Текст книги "Сахалин. Каторга"

Наемные убийцы

Они неразлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов, Карп, тут глядишь – плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов, Анисим.

Они друг на дружку страшно злы.

Анисим зол на Карпа, как на доносчика.

– Через его язык и в каторгу попали.

Карп упрекал Анисима в подлости:

– Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь – и туды и сюды. «Знать, мол, ничего не знаю!» Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подличать-то нечего!

А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают.

– Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.

Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.

Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:

– Раздевайся!

Испугались оба страшно:

– Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?

– Раздевайся, разувайся начисто.

Они в уголышке торопливо разделись.

– Иди к столу!

Длинный, как жердь, худой, как скелет, Анисим Чернышов зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось – вот-вот навзрыд заплачет. Карп Милованов стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах были страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.

– Куцы ложиться-то? – спросил Милованов.

– Зачем ложиться?

– А драть?

– За что ж тебя драть?

– А так… По положению…

Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.

– Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!

– Покорнейше вас благодарю!

Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся:

– Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?

– Слышу! – отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.

Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.

– За что осуждены-то?

– По подозрению в убивстве! – отчеканил Милованов обычный каторжный ответ. – Хозяина, стало быть, убили!

– С грабежом?

– Не! Зачем с грабежом! Бог миловал! Ничего не грабили. Так убили.

– За что же убили?

– За что убивают? Известно, за деньги! Такое уж положение, чтоб за деньги!

– Хозяйка нас запутала! – мрачно пояснил Анисим.

– Так точно. Денег дала! – подтвердил и Карп.

– Наняли вас, значит?

Карп смотрит удивленно:

– Чего ж нас нанимать было? Мы и так в работниках жили!

– А как же, говоришь – деньги?

– Благодарить – благодарила. Это уж как водится. А нанимать… нешто на такие дела нанимают?

Милованов даже расхохотался.

– Ты и убивал?

– Я самый!

– Ну а ты, Чернышов?

– Не в сознании он! – вставил Милованов.

– Знать я ничего про эти дела не знаю. И слухом не слыхал! Так, Карпушка все плетет!

Милованов завертелся:

– Ишь ты, сделай милость! Как что – так ты. А в ответ – так сейчас Карпушку!

И подмигнул нам на Чернышова:

– Хитрый мужик? Куда как хитер! Две души при себе имеет. Одну про себя бережет. А другую-то про людей, на, поди: чистехонька! «Не я да не я!» Нет, брат, тут языком-то мести нечего. Уж раз в каторгу попали – тут дело ясное! Стало быть, убили!

– Да как же дело-то вышло?

– Да как вышло?! Очинно даже просто. Говорю – через бабу!

– В работниках жили! – вставил свое слово Анисим, словно все объяснил.

– За жалованье?

Милованов так и фыркнул:

– Какое жалованье? Кто нам с дядей Анисимом жалованье положит?

И, действительно, парочка была на редкость убогая. Оба тщедушные, жалкие, слабосильные до последней степени, такие, про которых говорится: «плевком перешибешь». Головы у обоих на редкость маленькие – словно пучки какие-то торчат. Лица глупые, возбуждающие жалость. И как их Бог, таких, «не в пору вместе свел»?..

– Так, за ради Христа, и жили. Я-то шесть годов у хозяина выжил, а дядя Анисим через два года пришел. Верно, говорю, дядя Анисим?

– Четыре года об вешнем Николе было. Это верно! – подтвердил Чернышов.

– Мельник хозяин-то был. Мельница своя была. Пришел я это к мельнице да и сел. И сижу.

– Да ты куда ж шел?

– А так, никуды не шел. Куды мне идти? Шел, и шел, и сел.

– Да ты чем же занимался?

– Да ничем не займался. Так. Иду, иду – где в работники возьмут, за хлеб за соль, живу. Прогонят – дальше пойду. Человек слабосильный! Сижу это. Мельник и увидал. «Чего, – говорит, – сидишь?» – «Так, мол, не будет ли милость, не возьмете ли в работники за Христа ради? Настоящим-то, то есть, работником куды мне! А так, по дому что поковырять могу». – «Живи!» – говорит. Смилостивился. Я и начал жить. А потом и дядю Анисима встрел и привел.

– Знакомы вы, что ли, были?

– Нет, зачем знакомы! Так. Шел по дороге, смотрю – идет слабосильный человек, дохлый. «Куды, мол, дядя?» – «Никуды, мол». Без пристанища. – «Идем к нашему хозяину. Мужик добрый. Может, жить оставит!» Чисто дворняжка, – расхохотался сам над собой Милованов. – Возьми одну дворняжку – она те сейчас и другую приведет! Хозяин и дядю Анисима взял: «Пущай живет, по мельнице там что ковыряется». Так мы оба и живем и ковыряемся! Когда одежину подарят, когда что.

– Дурно обращался, может, с вами хозяин? Злы на него были?

– Зачем? – даже испугался Милованов. – Для нас он был как ангел, дураком никогда не назовет! Добрейший был хозяин!

– Мужик был хороший! – мрачно подтвердил и Чернышов.

– Не надо лучше человека. Это верно!

– А убили! Как же так?

– Опять-таки, говорю, через хозяйку. Хозяйка така попалась. Жена хозяинова. И такая-то баба! Такая-то баба! Все в шерстяных платьях ходила. Платок не платок, рафинад-баба – просто мое почтенье. Верно, дядя Анисим?

– Баба как баба, – философски заметил Чернышов.

– Другой такой бабы, свет обойди, не найтить! Така баба! Вот она в каторгу придет – сами увидите. Сейчас это все узлом завяжет и развяжет. Чисто лиса. По снегу бежит и хвостом за собой след заметает. Сейчас на глазах тебе накрутит, навертит – и сейчас чисто! Прямо сказать надо: баба – староста. Король-баба. С барином, с помещиком путалась и того, закрутила. По вкусу она ему пришлась, все ее в кухарки звал. Ну ей и лестно. Как, бывало, муж отойдет, сейчас к барину. Становой еще к нему приедет – потому барин. Сладкие водки пьют, орехами щелкают. Страсть! Сколько раз нас с дядей Анисимом к барину посылала: «Дома, мол, али нет? Муж в город едет». Верно показываю, дядя Анисим?

– Сколько разов до барина ходил. Это верно! – поддерживал дядя Анисим.

– То-то и оно-то!

– А муж не знал?

– Где ему! Говорю, король-баба была. Знал бы он, так не оставил. Он бы ей показал барство! – засмеялся Милованов. – Мужик был твердый. Верно говорю, дядя Анисим? Что ж ты молчишь?

– Он бы ее поучил!

– Он бы ее так поучил! Этого-то она и боялась. Ей и боязно. Опять же в кухарки к барину пойти лестно. Она и егозит, она и егозит. Что уж делать-то, не знает. И надумала!

– Постой, постой! А вы-то как же? Хозяин, говорите, благодетель был, а вы от жены к барину бегали? Никогда хозяину ничего не говорили?

Милованов посмотрел с удивлением:

– Нешто между мужем и женой встревать можно? Ихнее дело – хозяйское, наше дело – работницкое. Сказали – иди. Чай, тоже к дому-то привыкли. Собака, и та к человеку привыкает!..

Вот она, хозяйка-то, и надумала. Позвала нас с дядей Анисимом в горницу, за стол посадила. Таково вежливо, по-хорошему. «Вы бы, – говорит, – дяденька Карп, еще откушали! Вы бы, дескать, дяденька Анисим, еще скушали». Ах, хитрая баба! Ах, хитрая! Пирогом угостила, водки по стаканчику поднесла, и полштоф не убрала, на столе поставила – честь честью.

«У меня, – говорит, – к вам, дяденька Анисим и дяденька Карп, дело есть. Беспременно хозяина моего надо убить!»

У меня глаза на лоб и вылезли.

«Как, – мол, – убить? Почто?» – «А по то, – говорит, – что узнает он про барина, и мне живой не быть, и вас со двора по шее. Сдохнете с голода! Вы уж, – говорит, – в моем деле помогите, а я вас не оставлю».

И по поясочку нам подносит.

«А по рубахе, – говорит, – за мной. Как вы мне все по-хорошему сделаете, и барин вас не забудет».

Так и льстит, хвостом и метет.

«А не согласны, мол, так я такого мужу про вас наговорю, палкой со двора сгонит».

Баба льстивая, известно – может.

«А окромя того, – говорит, – как я к барину вхожа и с господином становым завсегда в кумпании, то можно вас и насчет пачпортов пощупать. Каки-таки у вас пачпорта просрочим, и на каком основании имеете вы полное право жить?»

Ишь куда подпустила, ишь! Тоже вшей-то кормить в остроге никому не охота. Баба, знаем, могутная, со становым завсегда одна кумпанья – засудит! Что захочет, то с тобой и сделает.

Пошли это мы с дядей Анисимом, мерекаем.

– Ничего я про эти дела не знаю! – упрямо, словно дятел в то же место стукнув, отозвался Чернышов.

– «Не знаю!» А ружье-то кто приносил? Ты же приносил! – огрызнулся Милованов. – Потужили мы с дядей Анисимом, потужили, хозяина жаль. Ну да ведь из такого-то дома уходить нехотца. Куда мы пойдем, такие-то? Кто нас возьмет? Да и к дому привыкли, уходить жаль. Собака, говорю, и та привыкает. Потужили, потужили, к хозяйке приходим: «Ладно, мол, сделаем! Ты уж потом, – как знаешь!»

«Это уж, – говорит, не ваша забота. Вы только застрелите, а потом на кого другого подумают. Я уж сделаю!»

Известно, барин у ей – человек-деньга, опять же становой постоянно, одна кумпанья. Что хотят, то и сделают. И решились.

– Так вы бы хозяину-то лучше сказали, какое дело затевается. Ведь «ангел был человек».

– Говорил! – махнул рукой Милованов. – Ничего не вышло. И внимания не взял. Мне хозяина-то было жалко. Удосужился, говорю: «Ты, мол, хозяин, поглядывай!» – «А чего, – говорит, – мне поглядывать?» – «А так, мол, не вышло бы чего!» – «А чего?» – говорит. «А того, мол, поглядывать надоть!» – «Шел бы ты, – говорит, – дядя Карп, мешки из сарая носить, чем неизвестно что болтать, право!» Так и вниманья не взял. Я свое сделал, что полагается, я сказал – а уж там его было дело, как раздумать. А напрямки-то нам тоже говорить не полагается. Мужнино – женино дело. Это уж сам разбери. Наше дело сказать. Так через себя и погиб человек! Пошел это посля полдень: «Я, – говорит, – в сторожку заснуть пойду». В лесу это сторожка была. «Дома, – говорит, – от мух беспокойно».

Я дядю Анисима и подтолкнул: «Да и нам, мол, зевать не приходится!» Пошел это дядя Анисим в горницу, принес ружьишко.

– Ничего я про это дело не знаю!

– Не приносил, скажешь, ружья? Ах, хитрая душа-человек! Ах, хитрая! Эк языком-то вертит! И туды и сюды, куцы хочешь, повернет! Ах, ты, прости Господи! – покачал Милованов головой в высшей степени укоризненно. – Пошли мы с дядей Анисимом к сторожке. Подобрались это тихохонько. Боязно. А ну как встанет да нас лупить примется.

«Посмотри, – говорю, – дядя Анисим, в дверочку!»

«Нет, – говорит, – уж ты, дядюшка Карп, смотри!» Совсем плохой мужик дядя Анисим. Так оплошал. Бечь хотел.

«Ну, уж это, нет, – говорю, – брат! Уж вместе шли, и будь при этом!»

Дверка-то так приотворена, глянул в сторожку, дрыхнет хозяин, и таково дрыхнет, – храпит, слюна вожжой, – поел человек, – мухи по всей роже так и ползают, а он хоть бы что! В самый, думаю, раз.

Нацелился так на него ружьем-то, а руки-то у меня ходуном. Чисто курей крал! И ружье-то прыгает и прыгает. «Не ладно, – думаю, – еще мимо дашь, только разбудишь. Ка-ак встанет он да пойдет нас же волтузить». Сильный был человек, – что мы, такие-то, супротив него сделаем.

Яблонька там росла, прислонился я к яблоньке. «Дай, отдышусь!» – думаю. А дядя Анисим и вовсе наземь присел, стоять не может. Отдышался, наставился, прямо в голову, приложился этак… – пу-у-у!

И голый Милованов принял такую позу, был так жалок, так смешон в эту минуту, что все не смогли, расхохотались. Да и он сам расхохотался над собой.

– Пу-у-у! Хозяин-то и завизжал по-свинячьи и начал крутиться, чисто вьюн. А сам-то визжит. Принялся я вдругорядь ружьишко заряжать. Дядя Анисим меня за руку, а сам белый. «Не стреляй, – говорит, – ради Бога! Убежим. Страшно».

«Нет, уж, мол, начато! Уж без того не уйду, не убивши». Зарядил опять, нацелился – раз! Тут уж хозяин и крутиться перестал. Только лежит – ойкает. Поойкал, поойкал и кончился. Мы с дядей Анисимом – драпа, да в поле, да рожью целиком, вбежали на межу да ружье – так поправей межи-то деревцо было – ружье-то и зарыли под деревцом, ямочку выкопали.

– Полевей межи дерево было! – заметил дядя Анисим.

– Ан правее!

– Левей, говорю!

– Ан поправее. Вот межа, а вот деревцо, как стол, а вот отступя шага два…

И они вступили между собой в бесконечный спор: где было деревцо, правей межи или левей. Оба знали и помнили каждый кустик. Немного знали эти люди, но уж то, что знали, знали досконально. Букашка так знает лист, на котором она выросла и живет. Узенький кругозор у людей – вершка полтора в диаметре, – но зато уж в этом кружке они всякую пылинку наизусть знают и мало-мало за целую гору считают.

– Спрятали ружье в ямочке, – продолжал Милованов, когда кончился его победой спор о деревце, – домой приходим. «Принимай, мол, нас, честная вдова!»

Услыхала это хозяйка, ровно холстина сделалась, на скамейку так и села.

«Разве вы, – говорит, – его уже порешили!»

«Так, мол, точно. Прикончили».

Залилась слезами.

«Ах, – говорит, – зачем вы это сделали?»

«Ну, уж, мол, теперь не воротишь. Теперь ты нас уважать должна!»

«Пожалуйте, – говорит, – к столу. Садитесь».

Полштофчик нам поставила, из печки, что от обеда осталось, достала. Сидим, водку пьем.

– Да ты, что ж, до водки, что ль, охоч?

– Зачем? Нет! А только так уж положено. С окончанием дела. Плачет хозяйка-то. Известно, жаль – муж. «Ты бы, мол, присела». Поднесли ей водочки. «Ты, мол, тоже с нами выпей. Что ж мы одни-то? Для кумпаньи». Дала она нам денег – три рубля бумажками, а на три четвертака медь. И пошли мы спать, потому намаялись. А утром-то нас и взяли.

– Как же случилось?

– Из мужиков кто-то шел, в сторожку заглянул, а там мертвое тело. Он содом и поднял. Кто мертвое тело? Мельник. Сейчас на нас подозрение и сделали.

– Ну и что ж вы?

– Дядя Анисим не в сознанье. А я вижу, стало быть, что все стало известно, и рассказал. Так и так, мол. Чего ж тут молчать? Известно, другого кого бы взяли, молчал бы. А раз меня самого взяли, стало быть, все одно: молчи не молчи – подозрение. Хозяйка-то больно вертелась. К барину. Да нешто барину такая паскуда нужна, из острога-то? Барин себе другую возьмет, баб много. Становому сулила три года в кухарках служить без жалованья. Да нет, брат, ничего не поделаешь. Уж больно, как я все рассказал, стало известно. Так стало известно, каждое слово всяк знает. Нас и осудили. Как же! Всех вместе судили. И хозяйку на одну скамейку посадили.

А барин-то за нее другой заступался. Тоже, видать, она ему обещалась в кухарки пойтить без жалованья. Все на меня пальцем тыкал. «Врет, – говорит, – все! Не верьте ему, господа председатели!» А я-то встаю да перекрестился. «Как, – говорю, – перед Истинным!» Мне и поверили. Да нас всех и в каторгу.

Через несколько дней захожу в тюрьму, в группе арестантов хохот. Что такое?

Милованов рассказывает, как за 3 руб. 75 коп. своего «не хозяина, а ангела» убивал. И рассказывает всякий раз во всех мельчайших подробностях, посмеиваясь там, где речь идет о вещах, по его мнению, забавных. Рассказывает просто, спокойно, словно все это так и следует.

– Как же это так, Милованов? – начал я в виде опыта как-то стыдить его.

Милованов посмотрел на меня с удивлением:

– Да ведь мы, ваше высокоблагородие, люди слабосильные! Ежели бы я сильный человек был, известно, ушел бы. Потому я везде могу. А что ж слабосильный сделать может? Его куда ткнут, он туда и идет. Слабосильный, одно слово!

– Нашли тоже с кем, ваше высокоблагородие, разговаривать! Нешто он что понимает? У него и ума-то и всего иного прочего в умаленьи! Нешто ему обмозговать, на какое дело идет! – презрительно заметил про Милованова один каторжанин, сам убивший одну семью в шесть душ, другую в пять. – Так, не человечишко даже, а четверть человека какая-то!

Самоубийца

– Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять?! – кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.

Он любил показать при мне свою строгость и умение «держать арестантов».

– На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь – у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянешь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он… В кандальную запру, на парашу в грязи сгниешь, гадина!

Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.

– Нельзя иначе с этими мерзавцами! – пояснял мне К., когда мы шли из канцелярии. – Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Сказал – сделаю.

Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:

– Самоубивство!

– Как? Что? Где?

– В канцелярии самоубивство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.

Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.

– В лазарет потащили!

Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.

– Чей револьвер?

– Мой! – виновато выступил один из надзирателей.

– Под суд тебя, мерзавца, отдать! Под суд! – затопал ногами К. – В подследственное тебя сейчас посадить велю!

– Виноват, не доглядел!..

– Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!

– Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.

– Всех под суд упеку, подлецы!

– Записку вот оставил! – доложил один из писарей.

На восьмушке бумаги карандашом было написано:

«Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.

1) Во всем разочарован.

2) Меня не понимают.

3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.

4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!

5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.

Бродяга Иванов».

– Мерзавец! – заключил К. – Пишите протокол.

– Жив, может быть, останется! – объявил пришедший доктор. – Пуля не задела сердца. А здорово!

– Не мерзавец? – возмущался К. – А? Этакую штуку отколол! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать… В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер…

Он принялся диктовать протокол.

Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались: «Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!»

Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:

– Знать про мерзавца не хочу! – И беспрестанно повторял: – Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!

Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:

– Мальчик-то, – говорят, – уж очень хороший.

Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся.

Доктор предложил мне:

– Зайдем!

– А я его не обеспокою?

– Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: «Неужели?» Ему это было приятно. Зайдем.

Иванов лежал исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.

Я взял его худую, еле теплую, маленькую руку.

– Здравствуйте, Иванов! Ну как? Поправляетесь?

– Благодарю вас! – тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. – Очень благодарю вас, что зашли!..

Я сел около.

– Вы, значит, меня не презираете? – спросил он.

– Как? За что? Господь с вами!

– А тогда… в канцелярии… смотритель… «Подлец»… «Мерзавец»… «Гад»… Про кобылу говорил… Господи, при постороннем-то!

Иванов заволновался.

– Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну за что же я вас буду презирать? Скорее – его.

– Его? – и посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.

– Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.

– Его же? Его? – все повторял Иванов, лицо радостное, на глазах слезы. – А я ведь… я… я не то думал… я уж думал, что уж что ж я… Так уж меня… что ж я теперь… самыми последними словами… на кобылу!.. Какой же я человек.

Он заплакал.

– Иванов, перестаньте. Вредно вам! – уговаривали мы с доктором. – Не огорчайтесь пустяками!..

– Ведь нет… ничего… это так… это не от горя… – Он плакал и бормотал: – А я… я… хоть и мало учился… а книжки читал… сам читал… я человек все-таки образованный…

Бедняга, он и «кремацию» ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтоб показать, что он человек образованный…

И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плачущий мальчик – а он в каторге.

– У мерзавца были? – встретил меня у лазарета К. – Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!