Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

– Господа! – обратился исправник к становому и уряднику, – сегодня ночью Савицкий живым или мертвым, но будет в наших руках!

– Немедленно установить негласное наблюдение за гумном Прокопа Пенязькова. – Когда стемнеет, окружим это гумно.

– Дайте знать; нет, лучше, господин урядник, скачите сами сейчас же в город к начальнику местного гарнизона. Надо иметь наготове роту Ахалцыхского полка.

В начале апреля Савицкий серьезно заболел. Приступы лихорадки обессилили его крепкий организм. Постоянные тревоги, лишения и неудачи совершенно изнурили тело и душу. Калугин, Гуревич и Абрамов не покидали его ни на минуту.

В последнее время становилось все труднее руководить организацией. Вся Белоруссия была наводнена стражниками и шпионами. В бессильной ярости правительство стремилось любыми средствами во что бы то ни стало уничтожить штаб Савицкого, этот центр крупной революционной организации.

1909-й год! Какой мрачный период реакции! Исчезли все проблески свободы и права!

Только Савицкий и его отряды не прекращали вооруженной борьбы и ставили себе целью поднять партизанскую революцию в самодержавной России.

С затаенной надеждой и страхом следил народ за этой неравной борьбой.

Савицкий понимал, что обстановка складывается неблагоприятно, а борьба становится для него непосильной.

Осенью прошлого года он побывал за границей в надежде вызвать интерес к своей программе, найти поддержку своей организации у революционных кругов за рубежом. Но все его усилия ни к чему не привели. Глубоко разочарованный, возвратился он снова в родные края, по-прежнему убежденный в правоте своих идей.

Между тем в России революционные силы ушли в подполье. Либеральная буржуазия окончательно пошла на сговор с правительством, партия эсеров и меньшевики отказались от политики освобождения революционным путем. Разочарование, страшный упадок и пессимизм охватили передовую интеллигенцию; бегство за границу снова стало самоцелью для многих деятелей недавней революции.

Василевский дал знать Савицкому, что покидает Россию и бежит в Америку.

– Саша! В России нет больше почвы для революции; дальнейшая вооруженная борьба с правительством бессмысленна. Наше время прошло безвозвратно! Бежим, пока не поздно; надо спасать свои головы, уйти с дороги. Пусть пройдет время: «с того берега» мы лучше увидим свои ошибки, найдем более верную дорогу к лучшему будущему. Как только окрепнешь, спеши в сторожку на Осове. Здесь передохнешь, вместе обсудим и договоримся. Мною уже установлены связи и все припасено для отъезда, – так писал Василевский в письме, которое доставил Игнат Концевому.

В течение последних двух недель Савицкий с товарищами скрывался в гумне одного крестьянина из села Красное в 10 верстах от Гомеля.

Только два человека знали о его местопребывании: хозяин гумна Прокоп Пенязьков и крестьянин соседней деревни Таклевка Иван Концевой.

Через них получали они сведения и передавали свои директивы боевым отрядам; они же доставляли пищу, газеты, книги и сообщали о всех происках полиции.

Обширное старое гумно стояло в некотором отдалении от двора на полосе хозяина. Стены были сделаны из плетня, осеть из сруба. Как у всех гумен имелась подосеть с печью для сушки хлеба. В этом укрытом помещении товарищи Савицкого устроили нары, постелили солому; в прохладные ночи топили печь; для освещения служила керосиновая лампа.

Тоскливо тянулось время. С тяжелым чувством и тревогой следили товарищи за состоянием Савицкого. Только в последние дни ему стало полегче: лихорадка больше не мучила, появился аппетит, но слабость еще не проходила.

Питание было скудное, редко удавалось получить горячий обед. Лекарства доставали у одного фельдшера. Савицкий не решался показаться фельдшеру лично из-за боязни обнаружить свое убежище.

Мрачные мысли тревожили днем и ночью, болезнь приводила его в отчаяние. Он мысленно переживал всю трагедию неизбежной развязки в поединке с самодержавием. Чувства глубокой тревоги за судьбу своей организации достигли наивысшего предела, когда ему доставили только что вышедшую книгу Леонида Андреева «Рассказ о семи повешенных». Мрачные страницы рассказа о мученической смерти юных революционеров потрясли его; в их судьбе он видел грозное предостережение себе и товарищам по партии.

– Да, прав был я, когда предупреждал всех о вероломстве врагов! – говорил он друзьям. – Вот вам яркое доказательство! Разве бы мы поступили так? Нет, не отдадимся им живыми в руки!

Его художественное воображение с ощутимой реальностью рисовало перед ним все детали страшного суда над юными героями. «Вот полицейские хватают их, вооруженных бомбами, револьверами!..» – перечитывая снова и снова рассказ, Савицкий не мог спокойно, без глубоких нравственных мук, читать эти строки. «Вернер! Ты же волевой, храбрый революционер; вынимай бомбу, бросай и гибни вместе с врагами! Разве можно падать духом в такие моменты? Безумец, на что ты надеешься?»

Все последующее содержание рассказа терзало его измученную душу, давило грудь, сжимало горло. Холодный пот покрывал его бледное, осунувшееся лицо. Обессиленный, опускал он руку с книгой и, закрыв глаза, беззвучно шептал: «Родные мои! Зачем я не был с вами в этот роковой час? Сколько душевных мучений пережил каждый из вас в тюрьме! С каким торжеством и злорадством смотрели мучители на свои жертвы через глазок тюремной двери! Вы покорились и пошли безропотно на виселицу вместе с уголовными преступниками».

Сцена казни наполнила его гордостью за героев рассказа. Он мыслил и чувствовал себя на их месте в этот момент. Так гордо, с сознанием своей правоты и верой в бессмертие своего дела, должен умирать революционер! Но лучше для себя и для дела принять смерть в открытом бою, – тогда не торжество будет в глазах врагов, а животный страх исказит их лица.

Торжествовать будет он, и народ благословит подвиг стойкого борца за свободу. Нет, не самоутешаться своим мужеством, идя на виселицу, а бороться до конца, до последнего дыхания…

– Читайте и думайте об ином! – говорил он, передавая книгу своим товарищам.

Прочитав письмо Василевского, Савицкий крепко задумался.

Разнообразные мысли и чувства взволновали его.

– Неужели оставить все, чему посвятил он свою жизнь? Василевский потерял веру в революцию, и это не удивительно! Ведь его партия не имеет ясных целей, она ничем не проявила себя в дни революции, а сейчас оказалась беспомощной перед лицом тяжелых испытаний!

Что скажут товарищи и обездоленные люди города и деревни? Савицкий позорно бежал, оставив на произвол полиции своих друзей? Нет, я бежать не могу и не должен. «Но тогда неизбежна гибель», – говорил другой голос. Что ж! Ради идеи можно умереть, но только с честью, а не на виселице! Только бы окрепнуть, набраться сил!

– Саша! Что пишет Василевский? – спросил Гуревич.

– Бежит в Америку и зовет меня с собою!

Лица друзей тревожно вытянулись; напряженное, вопросительное молчание видел Савицкий в облике своих товарищей. Слабый свет лампы тускло освещал темную подосеть.

– Друзья! Выйдем отсюда, здесь слишком темно, походим по гумну и поговорим, – предложил Савицкий.

Они поднялись по небольшой лесенке. Дневной свет и солнце, пробиваясь через щели плетеных стен, осветили их; ноги от длительного лежания неуверенно двигались.

Калугин поддерживал Савицкого под руку.

– Ничего, Ваня! Я сегодня получше себя чувствую, – сказал он, освобождая руку.

– Итак, нам надо серьезно обсудить наше положение. Слушайте, что пишет Василевский, – он прочел письмо. – Согласны ли вы с мнением Василевского?

Первым начал говорить Абрамов.

– Я должен сказать, товарищи, что Василевский и его партия никогда и не верили по-настоящему в революцию и не боролись с самодержавием. Логика вещей привела их к окончательному банкротству. И сегодня мы получили подлинный документ их идеологического распада. Бежать нам за границу равносильно предательству. Народ не простит нам такого поступка… Может быть, будет целесообразно тебе, Саша, на время уехать, по-настоящему полечиться, окрепнуть. В этой обстановке дольше оставаться невозможно. Ты обязан, наконец, понять, что твоя жизнь нужна всей партии, без тебя рухнет все наше дело. Сколько раз я настаивал на этом!

Гуревич, нервно покусывая соломинку, перебил Абрамова:

– Начальник штаба прав! Подумай только, что станет с партией, если ты не поправишься? Тебя никто из нас не заменит!

Калугин молчал. Все ждали, что скажет этот твердый, решительный человек. Савицкий уважал его, видел в нем преданного друга, талантливого самородка, истинного представителя трудового народа и человека слова и дела, каким он был сам.

– Александр! – с глубоким чувством начал Калугин. – Ты видишь, как преданы мы тебе, как верим в свое руководство. У нас нет в жизни ничего более дорогого, как ты и партия! Мы чувствуем и понимаем, что тебя надо спасать. Каждый день, каждый час дорог! Кругом шпионы, того и гляди нас выдадут. После убийства стражника-черкеса полиция нюхом чует, что наш штаб где-то близко, нельзя терять ни минуты! Бегство за границу я отбрасываю, как недостойное поведение любого члена нашей партии! Решение должно быть вынесено совместно с руководителями отрядов, потому что это равносильно роспуску нашей партии. Для меня ясно одно – сегодня же необходимо покинуть это гумно и перебраться в другое место, хотя бы в ту же лесную сторожку на Осове.

– Я не ожидал иной оценки письма Василевского с вашей стороны, – сказал Савицкий. – Вы правы, друзья, нам бежать от дела партии нельзя и даже ставить этот вопрос перед собранием руководителей отрядов недопустимо! Я согласен с вами, что надо перебраться отсюда и именно в сторожку на Осове. В тех местах спокойнее, сейчас весна, и в лесу я поправлюсь скорее.

– Очень хорошо, – с облегчением проговорил Абрамов, – так и сделаем. Я думаю, сегодня после захода солнца надо достать подводу.

Послышались шаги, скрипнули ворота, и в гумно вошел крестьянин с узлом в руке.

– Доброе утро, други мои! Пора завтракать, чем бог послал! – говорил пришедший с улыбкой.

– Доброе утро, Прокоп! Спасибо за ласку! – приветствовал его Савицкий.

Ели, сидя кружком на соломе. Завтрак был небогатый: кислое молоко, отварная картошка, вареные яйца и хлеб. Предварительно выпили по рюмке водки и угостили хозяина. Говорили мало. Каждый обдумывал про себя предстоящую поездку.

– Какие слухи? – спросил Калугин.

– Ничего не чутно, только что-то стражники забегали по селу; все спрашивают: не видел ли кто цыгана с конем? Этой ночью около суседней деревни в лесу посек он стражника.

Друзья переглянулись.

– Ти быв сянни у вас Концевой?

– Да, был, а что?

– Чув я, што его схватили стражники…

– Когда? – тревожно спросили все в один голос…

– Бытцым учора!

– Нет, не верно, сегодня рано утром он был здесь, – успокоенным тоном сказал Абрамов…

– Я и сам думаю: сянни утром быв тута, а учора его забрали, не получается!

– Ты все же, Прокоп, проверь хорошенько, где Концевой, – заметил Калугин.

– Мы задолжали тебе за харчи и за квартиру, – с улыбкой сказал Савицкий, показывая жестом на подосеть. – Придется отдать долг после, сейчас у нас нет денег.

– Не сумневайтесь, родненькие! Даст бог талань – будут у вас гроши, а долг ваш вы давно уже отдали, еще залетось, коли выручили из беды – дали гроши на хату!

– Хорошо, за нами не пропадет; завтра до рассвета мы уедем в другое место. Вот эту записку передай Петру Кочке!

– Ах ты, боже мой! Коли б знатте, я бы приготовил на дорогу чего-нибудь!

– Нет не нужно! Сам видишь, стражники всполошились! Ты, друг мой, не хлопочи и сегодня сюда больше не ходи. На обед у нас кое-что осталось, а ужинать не будем. Будь здоров, Прокоп! – Савицкий подал руку, крестьянин крепко пожал ее, порукался с остальными и вышел, прикрыв за собой ворота.

В течение дня обсуждали маршрут, наметили пункты остановок; условились, что Абрамов вечером отправится к Концевому. Там они запрягут лошадь и в полночь подъедут к перелеску у села. К этому времени туда подойдут остальные и все вместе отправятся дальше.

Почистили оружие, пересчитали патроны, их было более чем достаточно, привели в порядок одежду. Незаметно дождались захода солнца. Когда спустились сумерки, Абрамов ушел. Все шло обычным порядком, никто не нарушал покоя вокруг старого гумна. Но тишина весенней ночи таила в себе зловещие приготовления. По дорогам к селу скакали верховые стражники, шли отряды пеших вооруженных полицейских. Как на облаву за красным зверем, собирались темные силы в эту роковую последнюю ночь.

В ожидании подводы Савицкий посоветовал соснуть до первых петухов. Легли, не раздеваясь, на соломе у простенка – не хотелось спускаться в мрачную подосеть, да и ночь выдалась теплая. Добротные ватные куртки и высокие сапоги надежно предохраняли от холода. Как всегда, спали по очереди. Савицкому спать не хотелось, поэтому он решил бодрствовать первым. Товарищи его скоро уснули. Оставшись наедине со своими мыслями, Савицкий стал перебирать в памяти события прошлого.

– Да, время не то, это верно! Многое упущено; могу ли я упрекнуть себя в ошибках? Что мог я еще сделать? Ведь я был молод и неопытен в пятом году. Будь тогда у меня партия с ее боевыми отрядами, дела пошли бы иначе. А теперь?… Все миновало! Надо летом побывать в столице, разобраться в ряде вопросов, поближе познакомиться с научным социализмом.

Наша программа не имеет научной основы. Труды Маркса, Энгельса – вот источник научного социализма! Напрасно мы в свое время не связались теснее с социал-демократами, большевиками и их вождем Лениным. Нет! Крестьянства сейчас не поднимешь! Надо идти к рабочему классу; устроюсь сам, устрою товарищей на крупные заводы и начнем все сначала! Увижу Ольгу… Перед ним всплыл образ, как живой. Часто в лихорадочном бреду тянулся он к ней, говорил ласковые слова; товарищи с изумлением наблюдали его бред, не зная, с кем он говорит. По приезде из-за границы он получил от нее письмо, переданное через Акинфьевну. Она писала ему слова нежной любви, умоляла приехать к ней, она готова была оставить все и уйти с ним хоть на край света.

Мещерский лежит разбитый параличом; случилось это с ним в вагоне после случая в дубраве; с тех пор он немощен, речь его невнятна; надежды на выздоровление нет.

– Ольга, родная! – писал он ей в ответ. – Как тяжело мне расстаться с тобой! Не так давно я умолял тебя бежать со мной, а теперь – все изменилось. Ты зовешь меня к себе, но я не имею права уйти, оставить партию. Я думал, надеялся победить; мечтал о свободной и счастливой жизни с тобой, но судьба сулит мне иное. Предчувствие скорой гибели не покидает меня…

Он уже сожалел о написанном; лучше бы зайти сказать ей это все, увидеть бы ее хоть на миг! Невольно пришла на память ария Ленского перед дуэлью. В каждой строке чувствовал он безвозвратную утрату личного счастья и свою обреченность. Переполненный чувством безысходной тоски и горькой печали, он склонился на руки. Рядом спокойно и безмятежно спали его друзья. «Пусть отдыхают, не буду их тревожить; до первых петухов осталось не так уж много времени», – решил он.

Затихли последние звуки в крестьянских дворах, село мирно спало. Но где-то на другом конце его злобно залаяли сторожевые собаки. Какой-то глухой отзвук донесся до слуха; земля передавала далекий топот скачущих лошадей.

Савицкий приник ухом к своему ложу, солома мешала слушать, под нею пискнула мышь. Поднявшись на колени, он пригляделся в щель плетня: на фоне белой полосы горизонта западной стороны неба он увидел силуэты людей, идущих цепью.

– Ребята, вставайте! – разбудил он товарищей.

– Что, уже пора? – спросил Калугин.

– Да, друзья, пора настала, нас окружают полицейские!

– Не может быть, откуда ты это взял?

– Тихо! Слушайте!

Явственно были слышны шорохи шагов многих людей.

– Осмотрите гумно кругом, только не шумите! Обнажив револьверы, Калугин и Гуревич двинулись вдоль стены, всматриваясь в темноту через щели. С западной стороны Гуревич увидел то же, что уже заметил Савицкий, но с других сторон ничего нельзя было разобрать в темноте.

Савицкий быстро взобрался по углу осети на ее потолок, разрыл руками солому крыши на вильчике и, высунув голову, осмотрелся. Кругом гумна шагах в 70–80 густою цепью двигались люди с винтовками в руках; вот они остановились. В сторону ворот гумна выдвинулся один:

– Разбойники! Вы окружены, сдавайтесь! – закричал он.

– Савицкий не сдается! – раздался откуда-то сверху спокойный голос. В цепи произошло движение; многие задирали головы к небесам.

– Лучше уходите сами, опричники, а то я вас всех перестреляю!

– Господа, он на крыше, в атаку! – раздался голос команды.

Савицкий выстрелил. Выбежавший вперед стражник пал мертвым; некоторые раненые жутко завыли нечеловеческими голосами.

Маузер Савицкого бил во все стороны; к его резким ударам присоединились частые хлопающие выстрелы браунингов. Нападающие ответили беспорядочной трескотней винтовочных выстрелов. Многие стражники метнулись назад, побежали в разные стороны. Дуэль началась… Но слишком неравны были силы: трое с револьверами, против сотни с винтовками…

– Назад, скоты! Отдам под суд! – завопил исправник на струсивших стражников.

– Господин становой, ведите людей на штурм! – приказал он.

– Вперед! – взревел, как буйвол, становой, не двигаясь с места на место.

Атака снова была отбита.

– Ложись и отползай! Стой! Беглый огонь! – бестолково командовал исправник.

Началась перестрелка. В залпы винтовок вплетались резкие очереди маузера; из гумна со всех сторон слышались револьверные выстрелы.

Калугин и Гуревич стреляли, перебегая вдоль стен, создавая этим впечатление, что в гумне находится по меньшей мере несколько десятков человек.

– Сколько их там? – обратился озадаченный исправник к становому.

– По-видимому, целое гумно набито ими, ваше высокородие!

– Но что за черт! Не слышно никаких воплей раненых, эти люди неуязвимы!

Савицкий спустился с осети и залег у стены.

Стражники стреляли беспрерывно, наугад. Пули решетили гумно, но ни одна не задела смельчаков.

Жители села спросонья выбегали из своих дворов, выпускали скотину, разбегались кто куда.

Шальные пули летели повсюду. Казалось, карательный отряд ворвался в спящее село. Дворовые собаки, забившись под клети, отчаянно скулили; некоторые, выскочив из дворов, мчались, поджав хвост, в разные стороны.

По селу взад и вперед скакали стражники; стараясь преодолеть свой страх, не зная что делать, они бестолково метались по селу, орали, ругались. Один из них налетел на телегу; мужик спасал наспех уложенное добро; на крутом повороте телега перевернулась. Наскочивший стражник полетел в канаву.

– Караул! Убили! – закричал он благим матом.

– Ратуйте, кто в бога верует! – неслись вопли со всех концов села…

– Господин становой! Отправляйтесь туда и уймите эту взбесившуюся сволочь, – распорядился исправник.

– Эх! Будь в селе хотя бы пять моих людей с револьверами, можно было бы устроить всем им баню, – думал с досадой Савицкий.

– Прекратить пальбу! – послышалась команда исправника.

Наступила тишина. Первые проблески утренней зари занялись на востоке.

– Последняя заря, – вздохнул Савицкий.

– Господин Савицкий! – громко произнес исправник, подвинувшись несколько шагов вперед. – Предлагаю начать переговоры!

– О чем будем говорить? – ответил Савицкий.

– Разумеется, о вашей сдаче и ни о чем другом…

– Ну что же, господин исправник, получайте сдачу! – щелкнул выстрел, пуля пробила фуражку исправника, оцарапала кожу, фуражка слетела с головы.

– Ранил, мерзавец! – визгливо закричал исправник, схватившись за голову. На гумне раздался дружный хохот.

– Господин становой! – заорал с пеной у рта исправник…

– Он в селе, ваше высокородие, – крикнул голос сбоку.

– Вызвать немедленно из города роту солдат с пулеметами! – прокричал исправник.

Двое стражников бросились к лошадям и умчались полем в направлении города.

Во время этой сцены переговоров позади гумна подползали стражники-чеченцы Анга Амерханов, Каин Идрисов и Ганзазов. Им удалось подобраться и залечь у передних углов гумна; изнутри лежали кучи мусора, остатки соломы, сметенные сюда при уборке гумна. Это обстоятельство помешало осажденным заметить этих стражников.

Перестрелка постепенно утихла. Исправник решил ждать подкреплений. С наступлением рассвета и приходом солдат последняя надежда на спасение была бы потеряна. Это было настолько очевидным, что окруженные почти одновременно предложили пойти на прорыв. Они обнялись, сознавая, что идут на верную смерть. Калугин подошел к воротам. Савицкий и Гуревич приготовились к броску вперед.

– Открывай! – скомандовал Савицкий.

Калугин рывком открыл ворота настежь, разом все трое выскочили за ворота, стреляя из револьверов перед собой.

Противник на секунду опешил от неожиданности. Из-за левого угла выскочил стражник, прицелился в спину Савицкого. Гуревич увидел его и бросился навстречу выстрелу. Тяжело охнув, он упал к ногам повернувшегося Савицкого. Быстрым движением маузера Савицкий сразил стражника Ганзазова. Затрещали выстрелы. Смертельно раненный, Калугин успел крикнуть:

– Саша! Справа за углом!

Оттуда высунулся ствол винтовки. Савицкий круто повернулся, но… пробили часы урочные… грянул выстрел… Пуля пробила ему череп. Стрелял из-за угла Анга Амерханов.

Поник головой юный герой, колена подкосились; не выпуская маузера, упал он ничком, обнимая родную землю.

Враги продолжали стрелять в тела убитых. И мертвые они были им страшны! Только с рассветом решились полицейские подойти к мертвецам, заглянули с опаской на гумно. Каково же было их изумление, когда они убедились, что только три человека сражались всю ночь против целой сотни… Исправник спохватился:

– Господин становой, распорядитесь сообщить в город, что подкрепление не нужно!

С полдороги солдаты были возвращены в казармы. Взошло солнце, наступило 30 апреля 1909 года. Кровавое утро в истории белорусской земли!

– Господин становой, произведите тщательный осмотр гумна, прикажите обыскать одежду убитых, – распорядился исправник.

Против ожидания обыск дал скудные результаты. Денег и ценных вещей не оказалось; из карманов извлекли записные книжки с непонятными записями, вырезки из газет, мелкие монеты; на гумне нашли скудные запасы пищи, книги, какие-то лекарства и больше ничего.

– Странно, – произнес смущенным тоном становой, – если не считать этого великолепного маузера, то, собственно говоря, нет никаких прямых доказательств, что среди убитых находится сам Савицкий.

– В самом деле! Савицкий ворочал сотнями тысяч, а это какие-то нищие. Кто из вас видел Савицкого? – обратился исправник к полицейским. Те толкались вокруг, суетились, стараясь всмотреться в черты лица убитых, но никто не мог сказать что-либо уверенное.

– Как будто бы он, а может быть, и не он?

Никто из них не видал Савицкого в лицо.

– Где хозяин гумна? Привести его, подлеца! И доставить того сообщника!

Из села к гумну бежали толпы людей.

– Оцепить и не допускать их близко, – крикнул исправник. – Господин становой, будьте осмотрительны, среди этой толпы могут появиться разбойники, – внушительно предупредил он.

Конные стражники задержали бегущих жителей.

Привели Прокопа Пенязькова.

– А где же второй сообщник? – спросил исправник.

– Сию минуту приведут, ваше высокоблагородие, – сказал подошедший волостной старшина.

– Ну-с, голубчик, что скажешь об этих? – указывал исправник на трупы, обращаясь к Пенязькову. Прокоп дрожал, как осиновый лист, зубы стучали у него непроизвольно, как у загнанного волка; вместо слов он издавал какие-то невнятные звуки.

– Что, сукин сын, язык у тебя отнялся? – с угрожающим видом подошел к нему становой. Позади в толпе заголосили женщины.

– А где же четвертый? – неожиданно выпалил Пенязьков.

– Какой четвертый? – изумился становой, отступая от мужика.

– А их же было четверо! – уцепился Пенязьков за этого четвертого, отсутствующего среди убитых, в надежде найти хоть какой-то непосредственный выход для себя.

Среди стражников произошло замешательство. Исправник и становой стали оглядываться, раскрыв рты от неожиданного заявления Пенязькова.

– Морочишь голову, скотина! – не утерпел становой и дал затрещину крестьянину.

– Ей же богу, их было четверо! – твердил Прокоп.

– Ну, а среди этих который Савицкий? – допрашивал становой, стараясь говорить спокойнее.

– Бог его знает, который? Жили они четверо, а кто они такие – не сказывали мне; может, Савицкий и убег, господь его ведает!

– Отправить его в тюрьму! – приказал исправник.

Оторвав листок из блокнота, исправник написал донесение: «Штаб Савицкого уничтожен; следственным властям прибыть немедленно в село Красное».

На телеграф поскакал урядник.

Сквозь толпу провели Ивана Концевого со связанными на спине руками. Глаза его дико блуждали; спутанные, слипшиеся запекшейся кровью волосы в беспорядке ниспадали на лоб; лицо распухло от побоев и синяков. Расстегнутый ворот рубахи и изодранная свитка были покрыты пятнами крови.

Толпа народа молча расступилась.

Еле двигая босыми ногами по холодной росе, он прошел в кольцо полицейских. Увидев трупы, Концевой съежился, втянул голову в плечи и, казалось, остолбенел.

– Развяжите его руки! – приказал исправник.

– Подойди поближе и скажи, который Савицкий?

Как лунатик, пошел Концевой между трупами.

– Узнаешь разбойников? – громко спросил исправник в напряженной тишине.

– Разбойников? – глухо произнес Концевой.

– Да, разбойников, и который из них атаман Савицкий? Отвечай! – нетерпеливо продолжал допытываться исправник.

– Рази это разбойники? – озираясь блуждающим взором, произнес удивленно Концевой. – Вот кто разбойники! – громким голосом вскричал он, показывая широким жестом обеих рук на стражников.

– Ба..а..тюшки! Знать рехнулся? – раздались возгласы в толпе крестьян.

– Негодяй! Убрать его! – в один голос крикнули исправник и становой.

Концевого поволокли, стегая плетками.

Как только в городе узнали о событиях в Красном, на место происшествия прискакали товарищ прокурора, полицмейстер и другие важные лица. Вслед за ними понаехали корреспонденты, фотографы, толпы людей двинулись в село Красное. После краткого совещания власти решили допустить окрестных жителей к осмотру убитых с целью опознания Савицкого. Другие личности не особенно их интересовали. Савицкий – вот кто был их грозой. Отнять бы голову, а остальное отомрет само собой.

В губернию решено было сообщить, что имеются все основания полагать Савицкого в числе убитых. Из Новозыбкова вызвали его родных.

– Господа! – сказал в заключение товарищ прокурора. – Я полагаю, для большего удобства, обозрения и опознания личностей убитых следует привязать их во весь рост, не снимая одежды, к плетню гумна! Это, я думаю, не составит трудностей!

– Да, да, господа, я одобряю мнение господина товарища прокурора; и знаете, их можно в таком виде сфотографировать; каждый из нас может получить на память фотографию! – с добродушным смешком говорил полицмейстер.

Как ни чудовищно было это предложение, но палачи, не задумываясь, осуществили его.

Стражники привязали мертвые тела к стене гумна: Савицкий в середине, справа от него Калугин, слева Гуревич; в правые руки им вложили их же револьверы. Среди молодой зелени хлебов, освещенные лучами весеннего солнца, стояли мертвецы.

Страшное, потрясающее зрелище!

В течение трех суток, днем и ночью, шел народ мимо убитых. Обнажив головы, со слезами сотворяя крестное знамение, отдавали последний долг люди трем юношам, принявшим смерть во имя свободы!

Из Могилева прибыл вице-губернатор со свитой.

– Ваше превосходительство, имею честь доложить, что под моим личным командованием штаб Савицкого уничтожен! – рапортовал исправник, как только вице-губернатор вышел из фаэтона.

– Это что у вас? – величественным жестом показал вице-губернатор на фуражку исправника.

– Пулей пробило во время сражения, ваше превосходительство, – с гордостью пояснил исправник.

– А! Похвально, весьма похвально! Каковы потери личного состава?

– Двое убитых и шесть человек раненых, ваше превосходительство!

– Да, печально, весьма печально! Но Савицкий – противник, конечно, серьезный! Ваши заслуги, господин исправник, будут отмечены особо!

– Рад стараться, ваше превосходительство!

Вице-губернатор, окруженный свитой, проследовал к гумну.

– Это что за шествие? – вопросительно поднял правую бровь вице-губернатор.

– Для большего удостоверения и опознания допущена публика, ваше превосходительство! – пролепетал полицмейстер.

– Как для опознания? Разве вы не уверены?

– Никак нет, ваше превосходительство, мы уверены, но народ не убежден!

– А..а! – протянул вице-губернатор, – гм… но это следует делать иначе! Необходимо оповестить через печать, распространить фотографии разбойников, но не устраивать паломничество, это недопустимо!

Полицейские бросились разгонять народ. Блестящая толпа чиновников и полицейских чинов подошла к гумну.

– Который же Савицкий? – спросил вице-губернатор с брезгливой миной.

– Один из трех, ваше превосходительство! – отупело произнес исправник. Некоторые невольно улыбнулись.

– Ваше превосходительство! – вмешался товарищ прокурора, – мы с часу на час ожидаем прибытия родных Савицкого из Новозыбкова для окончательного удостоверения его личности; убитые изувечены ранами и поэтому весьма затруднительно судить об их личности!

– По всем признакам Савицкий вот этот, – указывая на среднего, говорил товарищ прокурора. В это время на дороге показалась карета, запряженная парой гнедых.

– Вот, наконец, едут! – с облегчением произнес исправник.

Карета подъехала; из нее вылез седой исправник. Он отрекомендовался.

– Ваше превосходительство, господа! Родственники Савицкого не пожелали приехать сюда; я прибыл по долгу службы, так как хорошо знаю его с малых лет.

Вице-губернатор милостиво подал ему два пальца.

– Благодарю вас за усердие, господин исправник; ваши труды будут вознаграждены!

– Слуга царю и отечеству, ваше превосходительство! – прошамкал старый исправник.

Он приблизился к мертвецам, долго всматривался в каждого, затем остановился перед Савицким.

– Да, он! – произнес он уверенным тоном. Потом подошел вплотную к трупу, взял за правое ухо и повернул ему голову.

– Сомнений быть не может! Вот рубец от старой огнестрельной раны за ухом.

– Поздравляю вас, господа, и благодарю за службу! – обратился ко всем вице-губернатор. – Разбойников поскорее похоронить. Мне представить поименный список отличившихся полицейских чинов и агентов полиции к награждению!

Величественно раскланиваясь, вице-губернатор направился к своей карете.

– Ему, злодею, и цены не было бы, будь он на нашей стороне! – говорил старый исправник полицейским.