Текст книги "Сахалин. Каторга"

Законы каторги

Как и всякое человеческое общежитие, каторга не может обойтись без своих законов.

– Удивительное дело! – заметил я как-то в беседе с одним интеллигентным сахалинским служащим. – Каторга так горячо восстает против смертной казни и телесных наказаний. Так возмущается. А в своем обиходе признает только две меры: телесные наказания и смертную казнь!

Собеседник даже подпрыгнул на месте. Обрадовался – словно я его рублем подарил.

– Вот-вот! Вы это напишите, непременно напишите! Пусть знают, как с ними гуманничать! Если они сами для себя ничего другого не признают…

Я невольно улыбнулся:

– Неужели вы хотите, чтоб мы были не лучше каторжников?

Бедняга посмотрел на меня изумленно, растерялся и только нашелся ответить:

– Это… это с вашей стороны игра словами… Это – парадокс!

Общество считает их своими врагами, ссылает. И они считают своими врагами все общество. A la guerre, comme à la guerre (На войне как на войне. – В.Д.). Каторге нет никакого дела до преступлений, совершаемых каторжанами против чалдонов. Самое зверское преступление не вызовет ничьего осуждения. Раз человек убьет кого не из-за денег, каторга отнесется к этому как к баловству: «Ишь, черт, пришил ни за понюх табаку».

Тачечники

Но скажет это добродушно. Насчет убийства человека с воли у каторги есть даже поговорка, что чалдона убить – только «в среду и пятницу молока не есть». Законы каторги предусматривают только преступления, совершаемые каторжанами против каторжан.

Сначала рассмотрим законы, определяющие обязанности каторжан. Их немного – всего два. Если в камере тюрьмы кому-нибудь предстоит наказание плетьми, вся камера делает складчину на палача, чтобы не любо драл. Кто жертвует копейку, кто две, кто три – глядя по состоянию. Но всякий, у кого есть за душой хоть грош, обязан его пожертвовать. Это – закон, от которого отступлений нет.

Иначе палач, при его истинной виртуозности, может плетью и искалечить, и задрать даже человека насмерть. При таких смотрителях, как упоминавшийся мной Фельдман, любивший драть, тюрьма прямо разорялась на взятки палачам, а палачи благодушествовали и пьянствовали.

Вторая обязанность всякого каторжанина – помогать беглым. Тюрьма прячет беглых с опасностью для себя. При мне в бане Рыковской тюрьмы был пойман скрывавшийся там бежавший из Рыковской же тюрьмы важный арестант. Тюрьма носила ему туда есть. Как бы беден и голоден ни был каторжанин, он отдаст последний кусок хлеба беглому. Это тоже закон каторги. Только этим и можно объяснить, например, такой странный факт: гроза и ужас всего Сахалина Широколобов, бежавший из Александровской тюрьмы, всю зиму прожил в Рыковской. Каторга укрывала и кормила его, рискуя своей шкурой и делясь последним.

Несоблюдение этих двух священных обязанностей каторжанина наказывается общим презрением. А общее презрение на Сахалине выражается общими побоями. Такой человек – хам, бить его ежечасно можно и должно.

Гражданский кодекс каторги прост и краток. Каторга предоставляет своим членам заключать между собой какие угодно договоры. И требует только одного: свято соблюдать заключенный договор. Как бы возмутителен этот договор ни был, каторге дела нет:

– Сам лезь!

И так как отцы, майданщики и хозяева – все это народ, который платит каторге, то каторга всегда на их стороне, и если должник не платит, отнимает у него последнее и еще «наливает ему, как богатому». Этим и держится кредит в их мире. Часто человек, взявший «под пашню», то есть продавший свой паек хлеба за полгода, за год вперед, с голода нарочно совершает преступление, чтоб его посадили в карцер или одиночку: там-то уж никто не отнимет у него за долг его куска хлеба!

Таково происхождение многих преступлений и проступков среди каторжан, особенно проступков мелких: например, ничем не объяснимых дерзостей начальству. Но если, вместо того чтобы посадить в карцер, только наказывают розгами, тогда приходится совершить преступление покрупнее, чтоб попасть в одиночку и поесть.

Чтоб избавиться от совсем непосильных долгов, есть только один способ – бежать. Бега – единственное спасение, единственная возможность переменить участь. И каторга относится к бегам с величайшей симпатией и почтением. Раз человек бежал из тюрьмы, все обязательства и долги идут насмарку, без права возобновления! Часто человек, запутавшийся в долгах, бежит безо всякой надежды выйти на волю. Проплутав недели две, полуумирающий от голода, изодранный в кровь в колючей тайге, иззябший, в рубище, он возвращается в ту же тюрьму, откуда ушел. Получает прибавление срока и собственным телом расплачивается за сделанные долги. Но зато все эти долги уж смараны, и он снова кредитоспособный человек. Вот происхождение многих сахалинских бегов, ставящих прямо в тупик тюремную администрацию: «Да зачем же, на что надеясь, они бегают?»

Уголовное законодательство каторги так же просто и кратко.

Кража – такого преступления каторга не знает. На языке каторги преступлением называется только убийство. И если, положим, человек, присужденный за вооруженную кражу, говорит вам: «Никакого преступления я не совершал!» – это вовсе не означает упорного запирательства. Просто вы говорите на двух разных языках: он никого не убил, значит – преступления не было. И вы очень часто услышите на Сахалине:

– За разбой без преступления.

– За грабеж без преступления.

– За нападение вооруженной шайкой без преступления.

Кража не считается ничем. Там, где беззакония творят все, беззаконие становится законом. В случае кражи каторга предоставляет обкраденному самому ведаться с вором или нанять людей, которые бы вора избили. Но если вор начинает уж красть у всех поголовно, тогда тюрьма учит его для острастки вся. Но все подобные дела должны оканчиваться в тюрьме и самосудом. Начальства каторга не признает. И всякая жалоба по начальству – прав человек или виноват, безразлично – оканчивается для жалобщика или доносчика жесточайшим избиением всей тюрьмой. В этом ни разноречия, ни отступления не бывает. Бьют все: одни из мести, другие – по злобе, третьи – для порядка, четвертые – от нечего делать: надо же чем-нибудь развлекаться. Некоторые «из приличия»: не будешь такого бить, скажут: «Сам, должно быть, такой же!»

Теперь мы входим в самую мрачную часть кодекса каторги, где звучит только одно слово – смерть. Эти законы охраняют безопасность бегства.

Каждый, кто, зная о готовящемся побеге, предупредит об этом начальство или, зная место, где скрывается беглец, укажет это место начальству, – подлежит смерти. И пусть его для безопасности переведут в другую тюрьму, каторга и туда сумеет дать знать о совершенном преступлении, и такого человека убьют и там.

Если каторжник бежал, его поймали, привели снова в ту же тюрьму и он сказывается бродягой непомнящим, никто из знающих его, под страхом смерти, не имеет права его признать, то есть открыть его настоящее имя. Этому непреложному закону подчиняются не только каторжане, но и надзиратели, никогда почти не признающие бродяг, которые у них же сидели.

Этот закон имеют в виду и другие служащие, неохотно признающие беглого, когда его возвращают:

– Охота потом ножа в бок ждать!

В Корсаковский пост доставили с японского берега Мацмая несколько перебравшихся туда беглых. Они выдавали себя за иностранцев и лопотали на каком-то тарабарском наречии, сами еле сдерживаясь от смеха при виде приятелей-каторжан и старых знакомых надзирателей. Но их никто не признавал:

– Впервой видим!

Пока, наконец, беглецам не надоело ломать дурака и они сами не открыли своих имен.

Мне рассказывал один из служащих:

– Приводят к нам в пост бродягу. Смотрю, батюшки, да он у меня же в лакеях, будучи каторжанином, служил. Думаю: «Признавать – не признавать? Уличать – не уличать?» Попросил, чтоб меня с ним оставили наедине.

Смеется.

– Здравствуйте, – говорит, – ваше высокоблагородие. Как барынино здоровье?

– Что ж ты, – спрашиваю, – так настоящее свое имя и не думаешь открывать?

– Не думаю!

– Да ведь тебя здесь половина людей знает. Признают!

– Никто не признает, не беспокойтесь!

– Да ведь я тебя первый уличить должен. Не могу не уличить!

– Что ж, – говорит, – уличайте, коли охота есть!

А сам на меня в упор смотрит. Бился я с ним, бился, часа два, пока доказал, что ему инкогнито своего не скрыть и самому признаться выгоднее – наказания меньше. Насильно уломал: «Ладно, – говорит, – сознаюсь!»

Помню испуганное лицо моего ямщика, который часто меня возил и был ко мне расположен, когда я сказал ему:

– А я Широколобова (беглого] видел!

Даже вздрогнул, бедняга, испугался за меня:

– Ради Бога, барин, никому об этом не говорите! Беда будет!

Но я успокоил его, что пошутил.

Вот это-то обязательное всеобщее молчание относительно беглого и придает надежды сахалинским беглецам. Немногие бегут в надежде вернуться в Россию, но всякий надеется переменить участь, при бегстве сказаться бродягой и вместо десяти– двадцатилетней каторги отбыть полуторагодовую.

Убийство каторжанином каторжанина каторга не всегда наказывает смертью. Но убийство каторжанином товарища – всегда и обязательно. Товарищ – не всякий. И часто каторжанин, совершивший убийство в тюрьме, на ваш вопрос: «Как же так, товарища?» – с недоумением ответит вам:

– Какой же он мне был товарищ?

И даже смертельно обидится:

– Нешто я могу товарища убить?

Вы снова говорите на разных языках.

Товарищ – на каторге великое слово. В слове «товарищ» заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире. И я знаю массу случаев, когда товарищ к товарищу, заболевшему, раненому во время бегов, относился с трогательной нежностью. К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе, как: «любезнейший наш товарищ», «премногоуважаемый наш товарищ». Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу.

Убить товарища в тюрьме – одно из величайших преступлений. Убить его с целью грабежа во время бегов – величайшее, какое только знает каторга.

Во всех сахалинских тюрьмах, в подследственных одиночках вы найдете несчастнейших людей в мире, ждущих как казни своего освобождения из одиночки. Полупомешанных от ужаса, дошедших до мании преследования. Все это – лица, заподозренные каторгой в доносе о предстоящем побеге, в указании места, где скрывается беглый, в уличке бродяги, в убийстве товарища во время бегов. И они имеют все основания сходить с ума, эти несчастные. Каторга говорит:

– Не уйдут от нас! Пришьем.

Из того, что такие несчастные водятся во всех тюрьмах, вы видите, что даже закон товарищества в развращенной сахалинской каторге находит много нарушителей.

Таковы гражданский и уголовный кодексы каторги. Мне остается только сказать о постановке следственной части у каторжан. Каторга еще не пережила эпохи пыток. Производить обыск, сыск и розыск на каторжном языке называется шманатъ, и на обыкновенный язык это слово следует перевести словом «пытать». Творя самосуд, каторга добивается истины жестокими истязаниями.

Капитан Моровицкий рассказывал мне, как в бытность его смотрителем Дуйской тюрьмы, каторга производила там розыск убийц. Двоих заподозренных каторжане подбрасывали вверх и разом расступались. Несчастные грохались об пол. И это продолжалось до тех пор, пока несчастные, избитые в кровь и искалеченные, не сознались.

– Да это по-нашему называется просто «шманать»! – подтвердил мне потом и один из каторжан-иванов, производивших это следствие.

Язык каторги

У каторги есть много вещей, которых посторонним лицам знать не следует. Это и заставило ее, для домашнего обихода, создать свой особый язык. Наречие интересное, оригинальное, создавшееся целыми поколениями каторжан – в нем часто отражаются и миросозерцание, и история каторги. От этого оригинального наречия веет то метким добродушным русским юмором, то цинизмом, отдает то слезами, то кровью.

Рудники. Угольные склады

Убить – на языке каторги называется пришить.

– Я его ударил – он и лег к земле, как пришитый.

Вот не лишенное висельного юмора происхождение слова «пришить».

Пришить просто – означает убить, пришить бороду – означает только обмануть.

– Пришил ему бороду и бери, что знаешь! – говорят каторжане.

Происхождение этого выражения кроется, быть может, в легенде о похождениях одного славившегося сибирского бродяги, предания о котором и до сих пор живут в памяти каторги. Он грабил специально богатых одиноких стариков-староверов, спасающихся в сибирской тайге. И ходил, по словам легенды, на грабеж с одной нагайкой. Он никогда не связывал своей жертвы, а, хорошенько напугав, припечатывал старику бороду сургучом к столу. И затем хозяйничал в избе как хотел. Если же старик не указывал денег, бродяга бил его нагайкой. От сильных ударов старик поневоле рвался и тогда испытывал двойные страдания: и от нагайки, и нестерпимую боль от припечатанной бороды. Взяв все, что нужно, бродяга так и оставлял несчастного припечатанным: «Сиди, мол, – повестки не подашь» (знать не дашь].

У каторги есть два специальных термина для обозначения того, как пришивают людей. Разбить человеку голову на каторге называется расколоть арбуз (!), а ударить человека ножом в грудь называют ударить в душу. Грудь на каторжном языке называется душой, и корсаковский палач Медведев, рассказывая мне, как он вешал, говорил:

– Как закрутились они на веревке, подступило мне что-то в душу.

И указал при этом куда-то на селезенку…

Из преступлений, кроме убийства, на Сахалине очень распространено делание фальшивой монеты. Особенно теперь в ходу подделка серебряных рублей. Японский пароход «Ясяма-Мару», пришедший за углем для Владивостока, простоял около сахалинского Владимирского рудника около недели. Японцы, по обыкновению привезшие для каторжан японскую водку саке и разные припасы, чтоб мошеннически продать их втридорога, – уехали с Сахалина с карманами, полными… фальшивых рублей. Каторга перемошенничала! Эти фальшивые монеты на Сахалине фабрикуются повсеместно и затем сбываются в Уссурийский край, где и спускаются неопытным инородцам.

Это часто на Сахалине.

Спрашиваю про одну гремевшую когда-то преступницу, теперь ссыльно-крестьянку:

– Да зачем ей понадобилось ездить на материк?

– Зачем! Деньги фальшивые, небось, возила. У нее дело известное.

Деньги на языке каторги называются сарга. Но сарга бывает японская и липовая. Липовым каторга называет все фальшивое: деньги, паспорта, имя. Делать липовую саргу – заниматься деланием фальшивой монеты – каторга не без юмора называет печь блины. И мне передавали – может быть, анекдот, но клялись и божились, что факт, – курьезный случай. Одно из начальствующих лиц заинтересовалось: а чем занимается теперь лично известный ему почему-то поселенец такой-то?

– Блины печет! – отвечали каторжане, любящие поглумиться над начальством.

Начальство поняло, что он печет блины для продажи, как делается в городах, и заметило:

– А-a, отлично, отлично! Я очень рад за него, пусть старается! Это мне очень приятно.

Третьим распространенным на Сахалине преступлением является, конечно, кража. Украсть на каторжном языке называется стырить. Подучить красть, сказать, как легче это сделать, указать, где лежат деньги, – называется натырить. Передать краденое в другие руки, чтоб скрыть концы в воду, – называется перетырить. И при дележе обмануть сообщника, утаить в свою пользу часть похищенного – именуется оттырить. Ни одна мало-мальски крупная кража ни на Сахалине, ни у нас, в городах, не обходится без натырщиков и перетырщиков, причем сам стырщик получает обыкновенно сущие пустяки, потому что львиную долю оттыривают натырщики и перетырщики – подводчики и сбытчики заведомо краденого. Вор – это только батрак, всю жизнь работающий на других.

Нищенство как профессия мало дает на голодном Сахалине. Просить милостыню на языке каторги называется стрелять. И это громкое слово, имеющее такое мирное значение, приведшее в первый раз и меня в смущение, сыграло большую роль в жизни каторжанина Мариана Пищатовского. Геркулес, добродушнейшее в мире существо, страшный только во время эпилептических припадков, он подошел к начальнику, посетившему тюрьму, с самой добродушной фразой:

– А я вас подстрелить хочу…

– Убрать! В кандалы! – крикнул натурально отшатнувшийся в сторону начальник.

И Пищатовский несколько месяцев отсидел в кандалах, решительно не понимая за что. Полжизни прожившему в каторге, ему и невдомек, что ведь не весь же мир говорит на каторжном языке! С тех пор, каждый раз, как перепуганный начальник посещал тюрьму, Пищатовского уводили и заковывали. Жалуясь мне на свои злоключения, добряк особенно жаловался на это:

– В жизнь свою мухи не убил (он из дисциплинарных], а что терплю! Как самый отъявленный. И за что? За то, что на чаек, на сахарок подстрелить хотел. Обрадовался: вот, думаю, доброе начальство, гривенничек даст. Вот те и обрадовался!

Для слов «просить», «идти по миру» у каторги есть и другое выражение, историческое, пришедшее из Сибири, – стрелять саватейки. Саватейками в Сибири называются очень вкусные сдобные лепешки, которые пекутся на сметане. Зажиточный сибирский крестьянин считает долгом совести, делом, хорошим для души, подать бродяге-варнаку – саватейку. Отсюда стрелять саватейки – значит на каторжном языке также и идти бродяжить. Но увы! в сахалинской каторге это выражение стало уж совсем историческим. На голодном Сахалине не то что саватеек, хлеба-то нет. Сахалинский поселенец не сибирский крестьянин: у голодного не поешь. В Сибири крестьянин кормит бродягу, а за то бродяга ни за что ничего у крестьянина не тронет. А голодный сахалинский бродяга режет у поселенца на корм и корову, и последнюю лошадь. За то и поселенцы охотятся за бродягами, ловят, а то и убивают.

– Здесь Сахалин, батюшка, всякому до себя! – говорят на этом острове, где человек человеку поневоле – волк.

Перейдем теперь к выражениям, означающим наказание. Во всех в них звучит ирония. Эта ирония напоминает мне ту улыбку, кривую, довольно плохую, похожую скорее на гримасу, с которой человек идет ложиться на кобылу.

– Стало быть, порядок того требует.

Каторга не любит слова «вешать». Она называет это заслужить веревку. Эта какая-то инстинктивная боязнь страшного слова доходит до того, что даже палач, рассказывая вам, как он повесил 13 человек, ухитряется как-то избежать неприятного слова, а если и произносит его, то словно давится и как будто конфузится. Точно так же каторга не любит слово «розги» и предпочитает ироническое название лозы. Если же дерут, держа тонкий конец в руке и ударяя толстым – что гораздо больнее, – тогда розги называются комлями. Плети каторга зовет мантами – слово, которое произносится всегда иронически. А вообще получить плети называется – получить наградные. Для слова «карцер» у каторги есть два выражения – пчельник или сушилка, причем употребительнее последнее: оно ироничнее.

– А где такой-то? Что я его третий день не вижу?

– Сушится!

Значит, сидит в темном карцере.

Чтобы увернуться от всех этих прелестей, начиная с мантов, продолжая лозами и кончая сушилкой, – каторжанину нужно быть или уж особенно фартовым, или уметь фелъдитъ.

Этот совершил 20 преступлений и попался только на 21-м, а тот и на первом вляпался, да так, что пришел на 20 лет. За тем числится десятка полтора человеческих жизней, а он пришел как бродяга на полтора года «за скрытие родословной»: отбудет и опять уйдет, а другой – каторга это знает – ни за что сидит и будет сидеть весь долгий срок. Тот на глазах у всех ушел и пробрался в Россию, а другой и версты от тюрьмы не отошел: поймали, дали наградные и посадили «с продолжением срока». Все заставляет каторгу верить в слепой случай. Только случай – и ничего больше. Даже суд, по ее характерному взгляду – это «карты». Вера в случай – вот истинная религия каторги, в судьбу, в фортуну. От слова «фортуна» и происходит слово фарт. Собственно, оно означает «счастье», но, Боже, что подчас на Сахалине называется счастьем! Соответственно этому и слова «фарт», «фартовый» – имеют много значений.

– Он человек фартовый! – говорят про человека, когда хотят сказать, что это человек – добрый, широкая натура, человек, готовый помочь ближнему безо всякой даже выгоды для себя.

– Он человек фартовый! – говорят с завистью и про человека, которому сходят с рук всякие гадости.

А когда поселенец говорит про сожительницу или каторжанин про жену, добровольно за ним последовавшую: «Она пошла на фарт» – мне не нужно объяснять вам значения этого выражения.

Слово фельдить означает «обманывать». Но в то время, как каторжанину пришивают бороду, начальство только берут на фелъду. Фелъда означает обман, хитрость, лукавство именно перед начальством. Говорят, что слово «фельда» специально сахалинское и появилось на свет в то время, когда смотрителем Воеводской тюрьмы был некто Фельдман, о котором я уже упоминал. Тогда только хитрость, только лукавство могли спасти каторжанина от мантов и лоз: Фельдман не признавал непоротых арестантов. Арестанты и фельдили перед Фельдманом, как Фельдман, кормивший тюрьму сырым хлебом и экономивший на припеке, фельдил перед начальством. Историческое объяснение, не лишенное интереса.

Низкопоклонство и наушничество – два самых испытанных приема фельды. Для них у каторги есть два выражения: бить хвостом и ударить плесом. В сущности, они значат, что арестант ловко уклоняется от наиболее трудных работ. Но так как для этого есть на каторге только два средства: подольщаться и наушничать – то каторга и говорит про людей, лебезящих перед начальством:

– Ишь, словно рыба на песке: так и пьет плесом – не трожь, мол.

Выражение бить хвостом показывает вам, как каторга смотрит на доносчика. Она зовет его сучкой. Он перед начальством бьет хвост, каторга и обращается с ним как с собакой. Накляузничать на каторжном языке называется лягнуть или свезти тачку. А обвинить перед начальством человека так, чтоб он уж и не выкарабкался, означает его совсем уж засыпать.

За это каторга знает одно наказание, которое она с каторжным юмором называет налить как богатому, то есть сильно избить, бить, пока влезет, и, чтоб человек не видел, кто его бьет, накрыть темную, то есть закутать ему голову халатом.

– Двойная польза! – объясняют каторжане. – И головы во зле не прошибут – жив останется, и уж нальют как богатому: орать не будет.

Как и все измученные, исстрадавшиеся, озлобленные, с издерганными нервами люди, каторжане любят злить и мучить других. Беда, если каторга, умеющая тонко подмечать у людей слабости, заметит, что человек спидчидарный или скипидарный – то есть его можно легко рассердить. Тогда заскипидарить такого человека, из него огня добыть – первое удовольствие для каторги.

Есть изумительные мастера по этой части. И я только диву давался, как они тонко знают свое начальство. Если бы начальство хоть в сотую часть так знало их! Скажет слово, кажется, самое невинное, а – глядишь, смотритель уже заскипидарился.

– Я только, чтобы по закону…

Смотритель краснеет:

– А вот я тебе покажу закон! Лишенный всех прав, а туда же – рассуждать лезет и учить. Законник он! Ты бы, мерзавец, лучше об законе думал, когда грабить шел.

– Да мне что ж! Я только, чтобы как по инструкциям…

Смотритель даже подпрыгивает на месте. Если бы тут не было писателя.

– Я тебе выпишу инструкции! Ты учить, учить меня?!

– Зачем учить! Мне только, чтоб, что по табели полагается, выдавали.

– По табели?! По табели?!

Смотритель весь багровеет.

– Да вы успокойтесь, – говорю я ему, – ну чего вам волноваться! Стоит ли?

– Нет, какова каналья! Как сыплет: по закону, по инструкции, по табели!..

А каторга, глядя на эту сцену, – вижу, – давится от смеху. Смотрителя в пузырек загнали – на языке каторги так называется довести человека до неистовства, когда он уже землю роет.

– Ну зачем ты? – спрашиваю потом каторжанина.

– А он этих самых слов очинно не любит. Ему что хошь говори – ничего. А вот табели он особенно не уважает!

– Да ведь выпороть за это может.

– И очень просто!

– Ну зачем же ты, чудак-человек?

– Эх, ваше высокоблагородие, не понять вам нас. Посидели бы, как мы, не стали бы спрашивать «зачем»? Зло возьмет. Сорвать хочется.

«Заскипидарить», «огня добыть», «в пузырек загнать» – все это выражения применительно к начальству. Это каторга уважает. Задеть, оскорбить ни за что ни про что своего брата – это каторга презирает и называет укусить. Она смотрит на человека, делающего это, как на шальную собаку, которая кусает людей ни за что ни про что. Она презирает это и вечно этим занимается.

– Особачишься тут! – говорят каторжане.

Когда, повторяю, у человека издерганы нервы, ему доставляет удовольствие дернуть за нервы другого. Я мучаюсь – и другой пусть чувствует. Страдание – плохой отец сострадания.

От скуки, от безделья и оттого, что там большинство ведь испорченных людей, – на каторге страшно развита ложь. Каторга зовет таких людей заливалами, звонарями и хлопушами. Но так как этот недостаток общий, то относится к этому добродушно. И для определения лжеца у нее есть два названия, в которых больше юмора, чем злости.

– Прямой, как дуга, – говорит она про такого человека.

И определяет его рассказы так:

– Ишь, расписывает. Семь верст до небес, и все лесом!

Я уже говорил, что каторга презрительно относится к тем из своих собратий, которые вылезли в начальство: в старосты и т. д. Такого человека она зовет шишкой. А для надзирателей, действительно умеющих, если они захотят, появиться совершенно незаметно и накрыть арестантов за игрой или другим недозволенным занятием, у каторги есть остроумное название – дух.

Я не привожу целой массы менее типичных каторжных терминов. Но у каторги на всё есть свои имена. Каторга скрытна и не любит, чтоб посторонние понимали даже ее обычные разговоры. Она как будто требует, чтоб человек, невольно вступая в ее среду, отрекся от всего прежнего – даже от языка, которым он говорил там, на воле.

Похлебка, по-каторжному – баланда.

Казенный хлеб – чурек.

Ложка – конь.

Водка – сумасшедшая вода.

Шуба – баран.

Нож – жулик.

И т. д.

Очень метко каторга зовет паспорт – глаза.

– Без глаз человек слепой, куда пойдет?

Чтоб покончить с языком каторги, мне остается только сказать о ругательствах каторги.

Все ругательные слова русского языка на каторге – только обычная приправа к разговору. Но есть одно слово, за которое режут. Это грубое, простонародное слово (блядь, не пропущенное цензурой], в переводе на более благовоспитанный язык означающее «кокотку».

Это объясняется особыми условиями каторги. Но указать на то, что человек занимается этой профессией, назвать его этим именем – за это хватаются за ножи.

В Михайловской «подследственной» тюрьме один арестант, красивый молодой кавказец, зарезал своего товарища.

– За что?

– Он мне одно слово говорил!

И не надо спрашивать, какое «слово» тот ему говорил.