Текст книги "Сахалин. Каторга"

Поселенцы

– К вам там поселенцы пришли! – в смущении, почти в ужасе, объявила квартирная хозяйка.

– Так нельзя ли их сюда?

– Что вы! Куда тут! Вы только взгляните – что́ их!

Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцев – человек в двести, – как один человек, снимают шапки.

– Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость…

– Что вам?

– Насчет пайков мы! Способов никаких нет…

– Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я ведь не начальство!

Начало поселения в тайге. Первый дом

– Точно так! Известно нам, что вы писатель… Так уж будьте такие добрые, напишите там, кому следовает… Способов нет. Голодом мрем! Пришли сюда с поселений, думали работишку найти – все подрядчики японцами работают! Пайков не дают, на материк на заработки не пущают. Помирай тут на Сахалине! Что ж нам теперь делать?

– А сельское хозяйство?

– Какое ж, ваше высокоблагородие, наше хозяйство! Не то что сеять – есть нечего. У кого были семена – съели. Скота не дают. Смерть подходит!

– Барин! Господин! Вашескобродие! – протискивается сквозь толпу невзрачный мужичинишка.

Тип загулявшего мастерового. Хоть сейчас пиши с него камаринского мужика: «борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена». Красная рубаха от ветра надулась парусом, полы сюртучишка так ходуном и ходят.

Голос у мужичинишки пронзительный, с пьяной слезой, из самых недр его пьяной души рвущийся.

Первым долгом он зачем-то изо всех сил кидает об пол картуз.

– Господин! Ваше сиятельство! Дозвольте, я вам все разъясню, как по нотам! Ваше сиятельство! Господин благодетель! Это они всё правильно! Как перед Господом говорю – правильно! Потому способов нет! Сейчас это приходит ко мне, к примеру скажем, он: «Мосей Левонтич, способов нет». Я ему: «Пей, ешь, спасай свою душу!» Потому я для всякого… Правильно я говорю аль нет? – вдруг с каким-то ожесточением обращается он к толпе. – Правильно аль нет? Что ж вы, черти, молчите?

– Оно действительно… Оно конечно… – нехотя отвечает толпа. – Ты про дело-то, про дело.

– Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они кровные-то! – мужичинишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек. – Вон они! Обидно!

Мосей Левонтич бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.

– Правильно я говорю ай нет? Что ж вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!

– Оно конечно… Оно верно… Да ты про дело-то, про дело! – уж с тоской отвечает толпа.

Но Мосей Левонтич вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.

– Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает. «Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать?» Так точно, могу, – потому я скульптор природный. Природный! – Природный скульптор начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы. – Не какой-нибудь, а природный! Из Рассеи еще скульптор. «Можешь?» – «Могу». – «На тебе две записки на спирт». Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь? Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю ай нет? Что вы, черти…

Александровский детский приют для детей и сирот каторжных

– Ну слушай! – перебиваю я его, видя, что красноречию скульптора конца не будет. – Я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.

Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора – и его тщедушная фигурка исчезает в толпе.

Положение тягостное.

– Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.

– Так… – уныло говорит толпа. – К кому ни пойдешь, все ничего не могут!.. Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?

– Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы, ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! – раздаются озлобленные голоса.

Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм:

– Каторга начинается тогда, когда она кончается – с выходом на поселение.

Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.

– Это действительно. Это правильно. Это слово верное! – говорили каторжане и поселенцы. – Это истинно, так точно!

– Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! – подтверждали в один голос чиновники.

И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, – и те только вздыхали:

– Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас!

Сожительница[10]10
  Так это называлось официально раньше. Теперь даже официально – например, в «Сахалинском календаре» – это называется «незаконным сожительством», что гораздо ближе к истине.


[Закрыть]

Что за фантастическая картина! Где и когда по всей России вы увидите что-нибудь подобное?

– Бог в помочь, дядя!

– Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, – видишь, барин идет! – говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.

Баба нехотя начинает подниматься.

– Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

– Зачем больна? – недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. – Слава Те, Господи!

– Что ж лежишь-то? Нескладно оно как-то выходит. Мужик – и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.

– Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои – не купленные. Пущай потрудится!

– Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!

– Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! – каким-то извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.

– Больно мне надоть! Дома поработала – будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может, и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла – да к любому пошла!

Баба – костромичка, выговор сильно на «о», говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.

– Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! – робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. – Помолчала бы!

– Хочу и говорю. А не ндравится – хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то, безрубашечных! Ищи себе другую – молчальницу!

– Вот ведь баба! – конфузливо улыбается мужик. – Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну тебя!

– А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!

– Тьфу ты!

– Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду…

– Ты какого, матушка, сплава? – обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту дикую, нелепую сцену.

– Пятого года.

– А за что пришла?

– Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.

– Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?

– Зачем сразу! Третий уж. Третьего сменяю.

– Что ж те-то, плохи, что ли, были? Не нравились?

– Известно, были бы хороши – не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихнего брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь не хочу! Штука нехитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.

– Ну а если не назначат? Ежели в тюрьму?

– Не посадят. Не бойсь! Нашей-то сестры здесь не больно много. Их, душегубов, кажинный год табуны гонят, а нашей сестры мало. Кажный с удовольствием…

Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую, циничную болтовню, эти издевательства опухшей от сна и лени бабы.

– Избаловал ты свою бабу! – сказал я, выходя из избы, провожавшему меня поселенцу.

Сожительница

– Все они здесь, ваше высокоблагородие, такие! – все тем же извиняющимся тоном отвечал он.

– Меня баловать неча! Сама набалована! – донеслось из избы.

Я дал поселенцу рублишко.

– Покорнейше благодарствую вашей милости! – как-то необыкновенно радостно проговорил он.

– Постой! Скажи, по чистой только совести, на что этот рубль денешь? Пропьешь или бабе что купишь?

Мужик с минуту постоял в нерешительности.

– По чистой ежели совести? – засмеялся он. – По чистой совести, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!

Через день, через два я проходил снова по той же слободке. Вдруг слышу – жесточайший крик:

– Батюшки, убил! Помилосердуйте, убивает, разбойник! Ой, ой, ой! Моченьки моей нет! Косточки живой не оставил! Зарежет! – пронзительно визжал на всю улицу женский голос.

Соседи нехотя вылезали из изб, глядели: «Кто орет?» – махали рукой и отправлялись обратно в избу: «Началось опять!»

Вопила, сидя на завалинке, все та же опухшая от лени и сна баба. Около стоял ее мужик и, видимо, уговаривал.

Грешный человек: я сначала подумал, что он потерял терпение и поучил свою сожительницу. Но подойдя поближе, я увидел, что тут было что-то другое. Баба сидела, правда, с растрепанными волосами, но орала как-то спокойно, совсем равнодушно и терла кулаками совершенно сухие глаза!

Увидев меня, она замолчала, встала и ушла в избу.

– Ах, ты! Вот ведь вредная баба! – растерянно бормотал мужик.

– Да ты что? Поучил, может, ее? Бил?

– Какое там! – с отчаянием проговорил он. – Пальцем не тронул! Тронь ее, дьявола! Из-за полусапожек все. Вынь ей да положь полусапожки. «А то, – говорит, – к надзирателю жить уйду!» Тьфу ты! Вопьется этак-то, да и ну на всю улицу голосить, чтоб все слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселений подтвердить могли. А где я возьму ей полусапожки, подлюге?

Вот вам типичная, характерная, обычная сахалинская «семья».

Сожитель

– Барин! Господин! Ваше высокобродие! – слышится сзади крик.

Останавливаюсь.

Подбегает, без шапки, запыхавшийся поселенец. Видимо, гнался за мной долго и упорно.

– Я вас по всему посту ищу, бегаю!

– Что тебе?

– Изволили давеча такую-то заходить требовать?

Он называет мне фамилию одной ссыльнокаторжной, преступление которой меня интересовало.

– Да. А что?

– Дозвольте доложить. Они теперь дома.

И он спрашивает уже, понизив голос, тоном чрезвычайно конфиденциальным:

– К вам их прикажете прислать или сами пойдете?

А на лице так и светится «полная готовность» на все услуги.

– Да ты думаешь, зачем мне?

Поселенец осклабляется во всю свою физиономию: «Шутник, дескать, барин».

– Известно, зачем господа требуют!

Боже! Зачем я не художник, чтоб нарисовать в эту минуту эту подлую физиономию!

– Да ты кто ж такой ей будешь, что этакие дела за нее берешься устраивать?

– Я-то?

– Ты-то!

Поселенец чешет слегка в затылке.

– Сожитель ейный!

– Как же ты… Михайла ты этакий!.. Как же ты свою же собственную сожительницу, сам же…

Михайла смотрит на меня и удивленно, и иронически: «Откуда, мол, такой взялся, что никаких порядков не знает?»

– Не извольте беспокоиться, – с усмешечкой говорит он, – по здешним местам это принято. Не токмо что сожительницу или жену там, дочь представляют. – И заканчивает уж совершенно серьезно. – Жрать надо, ваше высокоблагородие.

Тошно становится глядеть на этого субъекта, – но разговор интересный.

– Слушай, ты! Заплачу тебе все равно, но не за это, а за другое: скажи мне откровенно, где была твоя сожительница давеча, когда я заходил ее спрашивать. Вот деньги.

– Покорнейше благодарствуем…

– Слышишь, только откровенно!

– Это мы завсегда можем. Не извольте сумлеваться… Где ж ей быть? На фарт ходила.

Фарт – от слова «фортуна» – на арестантском языке означает вообще «счастье». Фартовый – счастливый. Для женщины отправиться на фарт имеет особое, специальное значение.

– Так вы и живете?

– Так и живем. Да нешто мы одни, барин? Оно вам, конечно, может спервоначала не кажется. А поживете, обвыкнете! Так не требоваится?.. Прощения просим. На милости покорнейше благодарим. Ваши деньги фартовые. Выиграю на них – за ваше здоровьице выпью…

И отбежав на небольшую дистанцию, он повернулся и крикнул:

– Потребуется что – кликнете Михайлу! Завсегда с полным моим удовольствием!

Вот вам еще не менее типичная обычная сахалинская «семья».

Добровольно последовавшая

Вот изба, где живет семья, добровольно последовавшая за своим поильцем-кормильцем на Сахалин.

Они прибыли почти в одно и то же время: он – весной, семья – осенью 1895 года. По сахалинским правилам, его на первое время освободили от работ, «для домообзаводства».

Как и большинство таких семей – если они приезжают с маленькими деньжонками, – эти устроились сравнительно недурно. Купили у какого-то поселенца, выехавшего на материк, избенку, завели огородишко, есть корова, разводят чушек.

По-сахалински – это совсем «слава Тебе, Господи».

В избе грязновато, но домовито. Из-за ситцевых занавесей, закрывающих колоссальную постель, выглядывают детишки. Не сахалинские хмурые, забитые, мрачные детишки, а со светлыми льняными волосенками и веселыми, продувными глазенками. Видно, что дети хоть по крайней мере сыты.

Хозяина нет дома, ушел в тайгу отбывать каторжную работу, таскать бревна. Хозяйка дома работает и, видимо, чем-то сильно раздражена.

– Здравствуйте, хозяюшка.

– Здравствуй, добрый человек. Спасибо на добром слове. А то здесь, окромя «подлеца» да «мерзавца» и слов других нет. Только день-деньской и слышишь: подлят да мерзавят. Живой бы в землю легла, чтоб ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтоб пусто ей было. Чтоб ей, окромя святых икон, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грешницу! Милости просим присесть.

– Что, тетка, ужели так Сахалином недовольна?

– Да чем тут довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ехали. Этакое добро-то везли – деньги. Последнее добро попродали. Копленное, береженое тратишь. В этакой-то глуши. Господи!

Баба принялась утирать слезы.

– Что ж теперь делать! Зачем ехала?

– Отчего едут? От страму, от стыда, – все в глаза тычут: «Муж каторжный, муж каторжный!» Побежишь куда глаза глядят от этакой жисти проклятой. Опять же мой душегуб с дороги пишет: больно хорошо, дом дают, лошадь, корову, свиней – живи только! Никто, как он, подлый, чтоб мои слезы всю жизнь его окаянную, весь век отзывались, аспиду каторжному! Все он, ничего путем не узнавши, отписал. Нешто бы я, когда б знала, поехала! В этаку-то глушь! Ни тебе лета, ни тебе ведрышка, ни тебе дождичка вовремя! Господи!

– Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, как семья пришла! Святое дело.

На мою собеседницу напал прилив ярости:

– Ему-то, идолу, легче! Гнил бы, паралич его расшиби, в каторге, в тюрьме. Ему-то, аспиду, душегубу, чтоб его лихоманка трясла, чтоб на него, злодея этакого, трясучка напала – ему-то легче! Да мы-то из-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпеть?

– А за что муж пошел?

– Купца, что ли, задавили. Я этими делами не занимаюсь. Это мужики всё. Деньги нажить думали. Как же, нажили – свои проживаем!.. Из-за него, из-за душегубца. Дети меня держат, по рукам, по ногам вяжут. Нешто, если б не дети, стала бы я этакую муку терпеть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! Чтоб тебя ниже всякой подлой ставили!

– Ну, матушка, это уж того… Кто ж тебя ниже ставит? Напротив…

– А что ж, по-твоему выше, что ли? Каторжной – паек, а мне – шиш с маслом. Пошла к окружному просить. «Положения, – говорит, – такого нет. На детей получай по полтора целковых, а тебе положения нет». Каторжной положение есть, а которые сами пришли – будто нетути. Она, подлая, мужа с полюбовником убила – ей паек. А я этаку даль за душегубом шла, родных всех побросала – мне нет ничего. Да ежели б не дети меня вязали…

– Ну что бы ты сделала, если б не дети?

– На фарт бы пошла. Неушто ж на своего душегуба стала бы смотреть? В сожительство бы определилась. С нами вон в партии гнали каторжных. Как теперь живут – любо-дорого. Со стороны поглядеть лестно. В Рассее так чисто не ходила: полусапожки козловые, платье – кумач не кумач, ситец не ситец. Полушалок в три целковых, фартук наденет – глаза бы не глядели. Завистно! – Она утерла слезы. – А что сделали? Мужей на тот свет поотправляли – только и всего. А тут, прости, Господи, работаешь, бьешься, ровно собака какая…

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая «сожительница», кажется, слегка выпившая:

– Тетенька Арина, нет ли у вас яичек, к нам гости пришли – яичницу хошь сделать.

– Нет у меня для тебя яиц. Куры еще для тебя не неслись!

Бабенка вильнула хвостом и выбежала.

– Шкура! – напутствовала ее Арина. – Видели ее, подлую. Яичницу захотела! В будень как жрут! Повесить бы ее мало, в землю бы, подлую, живьем закопать надо, на куски резать да не дорезывать за дело-то за ее. Как она мужа на куски изрубила! А она – яичницу. Да это ли еще! Зимой тут всем каторжным бабам работу выдали – рубахи шить. Так она, вишь ты, тварь, не может. Я ж за нее шила, нанималась, она мне платила. От детей уходила. Я сижу, рубахи шью – а она на кровати лежит, пряник жует. Тьфу!

Это была уж высшая степень бешенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу в судьбе с каторжной сказалась в этом энергичном плевке. Бедная баба разразилась горькими слезами.

– Ну муж-то все-таки хорош с тобой? Для дома старается, работает?

– Работает, пес его задави! Да много ль из его работы проку-то! – отвечала баба сквозь слезы. – Ни тебе ржицы, ни тебе овсеца, одна картошка. С ей и пухни… Господи, за что такое попущение!

И слезы полились еще горше. За занавеской захныкали дети.

– Цыц вы, дьяволята, нет на вас пропасти! – крикнула баба и взялась за ухват ставить в печь корчагу.

Я распрощался и вышел.

Вот вам «героиня» каторги.

Домовладельцы

Такой дом только и можно встретить, что на Сахалине.

Дом, никому решительно не принадлежащий. Был и у него хозяин, да ушел на материк, покупателя не нашлось – он его и бросил так, на произвол судьбы.

Одно время здесь жили, кажется, певчие. Теперь это «приют для ночлега». Даже не ночлежный дом, у ночлежного дома есть хозяин. А здесь приходи, когда хочешь, ложись на голый пол и спи.

Чтоб пробраться к этому дому, потребовался добрый десяток минут.

– Сюда, барин! Шагайте смелее! Ничего, становитесь! – кричали мне обитатели этого дома, добрасывая дощечки в невылазную, зловонную грязь: обитатели дома не любят ни за чем ходить далеко.

Окна все выставлены. Рам нет. Мебели, конечно, никакой! Чтоб мне присесть, притащили откуда-то соединенными усилиями чурку.

И вот я сижу в пустом доме на чурке, а передо мной стоят без шапок восемь домовладельцев. И мы беседуем о их владениях.

У всякого из них есть свой дом где-нибудь на поселье. Дом, выстроенный «для правов», чтоб иметь право через пять лет получить крестьянство и уехать «на ту сторону», на материк.

– Что ж ты не живешь в своем доме? – спрашиваю наудачу у первого попавшегося.

– Да в нем и жить нельзя! – улыбается он. – В нем, вашескобродие, ежели порядочным петуху да курице, не приведи им Господь, вдвоем жить доведется, они друг друга задушат! – иронизирует он над своим домом.

Остальные одобрительно улыбаются; и у них дома такие же.

– Зачем же ты такой строил?

– Зачем на Сахалине дома строят! Известно, для правов.

– Что ж у тебя хозяйство, что ли, было?

– Какое, вашескобродие, хозяйство может быть? Одно слово: Сахалин! Да я, вашескобродие, позвольте вам доложить, и что с ей делают, с землей-то, не знаю. Отродясь не занимался.

– Что же ты мастерство какое знаешь?

– Так точно. Мастерство знаю. Только мне по моему мастерству здесь делать нечего.

– Кто же ты?

– Литограф.

Литографу, действительно, на Сахалине, где ни одного и литографского камня-то нет, делать нечего.

– Ну а ты?

– Мы – плотники.

– Ну, плотнику легче найти работу.

– Где ж ее тут найдешь?! Поселенцу платить нечем. Сам бьется, как ни на есть сколачивает. А то у тех берет, кто на материк уезжает. А господ, на которых бы работать, у нас, сами изволите знать, нету.

– Ну а ты кто?

– Печники будем.

Опять та же песня: поселенец сам печи кладет, платить нечем, а господ нету.

– Ты?

– По торговой части занимался… Дозвольте вам, вашескородие, заметить, для житья прямо никаких способов нет. Питаться нечем. Казенного пайка не дают. Прекратили.

– Да ведь не может же казна вас всю вашу жизнь кормить!

– Оно, конечно, так… Справедливо изволите говорить! Только и нам без пищи жить тоже никак невозможно.

– Зачем же вы сюда пришли, в пост?

– Работу найти думали. Как можно, все-таки – пост! Не поселье дикое.

– Ну и что ж. Нашли здесь работу?

– Нет! Какая здесь работа! На промыслах на рыбных всё японцы. Вон Крамаренков господин, ему от казны вспомоществование вышло, каторжными ему и завод весь выстроили, – а он японцами работает!

– Что ж вы здесь делаете, однако? Работаете хоть что-нибудь?

– Так, придется что – работаем. Какая здесь работа.

– Так слоняетесь?

– Так слоняемся.

– Воруете?

– Что здесь у них украдешь – самим жрать нечего!

– Ну а сейчас чем занимались, как мне прийти?

– Так… говорили промеж себя…

– Врете, братцы. В карты, небось, играли? Говорите – никому не скажу!

Домовладельцы переглядываются и улыбаются.

Поселенческая мельница

– Так точно, играли.

У всей компании оказалось, в общей сложности, 48 копеек, которые они целый день и стараются изо всех сил выиграть друг у друга.

Где они достали эти 48 копеек?

Заработали?

Возможно.

Украли?

Вероятно.