Текст книги "Почему евреи не любят Сталина"
Автор книги: Яков Рабинович
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)
Память о сталинизме
Проблемы, связанные с памятью о сталинизме, в сегодняшней России болезненны и остры. На прилавках – масса просталинской литературы: художественной, публицистической, квазиисторической. В социологических опросах Сталин неизменно в первой тройке «самых выдающихся деятелей всех времен». В оправдательном духе интерпретируется сталинская политика в новых учебниках истории для школы.
А рядом – безусловные достижения историков и архивистов, сотни посвященных сталинизму фундаментальных томов документов, научных статей и монографий. Но они если и оказывают влияние на массовое сознание, то слишком слабое.
Причины этого – и в недостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политике последних лет. Но более всего – в особенностях нынешнего состояния нашей национальной исторической памяти о сталинизме.
Что я понимаю здесь под «исторической памятью» и что понимаю под «сталинизмом»? Вполне общепринятые вещи.
Историческая память – это ретроспективная форма коллективного сознания, формирующая коллективную идентичность в ее отношении к значимому для этой идентичности прошлому. Она работает с прошлым, реальным или мнимым, как с материалом: отбирает факты и соответствующим образом их систематизирует, выстраивая из них то, что она готова представить как генеалогию этой идентичности.
Сталинизм же – это система государственного управления, совокупность специфических политических практик сталинского руководства. На всем своем протяжении эта система, во многом эволюционировавшая, сохраняла ряд характерных черт. Но наиболее специфическая характеристика сталинизма, ее родовая черта (возникшая с самого начала большевистского правления и со смертью Сталина не исчезнувшая) – это террор как универсальный инструмент решения любых политических и социальных задач. Именно государственное насилие, террор обеспечивал и возможность централизации управления, и разрыв горизонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жестокость внедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектов рабского труда, и многое другое.
Отсюда память о сталинизме – это прежде всего память о государственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с разнообразными процессами и событиями того времени.
Но такова ли память о сталинизме в современной России?
Скажу несколько слов о ключевых свойствах этой сегодняшней памяти.
Жертвы и палачи
Первое: память о сталинизме в России – это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она не отрефлексирована, на этот счет консенсуса нет.
Дело в немалой степени в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был бы назван преступлением. Двух строк в преамбуле к Закону 1991 г. о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебных решений – никаких судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было – ни одного.
Но причины не только в этом. Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и отождествлении себя с одной из них. Легче всего отождествить себя с Добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла. (Кстати, именно поэтому у наших восточноевропейских соседей – от Украины до Польши и Прибалтики – нет таких тяжких проблем с освоением советского периода истории, как в России, – они идентифицируют себя с жертвами или борцами или с теми и другими одновременно; другой вопрос, всегда ли это отождествление находится в согласии с историческим знанием, но мы не о знании говорим, а о памяти.) Можно даже отождествить себя со Злом, как это сделали немцы (не без помощи со стороны), – с тем, чтобы от этого Зла отмежеваться: «Да, это, к несчастью, были мы, но теперь мы не такие и никогда больше такими не будем».
А что делать нам, живущим в России?
В советском терроре крайне сложно разделить палачей и жертв. Например, секретари обкомов – в августе 1937-го они все, как один, члены «троек» и пачками подписывают расстрельные приговоры, а к ноябрю 1938-го половина из них уже сами расстреляны.
В национальной и, в особенности, региональной памяти условные «палачи», например те же секретари обкомов 1937 года, остались отнюдь не одномерными злодеями: да, они подписывали документы о расстрелах, но они же организовали строительство детских садов и больниц и лично ходили по рабочим столовым снимать пробу с пищи, а дальнейшая их судьба и вовсе вызывает сочувствие.
И еще одно: в отличие от нацистов, которые в основном убивали «чужих» – поляков, русских, наконец, немецких евреев (тоже ведь не совсем «своих»), у нас убивали в основном своих, и сознание отказывается принимать этот факт.
В памяти о терроре мы не в состоянии расставить по местам местоимения «мы» и «они». Эта невозможность отчуждения зла и является главным препятствием к формированию полноценной памяти о терроре. Она углубляет ее травматический характер, становится одной из главных причин вытеснения на периферию.
Образы прошлого
Второе: на определенном уровне, на уровне личных воспоминаний, – это уходящая память. Свидетели еще есть, но это последние свидетели, и они уходят, а вместе с ними уходит и память как личное воспоминание и личное переживание.
С этим вторым связано и третье. На смену памяти-воспоминанию приходит память как набор коллективных образов прошлого, формируемых уже не личными и даже не семейными воспоминаниями, а различными социально-культурными механизмами. Не последним из этих механизмов является историческая политика, целенаправленные усилия политической элиты по формированию устраивающего ее образа прошлого. Такого рода усилия мы наблюдаем уже с 1990-х годов, когда политическая власть принялась искать обоснования собственной легитимности в прошлом. Но если власть ощущала дефицит легитимности, то население после распада СССР ощущало дефицит идентичности. При этом и власть, и население искали способ восполнить свои дефициты в образе Великой России, наследником которой является Россия нынешняя.
Те образы «светлого прошлого», которые предлагались властью в 1990-е годы – Столыпин, Петр I и т. д., – не были восприняты населением: слишком далеко и слишком мало они связаны с сегодняшним днем. Постепенно и подспудно концепция Великой России прирастала советским периодом, в частности сталинской эпохой.
Постельцинское руководство страны уловило эту готовность к очередной реконструкции прошлого и в полной мере ее использовало. Я не хочу сказать, что власть 2000-х намеревалась реабилитировать Сталина, – она всего лишь хотела предложить своим согражданам идею великой страны, которая в любые эпохи остается великой и с честью выходит изо всех испытаний. Образ счастливого и славного прошлого был нужен ей для консолидации населения, для восстановления непререкаемости авторитета государственной власти, для укрепления собственной «вертикали» и т. д. Но независимо от этих намерений на фоне вновь возникшей панорамы великой державы, сегодня, как и прежде, «окруженной кольцом врагов», проступил усатый профиль великого вождя. Этот результат был неизбежным и закономерным.
Два образа эпохи Сталина вступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, т. е. образ преступного режима, на совести которого десятилетия государственного террора, и образ эпохи славных побед и великих свершений. И конечно, в первую очередь образ главной победы – Победы в Великой Отечественной войне.
Подмена
Четвертое: память о сталинизме и память о войне. Память о войне и стала той несущей конструкцией, на которой была переорганизована национальная самоидентификация. На эту тему много написано. Отмечу только одно: то, что сегодня называют памятью о войне, не вполне соответствует названию. Память о тяготах войны, о ее повседневности, о 1941 годе, о плене, эвакуации, о жертвах войны – эта память в хрущевскую эпоху была резко антисталинской. В то время она органично сплеталась с памятью о терроре. Сегодня память о войне подменена памятью о Победе. Подмена началась в середине 1960-х. Одновременно с конца 1960-х вновь оказалась – на целых 20 лет! – под запретом память о терроре. Завершилась же подмена только теперь, когда фронтовиков почти не осталось и корректировать коллективный стереотип личными воспоминаниями некому.
Память о Победе без памяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому она плохо совмещается с памятью о терроре. Если сильно упростить, то этот конфликт памятей выглядит примерно так. Если государственный террор был преступлением, то кто преступник? Государство? Стоявший во главе его Сталин? Но ведь мы победили в войне с Абсолютным Злом, и, стало быть, мы были подданными не преступного режима, а великой страны, олицетворением всего доброго, что есть в мире? Именно под водительством Сталина мы победили Гитлера. Победа – это эпоха Сталина, и террор – это эпоха Сталина. Примирить эти два образа прошлого невозможно, если только не вытеснить один из них или, по крайней мере, не внести в него серьезные коррективы.
Так и произошло – память о терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной на периферию массового сознания.
В этих обстоятельствах удивительно, что память о терроре вообще осталась хоть в каком-то виде, что она не превратилась в великое национальное табу, что она все-таки существует и развивается.
Какие же механизмы и институции формируют эту память?
Есть жертвы, но нет образа преступления.
Первым и самым наглядным свидетельством памяти об исторических событиях являются памятники, посвященные этим событиям.
Вопреки распространенному мнению, памятников и памятных знаков, напоминающих о сталинском терроре, в России немало – не менее 800. Устанавливаются они не централизованно, а энергией общественности и местных администраций. Федеральная власть практически не участвует в мемориализации памяти о терроре. Это не воспринимается как приоритетная государственная задача. Какую-то роль, вероятно, играет также желание уклониться от дополнительной легитимации болезненной темы.
Все эти скульптуры, часовенки, кресты, закладные камни увековечивают Память о жертвах. Но в этой памяти нет образа преступления, нет и преступников. Есть жертвы – то ли стихийного бедствия, то ли какой-то иной катастрофы, источники и смысл которой остаются массовому сознанию непостижимыми. В городах большинство этих памятников и памятных знаков стоят не на центральных площадях, а в отдаленных местах, там, где покоятся останки расстрелянных. При этом многие центральные улицы по-прежнему носят имена людей, прямо или косвенно к террору причастных. Совмещение сегодняшней городской топонимики, унаследованной от советской эпохи, и памяти о жертвах, унесенной на окраины, – вот наглядный образ состояния исторической памяти о сталинизме в России.
Уклонение власти
Книги памяти – одна из опорных точек памяти о сталинизме. Эти книги, издающиеся в большинстве регионов России, создают сегодня библиотеку объемом почти в 300 томов. В них содержится в общей сложности более полутора миллионов имен казненных, приговоренных к лагерным срокам, депортированных. Это серьезное достижение, особенно если вспомнить сложность доступа ко многим нашим архивам, хранящим материалы о терроре.
Однако эти книги почти не формируют национальную память. Во-первых, это – региональные книги, содержание каждой из которых по отдельности являет собой не образ национальной катастрофы, а скорее картину местной беды. С региональной раздробленностью корреспондирует методологический разнобой: у каждой Книги памяти свои источники, свои принципы подбора, свой объем и формат предоставления биографических данных. Причина этому – отсутствие единой государственной программы выпуска Книг памяти. Федеральная власть и здесь уклоняется от выполнения своего долга.
Во-вторых, это почти не публичная память: книги выходят крошечными тиражами и не всегда попадают даже в региональные библиотеки.
Сейчас «Мемориал» разместил в Интернете базу данных, которая объединяет данные Книги памяти, пополненные некоторыми сведениями МВД России, а также самого «Мемориала». Здесь более 2 700 000 имен. В сравнении с масштабами советского террора это очень мало, на составление полного списка, если работа будет продолжаться такими темпами, уйдет еще несколько десятилетий.
Музеи
В музеях дела обстоят не так скверно, как можно было бы ожидать. Конечно, в России по-прежнему нет общенационального Музея государственного террора, который мог бы сыграть важную роль в формировании образа террора в массовом сознании. Местных музеев, для которых тема террора была бы основной, меньше десяти. И все-таки, по нашим данным, тема террора присутствует изредка в экспозициях, а в основном – в фондах около 300 музеев, разбросанных по всей стране (это главным образом районные и городские краеведческие музеи). Однако общие проблемы памяти о терроре сказываются и здесь. В экспозициях тема лагерей и трудпоселков чаще всего растворена в сюжетах, посвященных индустриализации района, а собственно репрессии – аресты, приговоры, расстрелы – в биографических стендах и витринах. В целом террор представлен крайне фрагментарно и лишь условно вписан в историю страны.
Под покровом тайны
Места памяти, связанные с террором, – сегодня это в первую очередь места захоронений: массовые захоронения расстрелянных в период Большого Террора и крупные лагерные кладбища. Но тайна, окутавшая расстрелы, была столь велика, столь мало изучена, столь мало источников на эту тему удалось обнаружить, что сегодня нам известно лишь около 100 мест захоронений расстрелянных в 1937–1938 гг. – по нашим подсчетам, меньше трети общего их числа. Пример: несмотря на многолетние усилия поисковых групп, не удается найти даже захоронения жертв знаменитых «кашкетинских расстрелов» около Кирпичного завода под Воркутой. Что же до лагерных кладбищ, то мы знаем лишь о считаных десятках из нескольких тысяч когда-то существовавших.
В любом случае кладбища – это опять-таки память о жертвах.
Местами памяти не становятся объекты инфраструктуры террора в городах – сохранившиеся здания областных и районных управлений ОГПУ/НКВД, здания тюрем, лагерные управления. Местами памяти почти не становятся объекты промышленности, возведенные трудом политзаключенных, – каналы, железные дороги, шахты, заводы, комбинаты, дома. Очень просто было бы превратить их в «места памяти» – достаточно всего лишь повесить мемориальную доску у проходной завода или на железнодорожной станции.
У телеэкрана
Еще один канал снабжения массового сознания историческими концепциями и образами – культура в наиболее массовых формах бытования, прежде всего телевидение. Телевизионные передачи, посвященные сталинской эпохе, довольно многочисленны и разнообразны, и гламурный просталинский китч вроде сериала «Сталин-life» конкурирует на равных с талантливыми и вполне добросовестными экранизациями Шаламова и Солженицына. Телезритель может выбирать предпочтительные для него способы прочтения эпохи. Увы, судя по всему, доля тех, кто выбирает «Сталин-life», растет, а тех, кто выбирает Шаламова, – падает.
Естественно: зритель, чье актуальное мировоззрение формируют антизападная риторика и бесконечные заклинания телевизионных политологов о великой стране, которая со всех сторон окружена врагами, а внутри подрывается «пятой колонной», не нуждается в подсказках, чтобы выбрать для себя тот образ прошлого, который лучше всего соответствует этому мировоззрению. И никакими Шаламовыми-Солженицыными его не собьешь.
Школа: власть всегда права
Наконец, едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом – школьный курс истории. Здесь (а также в значительной части публицистических и документальных телепередач) государственная историческая политика, в отличие от многого, о чем говорилось выше, вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, что пассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, как использование истории в качестве инструмента политики.
В новых учебниках истории присутствует тема сталинизма как системного явления. Казалось бы, достижение. Но террор выступает там в качестве исторически детерминированного и безальтернативного инструмента решения государственных задач. Эта концепция не исключает сочувствия к жертвам Молоха истории, но категорически не допускает постановки вопроса о преступном характере террора и о субъекте этого преступления.
Это не результат установки на идеализацию Сталина. Это естественное побочное следствие решения совсем другой задачи – утверждения идеи заведомой правоты государственной власти. Власть выше любых нравственных и юридических оценок. Она неподсудна по определению, ибо руководствуется государственными интересами, которые выше интересов человека и общества, выше морали и права. Государство право всегда, по крайней мере до тех пор, пока справляется со своими врагами. Эта мысль пронизывает новые учебные пособия от начала и до конца, а не только там, где речь идет о репрессиях.
На периферии массового сознания
Итого: как видно из всего сказанного выше, мы можем говорить о памяти раздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массового сознания. Носители памяти о сталинизме – в том смысле, который мы вкладываем в эти слова, – сегодня в очевидном меньшинстве. Остается ли у этой памяти шанс стать общенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоены массовым сознанием, что надо здесь делать – это предмет отдельного разговора. Ясно, что необходимы совместные усилия – и общества, и государства. Ясно также, что историкам в этом процессе принадлежит особая роль, на них же падает и особая ответственность.
Сталинизм возвращается
Говорят: кому безразлично происходящее на родине, тот недостоин благополучной жизни в эмиграции. Внимательно наблюдая за событиями в России, невольно приходишь к выводу, что сталинизм возвращается. Об этом на встрече с Путиным открыто заявил главный редактор Радио «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов. В ответ президент недовольно поморщился и нервозно возразил: «У нас ведь не 37-й год». Для людей старшего поколения Сталин ассоциируется с его борьбой против «безродных космополитов». Уже стояли на путях теплушки, в которых по готовым спискам евреев-«космополитов» должны были отправить в холодные бараки в «места не столь отдаленные». В отличие от Гитлера, «вождь народов» собирался таким способом «гуманно» «окончательно решить еврейский вопрос». Но в соответствии с учением Торы очередной Аман сдох именно в праздник Пурим. Известно, что в молодые годы враг царизма Коба был главарем банды, а позже стал членом РСДРП. В то время он говорил, что, мол, среди большевиков в основном русские, а у меньшевиков слишком много евреев и поэтому надо совершить хороший погром. Впоследствии, ограбив вместе с Камо банк в Тифлисе, он передал внушительную часть средств Ленину, который, в отличие от меньшевиков, подчеркивал, что «революцию в белых перчатках не делают». Не погнушавшись таким финансовым вливанием, Ленин в 1903 г. отделился от меньшевиков, оформил свою партию большевиков и сделал Сталина членом ее ЦК. Когда же в 1927 г. Сталин получил всю власть в стране, он одного за другим уничтожил всех евреев-ленинцев, начиная с Каменева и Зиновьева и кончая Троцким. Тем не менее Сталин имел при себе и «преданных без лести» евреев типа Кагановича, Мехлиса или Эйтингона, готовых выполнить любое его указание.
Этот экскурс в историю сделан лишь для того, чтобы показать, что в России все повторяется как отвратительный фарс. Так, например, окончательно утвердившись во власти, Путин тоже выдавил из страны сначала Гусинского, потом Березовского. Хотя именно Березовский в конце 1990-х с подачи Собчака рекомендовал Ельцину Путина и помогал в создании путинской партии «Единая Россия». Но Путин повернул Россию в обратном направлении. При этом и у него есть евреи-помощники, готовые на все. Так, например, когда самоуверенный Березовский умер в изгнании, то первым публично обличать олигарха стал маленький еврейчик (простите, но по-другому не скажешь) Александр Хинштейн, кого называют «сливным бачком Кремля». В ближайших помощниках Путина утвердился также Вячеслав Никонов – внучек Молотова и еврейки Полины Жемчужиной. Этот гладенький политтехнолог не гнушается публично бросать в адрес писателя-еврея Михаила Веллера реплику о том, что тот, мол, вообще не гражданин РФ и не имеет морального права обсуждать проблемы России. Потом Никонов уверенно заявляет, что главный враг власти – либеральная интеллигенция. Неспроста в последние годы появились хамские выражения типа «дерьмократы», «либерасты» и др. Как правильно подметил публицист Николай Сванидзе, если при Сталине евреи были «безродными космополитами», а потом стали «сионистами, читай – фашистами», то ныне их зашифровали под «либералы». В годы правления Путина открылась зеленая улица противникам демократии и мракобесам типа откровенных антисемитов математика Шафаревича, писателя Александра Проханова и журналиста Максима Шевченко. Они кричат о патриотизме, который проявляется у них в основном в ненависти к «растленному» Западу, особенно к Америке и Израилю. В это время в СМИ запускается характеристика Сталина как «успешного менеджера, и Путин предлагает создать единый учебник истории для школ с уклоном в сторону обеления этой кровавой личности. Если советник президента по правам человека Михаил Федотов заявляет о необходимости десталинизации сознания граждан страны, то Проханов в ответ смеется над этим и заявляет, что русский народ – сталинист. Проханов уверен, что в этом достоинство народа, не осознавая, что на самом деле это его несчастье и позор. В том же ключе Максим Шевченко самоуверенно заявляет: «Горбачевщины мы больше не допустим». Одновременно с эти некоторые требуют лишить экс-президента СССР Михаила Горбачева ордена Андрея Первозванного, учрежденного первым президентом свободной России Борисом Ельциным. До какой злобы к этим выдающимся политическим деятелям, давшим народу свободу, надо дойти, чтобы, как Проханов и Шевченко, на каждом выступлении демонстрировать свою ненависть к Горбачеву, Ельцину, демократам и выплескивать наружу свой антисемитизм! И это происходит при явном попустительстве со стороны Путина, который, с одной стороны, направляет Башару Асаду ракеты С-300, которые, естественно, могут быть применены против Израиля, а с другой – предлагает Нетаньяху послать на Голанские высоты российских миротворцев, которые ранее показали свой «нейтралитет» в Абхазии и Южной Осетии. Неудивительно, что в такой общественной атмосфере в газете «Комсомольская правда» некая Ульяна Скойбеда публикует статью, в которой сожалеет о том, что в прошлом гитлеровцы не сделали абажуров из кожи предков нынешних либералов. В нормальном обществе такая статья вызвала бы немедленное увольнение автора и привлечение его к суду. Но, как говорит русская пословица, «в России нет закона – есть столб, а на столбе корона». Очевидно, что, пока корона остается на голове Путина, в стране будут продолжаться подобные явления. Поэтому Проханов демонстративно целует Скойбеду, и она получает большое количество писем в поддержку.
Известно, что из гитлеровской Германии эмигрировали писатели Томас и Генрих Манны, Бертольт Брехт, Эрик Мария Ремарк и другие деятели культуры. В связи с этим вспоминается и Николай I «Палкин», который говорил: «Мне не нужны умные. Мне нужны верноподданные». По аналогии с этим от Путина сначала добровольно ушел его консультант по экономике Андрей Илларионов, потом правительство покинул министр финансов Алексей Кудрин, а недавно из России уехали видный экономист Сергей Гуриев и чемпион мира по шахматам Гарри Каспаров. После этого невольно задаешься вопросом: «Грядет ли в России эпоха Николая “Палкина” или обыкновенный фашизм?»
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.