Текст книги "Сахалин. Каторга"

Несчастнейшая из женщин

От пристани до поста Александровского около двух верст. Дорога ведет через лесок. Направо и налево от дороги, за канавой, тянется хвойная тайга, здесь повырубленная и довольно редкая. В ямах и ложбинках еще лежит снег, а по кочкам и на прогалинках уж лезет из земли медвежье ухо[20]20
  Декоративное и лекарственное растение коровяк обыкновенный, или медвежье ухо.


[Закрыть]. Его желтый лист лезет из-под земли свернутым в трубочку и пышно развертывается, словно хочет сказать: «Любуйтесь, какое я, медвежье ухо, красивое».

– Ах, черт ее возьми, – сказал как-то один из служащих, когда я проходил с ним мимо леска, – Сашка Медведева уж стан свой раскинула. Ишь, и флаг ее болтается. Ах, тварь! В этакий-то холод.

На одном из деревьев болталась грязная тряпка.

Познакомиться с Сашкой Медведевой – это значит стать на одну из последних ступеней человеческого падения. Сашка Медведева – знаменитость Александровского поста. Ее знают все, а ее клиентами состоят самые нищие из нищих каторги: бревнотаски, дровотаски, каторжане, работающие на кирпичных заводах. Сашку Медведеву презирают все. Даже самые последние из сахалинских женщин говорят о ней не иначе, как с омерзением. Женщина вообще пользуется небольшим почтением на Сахалине; обыкновенно их зовут-таки очень неважным титулом, но для Сашки существует особое наименование, дальше которого уже презрение идти не может.

Сашке около 45 лет. Плоское лицо, по которому и не разберешь, было ли оно когда-нибудь хоть привлекательно. Вечно мутные глаза. Ветер, холод, непогоды «выделали» кожу на ее лице, и кожа эта кажется похожей на пергамент. Одета Сашка, конечно, в отрепье.

Зимой эта почти уже старуха катается по ночлежным домам в Александровских слободках. По этим ужасным ночлежным домам, содержимым бывшими тюремными майданщиками. Эти ночлежные дома и по обстановке совсем тюрьмы. Те же общие нары вдоль стен, где вповалку спят мужчины, женщины и дети. Здесь же валяется и Сашка Медведева, «припасая» на завтра на выпивку.

Но как только в воздухе повеет холодной и унылой сахалинской весной, Сашка переселяется в тайгу близ бойкой и людной дороги от пристани к посту, здесь, по образному выражению служащих, «разбивает свой стан» и выкидывает свой флаг – вешает на одном из деревьев около дороги тряпицу.

Это условный знак. И вы часто увидите такую сцену. Идет себе, как ни в чем не бывало, по дороге каторжанин из вольной тюрьмы, дойдет до дерева с флагом, оглянется – нет ли кого, грузно перепрыгнет через канаву и исчезнет в тайге.

А Сашка сидит целый день на полянке, иззябшая, продрогшая и поджидает посетителей. Проводя время в лесу, Сашка одичала и, если увидит какого-нибудь вольного человека, не каторжника, бежит от него так, как мы побежали бы, встретившись с каторжником. Если Сашке приходится нечаянно встретиться с кем-нибудь нос с носом, она боязливо пятится и в ее мутных глазах отражается такой страх, словно ее сейчас исколотят.

Контрибуция, которую она берет со своих нищих посетителей, колеблется от двух до трех копеек. Много ли зарабатывает Саша? Копеек 20 в день, а в такие дни, когда, например, в ближних Александровских рудниках углекопам выдают проценты за добытый и проданный уголь, тогда заработок Сашки доходит копеек до сорока.

Такова Сашка Медведева, эта человеческая самка, существующая для нищих каторги.

Вы думаете, однако, что коснулись ногой уж последней ступени человеческого падения. Нет. Бездонна эта пропасть, и трудно сказать, где та грань, ниже которой не может уже пасть человек.

И у Сашки есть человек, к которому она может относиться с презреньем.

Это бродяга Матвей. Ее сожитель. На что нужен он Сашке, трудно понять. Может быть, это просто какая-то бессознательная привычка иметь друга. Все отношения между ними ограничиваются, кажется, только тем, что они дерутся.

Для бродяги Матвея Сашка – средство к существованию.

Под вечер Сашка сидит на полянке и пересчитывает добытые за день деньги. 16 копеек. Еще два посетителя – и можно будет отправиться в какой-нибудь из притонов на базаре и в задней комнатке медленно, цедя через зубы, выпить большую рюмку сильно разбавленного водой спирта.

В тайге слышится треск сучьев. Кто-то идет. Сашка насторожилась. Треск ближе и ближе. Между деревьями, осторожно ступая, крадучись, показывается Матвей. Сашка моментально вскакивает на ноги и бросается в тайгу.

– Стой, дьявол! – кричит Матвей и кидается за ней.

Уж из этого маневра он понимает, что у Сашки есть деньги. И начинается это бегство, эта травля, эта погоня озверевшего человека за оскотинившимся. Борьба этих двух человеческих существ за то, кто сегодня выпьет рюмку водки.

Сашка бежит по тайге, старается укрыться в чаще, кружит около деревьев, пока, зацепившись за кочку истерзанная, изодранная колючими ветвями, не падает на землю. Матвей наваливается на нее, бьет по чем ни попадя и вопит:

– Отдай деньги!

– Не дам! Не дам! – кричит Сашка и крепко зажимает в кулаке свои 16 копеек.

Из носа у нее идет кровь. Матвей бьет ее кулаком по лицу. Но Сашка не разжимает кулака. Матвей ломает ей пальцы, давит ее коленами, крутит руки – пока наконец, от нестерпимой боли, Сашка не разжимает кулака. Деньги теперь в кулаке Матвея.

Ударив ее еще раз, усталый Матвей поднимается. Но Сашка моментально вскакивает и, словно собака, схватывает его зубами за руку. Матвей оттаскивает ее за волосы, кидает на землю и изо всей силы ударяет ногой в живот:

– Вздыхай, проклятая.

Сашка валится замертво.

В кровь избитая, окровавленная, приходит в себя, потому что кто-то толкает ее ногой.

– Вставай, что ли. Да утрись хоть, окаянная. Погляди, на что рожа похожа.

Перед ней посетитель. Сашка принимается вытирать слезы, кровь и грязь, смешавшиеся на ее лице.

Я не раз спрашивал себя, что это за отношения. Что ей этот Матвей? Сожитель? Друг? Человек, к которому она привыкла?

Сама Сашка отлично определила это в разговоре со мной:

– Постоянный грабитель.

Так и живут на свете Сашка с ее «постоянным грабителем».

И это тоже называется жизнью…

Добровольно следующая

– Земля-с у нас на Сахалине кровью впитана, бабьей слезой полита. Нешто может апосля этого на ней что расти?! – говорил мне один старый поселенец.

В истории сахалинской каторги есть страница, написанная кровью и слезами. Это страница о женах, добровольно следующих за мужьями в каторгу.

Пароход, везущий каторжан, подходит к Адену. Из трюмов принесли гору – штук шестьсот – незапечатанных писем на родину.

«А еще извещаю вас, любезная супруга наша, – пишет, после бесчисленных „поклонов“, арестант, осужденный на 12 лет, – прибыл я на Сахалин благополучно, чего и вам от души желаю. Семейным здесь очень хорошо. Земли дают по 20 десятин на душу, пару быков, корову, пару свиней, овец четыре головы, шесть курей и, на первый раз, 50 мер пшеницы для посева и хату. За нами едет 1000 человек вольных поселенцев. Так здесь хорошо. Начальство доброе и милостивое, и сейчас же спросили, скоро ли вы, супруга наша, приедете. И коль скоро вы приедете, меня сейчас же из тюрьмы выпустят, и мы будем жить по-богатому. А покуда вы не приедете, должен я в тюрьме томиться»…

И десятки людей, когда пароход еще только подходит к Адену, отписывают в деревню, как они прибыли на Сахалин благополучно и какие там богатства ждут семейных.

Это все Васька Горелый мудрит.

Васька – обратник. Был сослан на Сахалин, бежал, на бревне переплыл бурный Татарский пролив, «дох с голода» в тайге, добрался до России, совершил новое преступление, попался. Впереди у него бессрочная, прикованье к тачке, плети. В трюме он ведет игру в самодельные карты, шулерничает, дает, как человек бывалый, советы новичкам, берет за это с них последние гроши, копит деньги, чтоб занять потом в кандальной тюрьме почетное положение, сделаться отцом, то есть ростовщиком.

В каждом трюме имеются обратники, и они-то рассказывают каторжанам насчет Сахалина. И рассказывают отчасти правду.

Это одна из несправедливостей сахалинской каторги. Иванов и Петров совершили одно и то же преступление. Вместе убивали, вместе грабили. Оба приговорены на один и тот же срок. Но Иванов – холостой и должен сидеть в тюрьме, а к Петрову пришла семья – и он живет на воле, как поселенец, исполняя только «урочную» работу, да и от той освобождается на первое время «для домообзаводства».

– Через что сижу? – говорит холостой каторжник. – Нешто через то, что убил? Через то, что неженатый! Был бы женатый, на воле бы ходил!

Это и превращает выписку жен в спекуляцию.

– Главное, чтоб жена поскорей приезжала. Жена приедет – сейчас выпустят для домообзаводства. В тюрьме маяться не будешь, дура!.. – наставляют обратники.

– Ты ей так валяй, будто уж приехал. И про курей, и про свиней, и сколько на посев дают! Для вас, для чалдонов, это – первое! Чалдонье желторотое!

Чалдон – слово сибирское, означает вольного человека, оседлого. Оно переносится и на всякого, кто имеет дом, семью, хоть какой-нибудь достаток, хоть что-нибудь на свете. И в том, как беглый каторжник, варнак, произносит это, слышится много ненависти даже к маленькому достатку, много презрения бездомного бродяги ко всему, что зовется домом, семьею…

– Про курей, про курей не забудь написать! Скорей приедет! – глумится обратник, диктуя письмо писарю.

В каждом трюме есть свой писарь, который сочиняет письма неграмотным. Во втором трюме письма пишет бойким, красивым писарским почерком бродяга Михаил Иванов, из парикмахеров – «чиркнул одного по горлу и потому звание теперь скрывает». Бродяга Иванов пишет письма «все под одно», под диктовку Васьки Горелова, с которым они работают пополам, в одних и тех же выражениях описывает прелести сахалинского житья.

А в четвертом трюме сидит настоящий художник по части писем. Хорошо грамотный полячок – столяр, сосланный за гнусное преступление, совершенное над родной сестрой. Он пишет кудревато: «Склоняю свою буйную головушку на ваши дорогие коленки и целую ваши сахарные ножки, ваши белые, ненаглядные ручки».

Бедная, бедная Матрена Никонова, Тульской губернии, Епифанского уезда, сельца Зиборовки! В какое недоумение она должна прийти, когда ей прочтут по складам, что ее мужик Стяпан целует ее ножки – да еще «сахарные»! Сколько тоски, тоски недоумения, будет у нее на лице, когда ей станут читать эту вычурную галиматью.

Бедная, бедная, неграмотная Русь! Сколько спекуляции, но и сколько истинной захватывающей тоски в этих письмах к женам. Каким страстным, отчаянным призывом они полны: «Приди!»

Одни умоляют, заклинают: «Вспомните клятву вашу в церкви и как вы мне страшную клятву давали в тюремном замке, чтоб беспременно приехать. Не слушайте никого, поезжайте в город супруга наша, и заарестуйтесь!»

Умоляют, заклинают и пишут на «вы», потому что русский человек в письмах любит вежливость.

Другие грозят: «Приезжайте, потому что нам известно от начальства, если только жена не согласится следовать за мужем, можно жениться».

Молодой солдат, сосланный за преступление на военной службе, отписывает даже жене: «А если не приедешь, назло тебе такую здесь на Сахалине себе кралю возьму что на тебя плюнуть слюней будет жалко!»

Некоторые угрожают «прийти»: «Если не приедете, до свиданья, Аннушка. Я все-таки думаю вас видеть. Хоть не скоро, но увижу. Не близко, а приду».

Но больше все-таки молят, просят. Чем только не соблазняют эти томящиеся люди своих жен: «Приди!»

Один успокаивает: «Только в народе несправедливо говорят, что из моря показывается фараон, половина туловища рыбного, половина человеческого, и с ним чудища. Ничего этого нет. Поезжайте, не бойтесь!»

Другой советует ехать «даже для здоровья»: «Будете на пароходе купаться. Вода хоть и солона, но очень полезна, если человек болен, то может поправиться на этой воде, всякую боль выгоняет из нутра».

Как это ни странно, но очень многие стараются соблазнить жен даже… фруктами: «Апельсины, которые вы так любите, здесь ни по чем, а еще я даже купил десяток лимонов за две копейки. Лимоны прямо задаром!»

И над всеми этими страстными, захватывающими, словно предсмертной мольбы полными призывами, над этими наивными соблазнами – царит, владычествует ложь про «привольное и богатое сахалинское житье».

Право, это могло бы показаться мне выдумкой, если бы я сам не списал этих фраз из арестантских писем:

«Не знаю, как Бога благодарить, что я попал на Сахалин».

«Житье здесь – одним словом, не работай, ешь, пей, душа, веселись!»

И все это сочиняется и посылается в деревню месяца за полтора до приезда на Сахалин, по рассказам, по советам обратников.

И читаются эти письма по деревням. И идут в город и «заарестовываются», и начинается мученическая жизнь.

Что заставляет этих женщин бросать родину, близких, садиться в острог, бродить по этапам? Что заставляет этих женщин, для которых мир кончается за соседним селом, пускаться в плавание на край света, через моря, «через океаны, полные чудовищ», ехать в страну чужую, дальнюю, страшную?

Любовь?

– Она проклятая!

Этот ответ вы услышите от добровольно последовавших редко.

Чаще услышите:

– Тоже невелика радость, апосля как такое стряслось, на селе жить. Глаз не покажешь! Одних попреков-то не оберешься. Всяк тебя срамит, всяк паскудит: «Каторжница! Муж каторжник!» Бежала бы, куда глядят глазыньки.

Часто услышите также:

– Да ведь что он, подлец-то, писал! Каки-таки чудеса! Сахалин да Сахалин! Думала, есть у него, аспида, совесть. Чужого человека погубил, может, своих-то губить не захочет. Поверила. Поехала – думала, и впрямь жить будем… А тут… Вон он тебе и Сахалин!

И бедная баба с отчаянием оглядывает кое-как сколоченную хату, пустой двор, на котором «ни курочки», ребятишек, которые пищат: «Мамка! Есть хочу!», а в доме – ни крошки.

Очень многие едут по чувству долга:

– Раз Бог соединил, ничто уж разлучить не может. Клятва дадена, в церкви венчаны – значит, навсегда…

Очень многие едут в надежде «на новых местах» на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную. На старом месте грех вышел, жизнь разбита. На новых местах их никто не знает, они никого не знают:

– Ровно вчера родились! Живи.

Земли в волю, на обзаведенье все дадут. Все будут работать не покладая рук. А тут…

Добровольно следующих, как я уже говорил, отправляют почему-то осенним рейсом, самым трудным. Пароход приходит на Сахалин, в пост Александровский, нашей поздней осенью, сахалинской ранней зимою.

Вот картина прибытия добровольно следующих – как описывает ее мне в письме супруга одного из сахалинских врачей:

«Мне пришлось посетить их в карантинном сарае, когда они, по прибытии сюда, сидели в этом ужасном месте в ожидании, пока их разберут родственники. Многим из них приходилось сидеть очень долго, пока наводились справки, где находятся мужья этих несчастных жен. Сахалинская пурга была в этот день во всей своей силе. Крутило и рвало так, что в двух шагах не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этот сарай, как вы знаете, на берегу моря, но моря видно не было, был слышен только вой, крик, гул какой-то. Никакого ада злее выдумать нельзя, а у многих из этих бедных жен и детей не было ничего, кроме лохмотьев. Сарай был буквально набит народом. Когда мы вошли с доктором П., то все ринулись к нему с расспросами: „Нашелся ли муж? Где муж? Когда возьмет?“ Дети пищат: „Нашел тятьку? Где он? Когда придет?“ А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и отыскавши их, не велико счастье обрящешь…»

Тем, у кого мужья на юге Сахалина, приходится целую зиму – студеную, жестокую сахалинскую зиму – до первого весеннего рейса жить в посту Александровском на казенном пайке, которого еле-еле хватает, чтобы не умереть только с голода.

– А одеться, а обуться нужно! А детишек обуть, одеть?

– Как же живут?

– Да так и живут!

Те, кого вы спрашиваете, только машут рукой.

На посту Александровском я проезжал мимо складов. Смотрю – куча баб, и начальник тюрьмы пайки им раздает.

– Что за народ?

– Добровольно следующие. Завтра на «Байкал» в Корсаковск к мужьям идут.

– Когда же их привезли?

– Привезли-то еще в прошлом году в ноябре. Да тогда уж пароходного сообщения с Корсаковском не было. Вот и оставили их зимовать до первого весеннего рейса в Александровске.

– Да ведь пароход, который их привез, мог сначала в Корсаковск зайти?

– Мог-то, мог, да такой уж порядок, чтоб всех, добровольно следующих, сначала в Александровск доставлять, а отсюда уж рассылают.

Изголодавшиеся, исхолодавшиеся из-за «такого порядка», неизвестно для чего целую зиму просидевшие в Александровске, бабы, ворча и ругаясь, увязывали в платки пайки. Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.

– Ты бы, тетка, поаккуратнее!

– Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощамши. Сахалин, чтоб ему пусто было!

Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.

– Чего она?

– Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!

– Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холода!

– Как теперь мужу покажется?

Баба была в интересном положении.

Пароход Добровольного флота. Высадка женщин на Сахалин

– Ох, убьет он меня, родные! Ох, конец моей жизнюшке! – ревела несчастная женщина.

А рядом с ней другая причитала по другому поводу:

– И на что я теперь на этот Сахалин попала? В Рассеюшку бы!

– Да ведь сама ехала!

– Да разве я для себя ехала? Для детей всё. Сама-то я одна завсегда себе пропитанье найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.

– Ну, а где ж дети?

– Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!

Я был при отходе этого парохода «Байкал».

На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:

– Так что уж прощайте!..

А у самого глаза были полны слез.

– Господи! Господи! – вопила баба. – За что казнишь! Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!

– Так что уж прощайте… Так что уж прощайте! – побелевшими дрожащими губами повторял поселенец.

– Эка баба-то какая горькая! – сказал мне один служащий. – И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека – бросать должна.

– Так нельзя ли как-нибудь… Ну не отправлять ее к мужу…

– Невозможно. За мужем пришла – к мужу и должна идти. Порядок!

И вот они, после всех мытарств, поступают наконец к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее «Стяпана», мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде? Выходит жиган – игрок, готовый проиграть и ее, и себя. Выходит хам – самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все. Выходить представитель шпанки, изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

И ей, шедшей за мужиком Степаном, придется жить с жиганом, с хамом, со шпанкой.

Есть исключения. Люди, которые ухитряются уцелеть в тюрьме, выйти из нее такими же «Стяпанами», как вошли. Их спасает эта надежда:

– Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

И среди грязи и ужаса каторги эта надежда их хранит и спасает.

Но это только исключения.

Они спасены, но какою ценой?! Сахалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! – как говорят здесь.

А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

Добровольно следующую с мужем отправляют на поселенье.

– Ни лошаденки, ничего! – слышите вы от них в глухих, голодных сахалинских посельях. – Дадут тебе мотыгу (род заступа], много ли земли намотыжишь? Какая это пашня!

– Просили бы лошадь.

– Лошадей не дают, нету. Просили, просили – насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет, и деньги в казну каждый месяц плати!

Это очень частая жалоба.

И так нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут что есть, последнее разоряют беглые и бродяги.

В конце концов получается, что ссыльнокаторжная – предмет зависти для добровольно следующих.

– Им и паек, им и все. А нам что? Им ли не житье? Гуляй не хочу. Отдадут сожителю – не понравится ей, уйдет, другого дадут!

«Каторжные работы» для женщин состоят в том, что каторжанки обязаны шить белье на тюрьму.

Каторжанка-сожительница, особенно помоложе да попригожее, предпочитает гулять, а шить отдает обыкновенно добровольно следующим, благо те от нищеты берут гроши.

И вот получается поистине удивительная картина каторги! Каторжанка гуляет, а женщина, принесшая себя в жертву, добровольно последовавшая за мужем, исполняет за нее каторжные работы.

Жить – вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в кандальную. Изругать последними словами за то, что он не снимет шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха и говорить: «Простите, ваше высокоблагородие!» Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека – тяжко, часто гнусно. Слава Богу что на Сахалине мало добровольно следующих интеллигентных женщин.

В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет 17.

– Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

– Нет, это жена ссыльнокаторжного Э.

Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем, жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

– Совершив это под влиянием мозгового увлечения! – как довольно витиевато объясняет он.

Его приговорили на 20 лет каторжных работ.

Их любовь была детскою любовью: они оба еще учились. Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

Это стоило большого труда. Это «не по правилам».

В Одессе молодой девушке объявили:

– Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим – ни под каким видом.

Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять – и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

Что это было за путешествие – можете судить.

И так-то тяжело ехать пассажиром на каторжном пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов. А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы! Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек…

– Она меня спасла! – говорил мне Э. – Без нее я бы погиб. Чтоб мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. В Сингапуре у них всегда разыгрываются мысли о побеге. Конвойный предложил Э.:

– Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно – бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, вместе и уйдем.

– Какая жажда свободы проснулась! – говорит Э. – Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: «нет».

Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда – вечная каторга, плети.

– Если бы не она, – погиб бы я.

Несчастный Э. прав. Она и в каторге, здесь, на Сахалине, его спасла, но какою ценой?

«Сахалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уж порядок!» – вспоминается поговорка каторжан.

По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного, в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

И началась жизнь с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

– Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

Молодой девушке было предписано:

– Или немедленно венчаться, или уезжать.

Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

Это была картина венчанья среди слез – венчанья, на котором все плакали.

– До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! – рассказывала мне жена доктора.

Из церкви молодые зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через 10 минут Э. снова отправили в кандальную. Брачный пир был кончен.

Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

Свиданья с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица «новобрачная». Она, ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, – и должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пенью – все это, конечно, «из любезности».

– Ну чего вы идете? – говорят ей, бывало, в семье доктора Л. – До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя не похожи…

– Нельзя, нельзя, – отвечает она, – присылали звать. Могут на меня обидеться – и на нем выместят!

Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

И она шла играть.

Господа служащие считали неудобным подавать руку жене ссыльнокаторжного, и она, приходя на вечеринку играть «из любезности», делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказанья.

– Играйте!

Особенно ее допекало всесильное лицо – правитель канцелярии, и тогда уже душевно больной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.

– Послушайте, как вас! – говорил он обыкновенно с юпитеровским величием. – Играйте то-то! Не так скоро! Играйте медленнее. Теперь играйте веселее! Что вы черт знает как играете!

Она плакала и играла. Играла, низко наклонясь к клавишам, чтоб не заметили слез.

– Еще обидится.

И всё для него.

Это длилось несколько месяцев. Как вдруг на Сахалин приезжает из Петербурга очень влиятельное лицо. В честь приезжего в Александровск в пожарном сарае, обычном месте спектаклей, был устроен служащими любительский спектакль и танцевальный вечер. На спектакле, в качестве музыкантши, была и госпожа Э.

Влиятельный гость, пред которым все преклонялись, вошел, оглянув собравшихся, заметил стоявшую у пианино госпожу Э., направился прямо к ней и сказал:

– Здравствуйте, мое дитя!

И… поцеловал ей руку.

Он знал ее по Петербургу.

Все изменилось в один момент. Госпожа Э. была окружена женами служащих. При встрече с ней после этого уж издали снимали фуражки. Все наперерыв выражали ей свое внимание и заботливость. Ее муж вскоре был выпущен из тюрьмы. Ему поручили заведовать метеорологической станцией и дали даже маленькое жалованье. Ей дали место учительницы.

Они живут в крошечной, уютной квартирке при здании метеорологической станции и школы. У них есть ребенок. Украшенье их квартирки – это великолепное пианино, которое прислали ей родные из России. Под пианино в венке из колосьев портрет ее великого учителя – А.Г. Рубинштейна.

Музыка – это все, что красит ее жизнь в долгие, долгие сахалинские зимние вечера, когда за окном стонет и крутит пурга, а несчастный муж сидит и рисует или пишет стихи. Музыка, строгая, классическая, ее единственная радость, после ребенка, – и играет она так, как не играет, быть может, никто. Только очень несчастные люди могут очень хорошо играть. В ее игре чудится столько страданья, и горя, и муки, и слез…

Они счастливы, как можно быть счастливыми на Сахалине… Но то, что пережито, навек испугало ее. Этот испуг светится в ее детских глазах. Вся жизнь ее – трепет. Трепет за него.

Легкомысленный, еще мальчик, он любит немножко «позволить себе», как говорят на Сахалине, – пройтись по улице со знакомым служащим или приезжим. И надо видеть ее в такие минуты. Ведь впечатленье от приезда влиятельного лица уж улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что может нарваться ее муж. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльнокаторжный так свободно разгуливает. Поклонится он, по легкомыслию, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошке. Кандальная недалеко, и ссыльнокаторжные подлежат телесным наказаниям.

– Я пойду вместе с вами! – говорит Э.

И эта маленькая женщина как-то вся пугливо сжимается – словно ужас ее охватывает, вот-вот сейчас ударят.

И пред посторонним человеком его в неловкое положение ставить не хочется. Она деликатна по природе, деликатна до бесконечности. И за него она боится.

– Мне нужно тебе сказать два слова! – старается она его отозвать в сторону.

– Вечно у тебя секреты. После скажешь.

Даже зло берет: «Ведь за тебя же боится! Как ты этого понять не хочешь!»

– Молод еще, никак понять не может, что он уже ссыльнокаторжный! – как объяснял мне один старый служащий.

Стараешься уж прийти к ней на помощь:

– Знаете ли, я лучше один пойду, мне к такому-то еще зайти надо.

– Вот и отлично, и я к нему зайду.

Наконец она кое-как оттаскивает его в сторону, что-то быстро-быстро шепчет с умоляющим видом – и он, немного покраснев, говорит:

– Знаете ли, я, действительно, потом один приду… У меня тут еще дельце одно есть…

Слава Тебе, Господи!

Странную пару представляют они. Он, способный, даже талантливый, но как-то поверхностно, все быстро схватывает, все быстро ему надоедает, дилетант, считающий себя гением. Он любит попозировать, порисоваться всем: стихами, рисунками, даже своим преступлением. Он считает себя человеком необыкновенным и спокойно принимает ту человеческую жертву, которая ему приносится.

Она тихая, трепещущая, робкая, бесконечно деликатная, скромная, словно не сознающая, в своей деликатности и скромности, величия той жертвы, которую она приносит.

Он любит ее, но иногда капризничает, командует. Она думает только о нем, ухаживает за ним, словно за тяжелобольным, и никогда никому не жалуется на долю, которая выпала ей. Когда она говорит об их сахалинском житье, то старается счастливо улыбнуться. И эта счастливая улыбка на бледном, печальном лице – словно слабый луч света на мглистом, облачном осеннем небе…