.

Товарищи предложили ему посильную помощь при отправке в каторгу – он отказался.

Несчастному много пришлось вытерпеть на Сахалине. Судьба толкнула его писарем в канцелярию горного инженера, туда же, где занимается и ворочает делами только что описанный Г.

Г. показалось неудобным соседство чистого, неиспорченного юноши. Не так удобно было обделывать свои делишки. Г. накляузничал на него горному инженеру, обвинил в том, что К. непочтительно отзывался о нем и т. д., – и горный инженер попросил посадить К. на месяц в кандальную.

Целый месяц высидел несчастный в обществе убийц-рецидивистов, наиболее тяжких преступников. Теперь его выручили оттуда, он заведует в Александровске библиотекой, все им довольны.

Он – тихий, скромный, застенчивый юноша. Но под этой тишиной таится глубокая драма, ноет тяжелая рана. Разве прошлое забудешь? Воспоминание сотрешь?..

Он гибнет. Он пьет. И в каком обществе встретите вы его в такие минуты? Какой-то бродяга, дезертир – Бог знает, о чем и говорить-то они могут, даже в пьяном виде. Что может быть общего между ними и им? Разве что он низводит себя до них.

– Но неужели же нельзя удержаться на высоте? Не падать, не ложиться самому в эту грязь?

Я задавал этот вопрос людям, на себе испытавшим каторгу.

– Неужели нельзя держаться особняком?

– На каторге невозможно. Сейчас заподозрят: «Должно быть, доносчик, не хочет с нами заодно быть, в начальство метит!» Наконец, просто почувствуют себя обиженными. Изведут, отравят каждую минуту, каждую секунду существования. Будут делать мерзости на каждом шагу – и нет ничего изобретательнее на мерзости, чем подонки каторги. Эти-то подонки вас и доймут, в угоду сильным каторжанам.

– Ну, заставить их относиться с уважением, с симпатией!..

– Трудно. Уж очень они ненавидят и презирают барина. У меня, впрочем, был способ! – рассказывал мне один интеллигентный человек, сосланный за убийство. – Я писал им письма, прошения, что ими очень ценится. Конечно, бесплатно. Охотно делился с ними своими знаниями. Всякое знание каторга очень ценит, хотя к людям знания относится – как вообще простонародье – как ребенок, который очень любит яблоки и ругает яблоню, зачем так высоко. Мало-помалу мне начало казаться, что я заслуживаю их расположение. Но тут мне пришлось столкнуться с грамотными бродягами и Иванами. У первых я отнимал заработки, даром составляя прошения. Вторые не переносят, чтобы кто-нибудь, кроме них, имел вес и влияние в тюрьме. Сколько усилий пришлось потратить, чтобы избегать столкновений с ними! Меня оскорбляли, вызывали на дерзость. Собирались даже бить. Обвиняли в доносах. Добились того, что каторга перестала мне верить: убедили их, будто я прошения нарочно составляю не так, как следует. И это дурачье им поверило! Короче вам скажу: не знаю, чем бы все это кончилось, но меня выпустили из кандальной тюрьмы.

Неужели же все интеллигентные лица тонут? Неужели нет выплывших?

Есть.

Пользующийся всероссийской печальной известностью Л. выплыл. Но ему пришлось отбывать каторгу при совершенно исключительных условиях, о которых я поговорю в свое время. Да и то мне кажется, что «выплыть» ему помогла милая, добрая девушка, полюбившая его и согласившаяся разделить свою судьбу с его.

Я видел еще одного выплывшего юношу.

Но чего стоило это?

Целой жизни! Жизни молодой, цветущей, прекрасной.

Чтобы спасти его, нужно было, чтоб молодая девушка, почти ребенок, с душой прекрасной, сердцем редким, чтобы это исключительное существо, полюбив его, бросила дом, родных, добровольно пошла за ним, вышла за него замуж, вытерпела столько, сколько вытерпела она, отреклась от всего и сказала себе: «Я сама приговариваю себя к пожизненной ссылке, чтобы спасти его».

Требовался подвиг, самопожертвование для спасения этого юноши. За преступную жизнь пошла в виде платы жизнь молодая, чистая, прекрасная.

Женщина хорошая, любящая до самопожертвования, может спасти человека.

Но какой ценой.

Приговорив себя, безвинную, к каторге, к самой тяжелой каторге: видеть страдания, унижения любимого человека. Только такой ценой, ценой собственной жизни, она может спасти чужую.

Жизнь за жизнь требует Сахалин и не делает никакой уступки.

Я не стану касаться вопроса: «Кому много дано, с того много и взыщется». Мое дело рассказать только, как взыскивается.

Много. Очень много.

Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих. Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с Иванами, глотами, жиганами.

Пост Дуэ

Страшно то отчаяние, которое охватит вас в этой атмосфере навоза и крови.

Страшны не кандалы! Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций. Страшно превращение из Валентина в подделывателя документов за краденую вытертую шапку.

И какие характеры гибли!