Текст книги "Почему евреи не любят Сталина"

«Мама – жидовка, отец – гитлеровец». Еврейская мать чеченца Эсамбаева

Мой отец чеченец, и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Ее и только ее я всегда называю «мамой». Она звала меня Мойше.

– Мойше, – говорила она, – я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.

Это когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.

– Мойше! – кричала она. – Иди сюда.

– Что, мама?

– Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдешь.

«Хорошая смесь у Мойши, – говорили во дворе, – мама – жидовка, отец – гитлеровец». Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситкам Фире Марковне и Майе Исааковне – они жили побогаче, чем мы, – и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.

– Мойше, это тебе.

– Мама, а ты ела?

– Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты пополам с хлебом, а кости шли на бульон. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес. Она так готовила селедку, что можно было сойти с ума! Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша! Как ваша мама кормила нас всех!»

Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: «Завтра мы идем на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше».

Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес». Это была любимая песня мамы. Она слушала ее как гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес».

Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать». Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: «Сейчас Мойше будет танцевать». Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой!» Я становился против нее и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..» Мама говорила: «Видите, какой талант!» А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна, что вы правильно воспитали еврейского мальчика. Другие ведь как русские – ничего не знают по-еврейски».

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать и воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Жиденок, иди сюда, петь будем».

Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли. Мама спросила меня:

– Мойше, скажи мне, русские – это народ?

– Да, мама.

– А испанцы тоже народ?

– Народ, мама.

– А индусы?

– Да.

– А евреи – не народ?

– Почему, мама, тоже народ.

– А если это народ, то почему ты не танцуешь еврейский танец? В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» – индусский.

– Мама, кто мне покажет еврейский танец?

– Я тебе покажу.

– Как ты мне покажешь? (Она была очень грузная, весила, наверное, 150 кг.)

– Руками.

– А ногами?

– Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне «Фрейлехс», его еще называют «Семь сорок». В 7.40 отходил поезд из Одессы в Кишинев. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец «А юнгер шнайдер». Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад – из другого материала. Я все это обыграл в танце. Этот танец стал моей бисовкой: на бис я повторял его по три-четыре раза.

Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец».

В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?» Я отвечал: «Я сам себе разрешил».

У мамы было свое место в театре. Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама». Мама спрашивала меня:

– Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?

– Мама, у нас нет родственников.

– А разве это не народ носит?

– Нет. Родственники.

Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу: мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:

– Мама, вылезай немедленно, я достану что тебе надо.

– Мойше, – говорит она. – Я вижу твои ноги. Так вот, сделай так, чтобы я их не видела. Выйди.

Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него – тряпку. В тряпке была пачка денег, перевязанная бечевкой.

– Мама, – говорю, – откуда у вас такие деньги?

– Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно, похоронят и так.

Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идет занавес. Я фактически еще не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне роскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего – тоже. Я уже понял, что все это – мамочка. Спектакль шел в четырех актах. Значит, после четвертого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне все четыре. Он так и сделал. В театре говорили: «Подумайте, Эсамбаева забросали цветами». На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.

Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:

– Мама, зачем ты вставала! Тебе надо лежать.

– Мойше, – говорит она. – Я не вставала. Я не могу встать.

– Откуда же цветы?

– Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.

Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.

Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:

– Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют еще дальше. Там уже строят бараки.

– Мама, – говорю, – мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное – нам быть вместе. Я тебя не оставлю.

Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше». Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила:

– Скажи, Мойше, она тебя кормит? (Это было еще в годы войны.)

– Нет, – говорю, – не кормит.

– А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…

– Мама, у нее худые ноги.

– А лицо такое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны!

Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.

Я начал преподавать танцы в училище МВД – появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине – белые металлические часы. Жена говорит:

– Маме ты купил с золотой цепочкой, вместо того чтоб купить их мне. Я молодая, а мама могла бы и простые поносить.

– Нина, – говорю, – как тебе не стыдно?! Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у нее есть такие часы.

Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметая пол, вышла с мусором, мама сказала: «Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше». Это единственное, что она сказала в ее адрес.

У меня родилась дочь. Мама брала ее на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо: она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать». Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил несколько жен. Жил он недалеко от нас. Мама говорит:

– Мойше, твой отец привел новую никэйву. Пойди посмотри.

Я шел.

– Мама, – говорю, – она такая страшная!

– Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У нее была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у нее: «Софа, приезжай! Миша уже семейный человек. Он не пропадет месяц-другой без тебя». Как я ее отговаривал: «Там же другой климат. В твоем возрасте нельзя!» Она говорит: «Мойше, я погощу немного и вернусь». Она поехала и больше уже не приехала.

Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти и обнять.

Махмуд Эсамбаев

Литературная запись Ефима Захарова

Эскалация антиеврейской чистки

Последняя передовица «Правды», посвященная «антипатриотической» группе театральных и литературных критиков, появилась в номере от 10 апреля 1949 г. Статья как бы подводила итог такой же странной, как, впрочем, и закономерной кампании, умиротворяюще констатируя, что в ней «нашла свое выражение забота партии о правильном, здоровом развитии советской литературы и искусства по пути социалистического реализма».

Но идеологические атаки на буржуазный космополитизм как оружие американской экспансии продолжались, причем они то ослабевали, то резко усиливались в периоды приступов паранойи Сталина, а прекратились, когда этот живой генератор ненависти прекратил излучать свою смертоносную энергию.

Идеологически подготовленная еще во второй половине 30-х гг. и исподволь начавшаяся в период войны антиеврейская чистка различных структур, находившихся по преимуществу в ведении партийно-пропагандистского аппарата, в первые послевоенные годы хотя и ужесточалась по характеру и несколько росла вширь, тем не менее практиковалась пока в ограниченном масштабе.

О некоторых сдержавших антисемитизм факторах уже было сказано. Как некий антирепрессивный момент можно также рассматривать имевшееся до осени 1948 г. равновесие между партийно-политической и полицейской формами идеологического контроля над обществом. Хотя это была единая аппаратная система, однако внутри нее существовало негласное соперничество между приверженцами умеренных и крайних мер. В период идеологического лидерства Жданова, с которым Сталин считался и к мнению которого прислушивался, политико-дискуссионные методы идеологического охранительства (кампании борьбы с формализмом в музыке, «суды чести» и т. д.) превалировали над арестами, ссылками и тому подобными репрессалиями. Потом Жданова сменил Маленков, типичный администратор-исполнитель, лишенный какой-либо идеологической амбициозности и во всем ориентировавшийся на Сталина. А последний, сам будучи больше практиком-прагматиком, нежели теоретиком, уже предпочитал больше карать, чем убеждать. Таким образом, если период с 1946 по 1948 г. был относительно либеральным этапом послевоенного сталинизма, когда пропагандистские кампании, несмотря на широкомасштабность и истерический надрыв, заканчивались, можно сказать, «малой кровью» (увольнением с работы, исключением из партии и т. п.), то 1949-й – начало 1953 г. было временем откровенного и неприкрытого политического террора.

Предпочтение силовым методам решения идеологических проблем способствовало укреплению партийно-полицейского тандема в организации и проведении кадровых чисток. Теперь за расправой партийной (исключение из рядов партии) очень часто следовал арест, а пропагандистские кампании партаппарата становились частью «активных мероприятий» МГБ с такими характерными атрибутами, как сфабрикованные политические дела и инсценированные закрытые процессы.

Основным разработчиком таких «мероприятий» в структуре МГБ СССР наряду со следственной частью по особо важным делам было 5-е Управление, занимавшееся политическим сыском и имевшее в своем составе подразделение по борьбе с сионизмом (6-й отдел возглавлялся с 1946 г. И. В. Шумаковым, а с 1952 г. – полковником А. Ф. Рассыпнинским). Используя слабости людей, их тайные и явные пороки, применяя шантаж, угрозы, подкуп, спекулируя на патриотическом долге, в общем пуская в ход все возможные средства, это управление постоянно расширяло свою глубоко законспирированную сеть тайных агентов, оплетая ею, как невидимой паутиной, учреждения, предприятия и организации, творческие союзы и т. д. 5-е Управление играло ключевую роль в осуществлении различного рода провокационных операций, в ходе которых сначала фабриковались мистические еврейские заговоры, а потом, пуская пыль в глаза кремлевскому начальству, бдительные органы демонстрировали свое умение своевременно разоблачать и решительно пресекать происки агентуры американо-сионистских спецслужб, получая в итоге, естественно, все новые блага в виде денежных вознаграждений, повышений по службе и т. п.

При Абакумове 5-е Управление возглавлял полковник А. П. Волков[234]234
  Начальником 5-го Управления Волкова назначили в апреле 1948 г. На эту должность он выдвинулся, возглавляя работу по пересмотру «необоснованно» сданных в архив дел на участников «правотроцкистского подполья», эсеров, меньшевиков, анархистов и т. д. (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 662. Л. 108. С. 113–115).


[Закрыть]. Когда министром стал Игнатьев, оказавшиеся тогда за решеткой бывшие руководители МГБ СССР (заместители министра Н. Н. Селивановский, Н. А. Королев, начальник 2-го Главного управления Е. П. Питовранов и др.) стали обвинять Волкова в том, что он наушничал Абакумову. 22 декабря 1951 г. постановлением Политбюро Волков отстраняется от своих обязанностей, и вместо него назначается генерал-майор А. П. Бызов.

Первые политические заморозки явственно почувствовались еще в 1947 г., когда все более или менее значимые кадровые назначения, осуществленные в годы войны, стали пересматриваться под прикрытием формальной мотивировки о необходимости утверждения руководящих работников на их должностях решениями Секретариата ЦК ВКП(б).

На первых порах новая чистка, начавшаяся с «наведения порядка» в партийных рядах, проводилась без особого шума в печати и массовых проработок, но не менее результативно, чем аналогичные кампании в прошлом. На основании постановления «О дальнейшем росте партии и мероприятиях по политическому просвещению членов и кандидатов ВКП(б)», принятого ЦК 25 июля 1947 г., резко сокращался прием в партию. Если в первом полугодии 1947 г.[235]235
  На 1 июля 1947 г. в партии состояло 6 263 117 членов и кандидатов в члены ВКП(б), причем ¹/₄ из них вступили в партию в годы войны и в послевоенное время (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 922. Л. 93–94).


[Закрыть] ежемесячно в среднем численность партийных рядов возрастала на 30,3 тыс., то во втором полугодии 1948 г. – всего на 5 тыс. И если в 1947 г. было принято в ВКП(б) 298 392 человека, то в 1948 г. – 85 308 человек. Одновременно в том же 1948 г. был исключен из партии 146 181 человек. Таким образом, это был первый послевоенный год, когда число принятых в партию было значительно меньше числа выбывших из нее[236]236
  Костырченко Г В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 209.


[Закрыть]. Такая же тенденция сохранилась и в 1949 г.

К началу 1949 г. закончился латентный, «инкубационный» период чистки, которая, выйдя за рамки партийного «регулирования», постепенно распространялась на все новые структуры государственного аппарата, сферы культуры, образования, науки, экономики и т. д. Открытый характер гонения приобрели под воздействием начавшихся тогда шумных и крикливых разоблачений «антипатриотов» в театральной критике. Именно в ходе этой кампании были продемонстрированы, с одной стороны, слаженность и четкость действий маленковско-сусловской группировки в ЦК и аппарата МГБ, осуществлявших под антикосмополитическую пропагандистскую сурдинку разгром еврейских общественных организаций и еврейской культуры, а с другой – банкротство ждановских «либеральных» методов и их проводников, в том числе и руководителя Отдела пропаганды и агитации ЦК Шепилова. Та же кампания придала кадровым пертурбациям характер откровенного антисемитизма. Подобно моровому поветрию это характерное для тоталитарных государств социальное бедствие стремительно распространялось, захватывая все новые общественные сферы.

Журналистика

Поскольку чистка проводилась под флагом борьбы с «безродным космополитизмом», то в качестве ее главных объектов были избраны идеологические учреждения партии, и в первую очередь редакция газеты «Правда». Там с 1 по 5 марта 1949 т. проходил изматывающий марафон партийного собрания, на котором выяснилось, что в коллективе «свила себе гнездо группа работников в составе С. Р. Гершберга, Л. К. Бронтмана, Б. Р. Изакова, А. Э. Корнблюма, Д. Г. Косова и других, которые активно поддерживали космополитов». Их обвинили в групповщине, националистическом уклоне, связях с руководством Еврейского антифашистского комитета. В частности, Гершберга, Бронтмана и Я. 3. Гольденберга (Викторова) критиковали за то, что они «протаскивали» на страницы «Правды» рекламные материалы о Шимелиовиче и Боткинской больнице, в которой тот был главным врачом. Организаторы партийного судилища, не пожалев времени, просмотрели подшивки «Правды» и установили, что начиная с 1939 г. в этой газете было опубликовано шестнадцать заметок с такими материалами. Кроме того, Гольденберг вынужден был покаяться в том, что не дал в свое время должного отпора «националисту» Михоэлсу, когда тот еще во время войны однажды упрекнул его за использование псевдонима «Викторов», назвав при этом ассимилятором.

Корнблюм был уличен в связи с одним из «вожаков и идеологов буржуазно-космополитической банды» И. И. Юзовским, чью книгу «Образ и эпоха» он «восхвалял» в своей рецензии, которая, правда, так и не была опубликована. Но, самое главное, Корнблюму не могли простить его критику в адрес руководства литературного отдела «Правды» в лице В. М. Кожевникова и Б. Н. Полевого.

Серьезные партийные взыскания получили заместитель заведующего иностранным отделом международный обозреватель Изаков и заместитель заведующего экономическим отделом Косов. Первый в основном за то, что еще в 1948 г. ходатайствовал вместе с другими об освобождении Л. 3. Копелева. Второй, как выяснилось, скрывал, что находится в родстве с американской журналисткой Анной Луизой Стронг, обвиненной советскими властями в шпионаже и высланной в феврале 1949 г. за пределы СССР[237]237
  О том, что Анна Луиза Стронг – жена брата жены Косова, сообщил в ЦК редактор газеты «Советское искусство» В. Г. Вдовиченко.


[Закрыть].

Досталось и сталинскому любимцу, гранду советской партийной журналистики. Д. И. Заславскому[238]238
  25 марта 1949 г. Заславского отстранили от должности руководителя кафедры журналистики в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б), а вместо него назначили Л. Ф. Ильичева (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 345. Л. 13–14). Заславскому, среди прочего, припомнили, что в середине тридцатых годов он поместил в «Правде» восторженную рецензию на постановку в Еврейском театре пьесы «Король Лир» и назвал Михоэлса гениальным артистом. К тому же в 1948 г. на вечере, посвященном памяти Михоэлса, Заславский выступил с такой яркой, эмоциональной речью, что это произвело сильное впечатление на присутствующих и ему даже потом предложили стать председателем ЕАК.


[Закрыть]. И хотя он отделался сравнительно легко, ему пришлось повиниться как за свои контакты с Михоэлсом и Шимелиовичем, так и за то, что он был членом ЕАК и в свое время, «не проявив политической бдительности», приобрел абонемент в Еврейский театр.

Чтобы не быть заподозренными в сочувствии к обвиняемым, некоторые работники «Правды» из числа евреев старались показать себя бескомпромиссными обличителями космополитизма. Особенно преуспел на этом поприще международный обозреватель «Правды» Я. С. Маринин (Хавинсон), высказавший на партийном собрании, в частности, следующие соображения:

«…Лидеры американского империализма из числа еврейской буржуазии используют многочисленные каналы для того, чтобы привить яд националистического шовинизма определенной прослойке еврейского населения в нашей стране, используя в этой части родственное влияние значительного количества евреев в США, вышедших из России, с тем чтобы через эти каналы, через эти связи проводить свою идеологию и насаждать свою агентуру. Под влиянием внешних воздействий контрреволюционные националистические элементы решили, что настало время поднять голову, чтобы попытаться здесь, внутри определенной еврейской прослойки, среди еврейского населения, насадить свою агентуру внешних империалистических сил. Значительная группа еврейских деятелей среди критиков-космополитов примыкает к этим националистическим группировкам. Они непосредственно связаны друг с другом и питаются теми же самыми источниками»[239]239
  Костырченко Г. В. Указ. соч.


[Закрыть].

В итоге многодневных партийных бдений 11 марта 1949 г. из редакции «Правды» были уволены Гершберг, Бронтман, Изаков, Корнблюм[240]240
  А. Э. Корнблюм, муж сестры которого, драматург В. М. Киршон, был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР еще в апреле 1938 г., неоднократно обращался в ЦК с требованием восстановить его на прежней работе. В результате его обвинили в клевете на руководство редакции «Правды», а потом вскоре арестовали. Ему также инкриминировали преступную связь с националистической группой на Московском автозаводе, где он работал до войны в заводской многотиражке, а потом редактором выездной редакции «Правды».


[Закрыть]. Другие журналисты, критиковавшиеся за связь с космополитами (Гольденберг, Мордкович, Заславский и др.), получили менее жесткие наказания. 19 мая по предложению П. Н. Поспелова, который как главный редактор «Правды» осуществлял общее руководство сатирическим журналом «Крокодил», был снят с работы и бывший главный редактор этого издания Г. Е. Рыклин[241]241
  6 сентября 1948 г. Рыклин, обвиненный в том, что пошел на поводу у «кучки» московских сатириков (Л. Ленч, М. Яковлев-Герман (Эмиль Кроткий), Б. Ласкин, М. Эдсль и др.), был смещен с должности главного редактора «Крокодила», но оставался членом редколлегии этого журнала вплоть до окончательного увольнения в мае 1949 г. Помимо прочего, Рыклина обвинили в том, что как член ЕАК он распространял абонементы Еврейского театра (РЦХИДНИ. Ф. 17. Он. 118. Д. 143. Л. 36–43; Д. 153. Л. 36).


[Закрыть].

Результаты проведенной чистки показались Сталину недостаточно радикальными. Вина за это была возложена на Поспелова, которого сочли чрезмерно «мягким» для поста главного редактора «Правды», к тому же он был обременен целым букетом хронических заболеваний. В том же 1949 г. его отправили директором в Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б). Руководить «Правдой» Сталин поручил Суслову. Но поскольку тот как секретарь ЦК и без того был загружен различными заданиями и поручениями, ему в помощь направили Л. Ф. Ильичева, которого сначала назначили заместителем главного редактора, а потом и главным редактором.

То, что произошло в редакции «Правды», с некоторыми вариациями многократно повторялось в редакциях других газет и журналов. Везде кадровые экзекуции проходили в основном по шаблонному сценарию Агитпропа, которого, однако, не смущало подобное единообразие, но зато серьезно беспокоила возможная «самодеятельность», чреватая нежелательными «искривлениями партийной линии в национальном вопросе».

Имелись в виду случаи, когда чрезмерно усердные и твердолобые исполнители впадали в крайность. Особенно это было присуще тогдашней военной печати. Своим откровенно шовинистическим настроем выделялась газета Военно-Морских сил «Красный флот». Еще осенью 1947 г. из ее редакции были уволены «по сокращению штатов» И. В. Бару, критиковавший зубодробительный тон статей о бывших англо-американских союзниках, и разъездные корреспонденты Г. С. Новогрудский и М. Б. Парный, выступавшие против нападок на А. А. Ахматову и М. М. Зощенко. Кампания против театральных критиков еще больше разожгла антисемитский энтузиазм в стенах этой редакции. 16–19 марта 1949 г. там прошло партийное собрание, посвященное «борьбе с буржуазным космополитизмом». Некоторые выступавшие, критикуя своих коллег, впервые нарочито именовали их «еврей Поневежский», «еврей Рудный» «еврей Ивич» и т. д. Но дальше всех пошел начальник отдела партийной жизни, капитан 1-го ранга Пащенко, прямо заявивший: «Так же, как весь немецкий народ несет ответственность за гитлеровскую агрессию, так и весь еврейский народ должен нести ответственность за действия буржуазных космополитов».

Возмущенный такой антисемитской эскападой, заместитель ответственного секретаря «Красного флота» С. А. Лившиц написал письмо Сталину, которое, конечно, к нему не попало, а было направлено Поскребышевым Маленкову. В ходе предпринятого затем служебного расследования ревизоров из ЦК вполне удовлетворило признание Пащенко своего выступления «политически ошибочным», и досадный инцидент сочли исчерпанным. А потом, когда страсти улеглись, без лишнего шума администрация стала по одному «выдавливать» беспокойных евреев из редакции. В июне 1949 г. был уволен ответственный секретарь газеты И. Д. Сахновский. Такая же участь постигла, по всей видимости, и искавшего справедливости у Сталина Семена Лившица. Не исключено, что его арестовали, как, например, сотрудников той же газеты Леонида Ивича, Соломона Занде (потом расстрелян); Аркадия Поневежского, Мери Уманскую, Сахновского, поставлявших в ЕАК материалы о евреях, служивших в Военно-Морском флоте.

Несколько иная ситуация сложилась в газете «Сталинский сокол», издававшейся Политическим управлением ВВС. Ее редактор Б. П. Павлов, наоборот, проявил «политическую беспечность» и засорил аппарат «враждебными и сомнительными людьми». В этом случае в дело пришлось вмешаться МГБ. 9 сентября 1949 г. его сотрудники арестовали литработника редакции Б. Л. Перельмутера, неосмотрительно заявившего, что борьба с космополитизмом напоминает ежовщину[242]242
  На основании постановления Особого совещания от 4 марта 1950 г. Перельмутер получил десять лет лагерей. 31 декабря 1954 г. его выпустили на свободу.


[Закрыть]. Затем подключилось Политуправление ВВС во главе с генерал-майором авиации В. С. Шимко. Коллективными усилиями политработников и чекистов было установлено, что Павловым руководит приятельское окружение, состоящее почти исключительно из работников редакции – евреев (Л. Э. Саксонов, Л. Д. Каганов и др.). Что последовало потом – догадаться нетрудно. Павлов лишился поста редактора, оказались без работы и те, кто был причислен к опекаемой им «еврейской группе»[243]243
  Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 214.


[Закрыть].

То же самое произошло и в редакции журнала «Пограничник» (орган Политуправления пограничных войск МВД СССР), ответственный редактор которого Г. Белых был смещен за то, что имел дружеские контакты с «безродными космополитами» Д. Даниным, Л. Субоцким, В. Шкловским, Б. Яковлевым (Хольцманом) и печатал их произведения.

Нетрудно представить, какие панические мысли подобные факты могли заронить в головы идеологических церберов со Старой площади. Если уж космополитический дух проник даже в издания политорганов Вооруженных сил, то что может твориться в других редакциях, где процент евреев среди сотрудников значительно выше? Значит, все силы – на проверку и перепроверку журналистских кадров, и в первую очередь тех, кому доверен ответственный участок воспитания подрастающего поколения. Такой логикой, наверное, руководствовался ТТК, когда в октябре 1949 г. направлял своих ревизоров в редакцию газеты «Комсомольская правда».

Итоговый документ, составленный потом комиссией, пестрел мрачными оценками и решительными оргвыводами. Констатировалось, что главный редактор «Комсомольской правды» А. Я. Блатин засорил аппарат редакции «политически сомнительными людьми», к числу которых были отнесены заведующий отделом информации Херин, скрывший арест отца, Юровский, уволенный ранее из «Сталинского сокола», литературный сотрудник Чекова, дочь крупного торговца. Кроме того, Блатин привлек к работе в газете как внештатных корреспондентов А. А. Аграновского, отец которого ранее был репрессирован органами госбезопасности, Ф. А. Вигдорову, имевшую родственников в Америке, и др. Делался вывод, что в результате такой политики в подборе кадров половину среди руководящих работников редакции составляли русские и половину – евреи, причем некоторые сотрудники пытались скрыть свою национальность, в том числе Смирнова, Кацневич, Кноклисова, Бесфамильная и др.

3 декабря 1949 г. Политбюро решило:

«Принять предложение ЦК ВЛКСМ: а) об освобождении т. Блатина А. Я. от обязанностей главного редактора и члена редколлегии газеты “Комсомольская правда”; б) об утверждении т. Горюнова Д. П. главным редактором и членом редколлегии газеты “Комсомольская правда”».

Решение Политбюро подписал Сталин.

В июле 1950 г. Блатин написал Сталину, прося снять с него необоснованные обвинения. Он утверждал, что стал жертвой интриги секретаря ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлова, который свел с ним счеты за критику, высказанную в его адрес главным редактором «Комсомольской правды» на съезде комсомола весной 1949 г.

Как и следовало ожидать, взыскующий справедливости бывший редактор молодежной газеты ничего не добился. Расправившийся с ним Михайлов тогда находился в милости у Сталина и, интуитивно угадав, что ставка на антисемитизм – самая короткая дорога к сердцу стареющего вождя, уверенно продвигался к вершинам аппаратной власти. Этим расчетом, насколько примитивным, настолько и беспроигрышным, во многом обусловливалось то, что именно «Комсомольская правда», пройдя через горнило антиеврейской чистки, начала зимой 1951 г. странную дискуссию о литературных псевдонимах. 27 февраля в ней появилась статья писателя М. С. Бубеннова, в которой под предлогом борьбы со «своеобразным хамелеонством» раскрывался целый ряд псевдонимов литераторов еврейского происхождения[244]244
  Э. Огнецвет (Ю. Каган), Л. Лиходеев (Лидес), Н. Гребнев (Рамбах) и т. д.


[Закрыть]. И хотя ради внешнего приличия провокационный список перемежался фамилиями авторов других национальностей, сомнений в антисемитской направленности этой публикации не возникало.

Казалось, что неминуем очередной всплеск пропагандистской охоты на «антипатриотов», к тому же Бубеннов явно подстрекал к этому, утверждая в своей статье, что «псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе». Однако провокация не удалась. 6 марта в «Литературной газете» появилась полемическая заметка К. М. Симонова, в которой использование псевдонимов объявлялось частным делом каждого литератора. Конечно, публикуя это, молодой писатель поступал, как, впрочем, и все тогда, не по собственному желанию и не на свой страх и риск. Скорее всего, он предварительно заручился поддержкой Сталина, чье благорасположение ему удалось восстановить после скандала с театральными критиками[245]245
  11 мая 1950 г. Сталин подписал решение Политбюро, утвердившее назначение в начале марта Симонова на пост главного редактора «Литературной газеты». Его преемником на посту руководителя журнала «Новый мир» стал Т. Твардовский. То, что эти либеральные литераторы оказались тогда на ключевых должностях, произошло во многом благодаря поддержке Фадеева, который стал опасаться ура-патриотической группировки в Союзе советских писателей во главе с Софроновым, которая особенно стремительно набирала силу после разгрома критиков-«космополитов». Новое назначение Симонова состоялось еще и потому, что прежний руководитель «Литературной газеты» В. Ермилов, несмотря на старую дружбу с Фадеевым (в конце 20-х – начале 30-х гг. оба входили в руководство Российской ассоциации пролетарских писателей), стал почти открыто интриговать против своего патрона и потому оказался неугодным. На какое-то время Ермилов, которого за глаза называли «литературоедом», вынужден был затаиться, однако в начале 60-х гг. его перо – догматического рапповского критика – вновь оказалось востребованным. Тогда он написал погромную статью против А. И. Солженицына.


[Закрыть]. Тем самым Симонов хотя и продолжал подозреваться в юдофилии, однако вновь получил возможность тем или иным способом влиять на решения вождя.

Немаловажен и тот факт, что как раз в то время Симонов часто встречался со Сталиным на заседаниях Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Но, даже располагая такой поддержкой, писатель все равно должен был соблюдать лицемерные правила аппаратной игры: не называя юдофобские выпады своим именем, больше напирать на такие аргументы, как невмешательство в сугубо индивидуальное право каждого автора на литературный псевдоним и т. п.

Затем в ходе начавшейся литературной дискуссии слово взял М. А. Шолохов, который еще осенью 1941 г. в Куйбышеве поразил Эренбурга пьяной антисемитской бранью. Отлично понимая двусмысленное положение Симонова, Шолохов со страниц все той же «Комсомолки» прочел нотацию своему молодому коллеге, ловко раскритиковав его рассчитанную на чтение между строк статью как неискреннюю. Заметка маститого писателя, поддержавшего Бубеннова, имела красноречивое название «С опущенным забралом…».

10 марта Симонов в своей газете парировал эту критику статьей, завершившей дискуссию, так и не переросшую в новую антиеврейскую кампанию. По-видимому, Сталин полагал, что еще рано делать тайное явным, и предпочитал расправляться с обладателями псевдонимов без пропагандистского шума, а тихо, с помощью негласных арестов. Такая тактика помогала ему в глазах интеллигенции сохранять реноме справедливого руководителя, противника национальной нетерпимости. Симонов позднее вспоминал, что в марте 1952 г. на одном из заседаний Комитета по Сталинским премиям диктатор нарочито резко высказался по поводу раскрытия псевдонимов, «в прошлом году (март 1951 г. – Авт.), – с театральной аффектацией негодовал вождь, – уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается?.. Зачем насаждать антисемитизм?»[246]246
  Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 218.


[Закрыть]