Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

В лесной сторожке

В глубине леса, недалеко от сенного болота, стояла избушка; в ней жил лесник-бобыль по прозванию Пипка. Свое прозвище он получил из-за постоянного курения табака из трубки, а последняя в наших краях называется «пипкой».

Леснику было уже около семи десятков. Небольшого роста с широкой белой бородой, крепкий старик напоминал собою кудесника из сказания о вещем Олеге. Старуха его умерла еще перед войной, один сын погиб в далекой Маньчжурии, а старший решил переселиться в степные края. Старый Пипка не захотел покинуть родной край и остался один-одинешенек в своей хате доживать свой век. В поисках пропитания нанялся он в лесники к Осовцу.

Не раз случалось мне забрести к нему в сторожку во время охотничьих скитаний. Он встречал меня с радостью и какой-то отеческой лаской.

– А! Сынок! Спасибочко – не забываешь меня, старика! – Добрые глаза его, чистые и ясные, как само голубое небо, светились тихой, робкой радостью.

– Здоров ли, дедушка?

– Слава богу, креплюсь; знать, мне, старику, еще придется помаяться на белом свете! – с улыбкой говаривал он.

Усталый садился я на порог избушки и слушал речи лесника под неумолчный шум лесной чащи. Дремучий лес стеной окружал избушку с трех сторон; с четвертой лежала поляна, а за нею мшистые луга с перелесками. Лесная дорожка пролегала через поляну. В таинственном и укромном месте стояла лесная сторожка; что-то перекликающееся с глубокой древностью было в облике лесника и его убогом жилище.

Неторопливо, складно рассказывал мудрый старик про давние времена; как служил он еще пригонным у помещика Вулгарина, как пришла воля, про турецкую войну, когда и ему пришлось побывать под Плевной. О многом поведывал Пипка, повидавший многое за свой долгий век.

Его ясная память сохранила все события, прошедшие перед его глазами; пересказывал он все в мельчайших подробностях.

– Расскажи, Кузьма Иваныч, каким же образом Осовец одурачил наших сельчан? – спросил однажды я Пипку.

– Мне самому не пришлось быть свидетелем сделки, о которой речь будет идти ниже. Я жил тогда в Москве и не думал, что судьба снова возвратит меня в родные места.

– Старики наши сбили с пути обчество! Видишь, горелка всему причина. Кто выпить не дурак? Но пить-то пей, да дело разумей! А тут вышло не так, – сокрушенно качал головой Пипка, посасывая трубку.

Рассказ Пипки во многом повторял то, что я уже слышал от других стариков.

Дело было еще в восьмидесятых годах. Наше село жило хоть и бедно, но довольно-таки привольно, если сравнить с другими селениями. Пашни и лугов было мало, но зато лесу и болота – десятин четыреста. Так что было, где нарубить дров, набрать грибов, ягод, а по закраинам попасти скот.

Но вот в селе открылась казенка, приехал сиделец Василий Карпович Осовец. Человек он был незаурядный. Прежде всего, обладал исключительным мастерством вести беседу, рассказывать всякие занятные и смешные истории. Если вы встречались с ним каждую неделю, то всякий раз слушали от него новые рассказы. Есть собеседники, которые надоедают повторениями каких-нибудь плоских анекдотов, мало примечательных происшествий, причем сами они смеются больше, нежели слушатели. Но Карпович был совсем иного склада собеседник: сутулый, с окладистой бородой, насупленными бровями, сосредоточенный, редко улыбающийся; речь его была четкая, ясная, жесты скупые, но уместные и выразительные. Он был начитан, обладал способностью художественной импровизации и воображения, так что всякий рассказ его рисовал события и лица совершенно реальные и взятые прямо из окружающей действительности и поэтому особенно занимательные. Собеседники буквально часами хохотали до слез, до упаду, а он, как ни в чем не бывало, сидел и говорил, когда надо, делал паузы, давая отдых себе и своим слушателям.

Немудрено, что такой человек привлек к себе симпатии добродушных сельчан, которые, надо прямо сказать, любят поговорить, особенно в праздник, да еще пропустивши чарку-другую доброй горелки. Карпович особое внимание уделял почтенным старикам села, являвшимся, так сказать, патриархами своей общины. На сходках они всегда решали самые сложные вопросы; шла ли речь о дележе покосов, рубке леса, толоке или выборе понятых либо сельских властей, решающее слово всегда было за такими стариками, как Никита Коваленок, Захар Блашкин, Максим Новиков, Иван Марченков, Осип Гринкин, Иван Щербак и некоторые другие. Этих стариков сиделец и начал, что называется, обхаживать. При встрече первый снимал шапку, зазывал на крылечко посидеть, а потом, глядишь, и рюмка уже появляется! Так помаленьку, незаметно обработал хитрец стариков, убедил их медовыми речами продать ему болото.

– На кой шут оно тебе? Что с него толку? Одни змеи да волки, – удивлялись мужики.

– Земли у меня нету, отцы мои, пахоты вы не продадите, а болото вам тоже ни к чему; я бы из него пользу и для вас извлек, торф бы начал делать, пни корчевать да деготь гнать, вам же польза будет, – убеждал Осовец.

Старики судили-рядили, собрали сходку. Многие сельчане не соглашались на уговоры сидельца.

– Ты, Карпович, ягод не допустишь собирать, а мы что ни осень, одной журавины на зиму сколько припасаем, да скотину в сухие годы пасем по закраинам, а тогда уже не сунешься к тебе!

– Что вы, братцы! Да я всей душой к вам: и журавины, и грибы, и черницы, ничего вам не запрещаю. Разве я буду гнаться за такой мелочью? Да я не постою за магарычом!

Тут же появилось целое ведро горелки. Старики дружно поддержали сидельца. Началось угощение. Выпили по чарке, по второй, по третьей, закусили хлебом с солью; языки развязались, мысли спутались окончательно.

– Ура нашему благодетелю! – крикнул Никита Коваленок.

– Хороший человек Карпович, дай бог ему талант! – подхватил Иван Щербак.

Загудели сельчане, душа у всех нараспашку… А Карпович, как сыч, зорко глядит вокруг, следит, чтобы не обойти чаркой даже самого бедного общинника.

– Я, братцы, не какой-нибудь меняла, я люблю жить дружно, с крестьянством, примите меня в свою общину, а болото вам ни к чему!

– Правильно Карпович говорит! – пробасил захмелевший Михайла Швендик.

– А почем десятину ставишь? – спросил Азарт Смирнов, которого не так-то было легко напоить горелкой.

– Сами, братцы, рассудите: болото – оно и есть болото! По три целковых за десятину, другой цены ему и не прикинешь, – посулил Осовец.

– Не, так задарма не отдадим, – послышались голоса некоторых, еще не совсем охмелевших мужиков.

– Да вы прикиньте-ка, сколько на брата придется? Скажем, триста десятин, это девятьсот рубликов; разделите-ка на всех – глядишь, рублей по 30 на двор получится, это тебе не штука!

– Правильно, за тридцатку можно коня купить!

– Поди, останется еще на керосин, на спички!

– А другому другое надо! Обчество подымится!

– Каждому гроши надобны, – послышались одобрительные голоса.

Карпович еще более щедро продолжал подливать горелку.

– Ну как же, братцы, порешим? – задал он вопрос.

– Нехай старики кажут, а мы што? Мы не супротив, только чтоб все по-хорошему… – заговорил бедняк Тихон Клюев.

– Ну что же, это правильно, старикам видней, – охотно согласился Осовец.

– Если сход уполномачивает их заключить договор и подписать купчую, то так и сделаем. Стариков я приглашаю к себе домой, там все и обсудим!

Предложение Осовца было настолько логичным и убедительным, что никто из подгулявших сельчан не возражал.

Сходка разбрелась. По селу шли веселые группы мужиков, слышались песни охмелевших людей. У Осовца продолжалась попойка. Уполномоченные старики еле ворочали языками. Волостной старшина и писарь оформили бумаги, скрепили их подписями и печатью. Осовец не дал протрезвиться уполномоченным до следующего дня. Рано утром на двух подводах он повез их в город к нотариусу, что там писалось, сколько десятин и по какой цене продавалось болото, ничего этого не помнили старики. За них все обделали писари и Карпович. Наутро сельчане спохватились.

– Где старики, куда повез их Осовец?

Трое мужиков верхами поскакали в город предупредить свершение купчей крепости, да уже было поздно! Они встретили возвращавшихся стариков около Зароев, на полдороге от города. Осовец остался в городе договориться с землемером.

Купчая крепость навечно отдала ему за бесценок не только болото, но и весь вековой лес вокруг него. Нашим сельчанам осталась лишь небольшая опушка с мелколесьем. Дорого обошлось угощение Осовца нашему селу, но дело было сделано. Осовец получил непререкаемый документ – купчую крепость на гербовой бумаге и план своих обширных владений.

– Вот какое мошенство получилось! – заключил свой рассказ Пипка.

Рано утром у края опушки леса, на перекрестке лесных дорог, показался человек. По внешности он походил на сельского учителя; среднего роста, брюнет с небольшой бородкой и усами. Утро было пасмурное; ночью шел дождь, на листьях деревьев и траве лежала обильная роса.

Остановившись, он закурил, затем стал ходить взад и вперед, видимо, кого-то поджидая. Спустя некоторое время послышался легкий посвист. Человек остановился, аукнул; еще минута – и на дороге показался молодой человек в форме студента.

– Здравствуй, Семен! – воскликнул первый.

– Мой друг Лазарь, здорово!

– Наконец-то мы встретились! – с радостной улыбкой говорил студент, крепко обнимая Лазаря. Нетрудно догадаться, кто были эти друзья. Василевский встретился с Могилевцевым, приехавшим недавно из столицы на каникулы. Он перешел уже на последний курс медицинского факультета.

Прошло два с половиной года с того момента, когда Василевский вырвал Могилевцева из лап полиции в Родне. Дело о Хотимском погроме скоро должно было слушаться в Окружном суде. Могилевцев приехал уладить личные дела и выпутаться из этого дела. Сегодня они условились встретиться с Савицким. Через Абрамова он известил их о своем желании поговорить с ними, узнать от Могилевцева о последних новостях в политической жизни столицы.

Перебивая друг друга, друзья делились между собой новостями, вспоминали старое.

– Ты скоро доктором станешь! Надеюсь, Семен, ты вернешься на работу в свои края.

– Нет, не думаю, меня сейчас интересует хирургия, постараюсь остаться при клинике ординатором! Деревня меня уже не тянет!

– Жаль, а то бы ты нашел большое поле для своей врачебной деятельности. Население у нас почти лишено врачебной помощи.

– Это верно, но я поставил себе целью науку!

– А как твои партийные дела?

– Должен сознаться, я почти отошел от политики. Увлечения молодости проходят, а действительность отрезвляет. Времена уже не те! – с грустной улыбкой оправдывался Могилевцев.

– Да, времена меняются, и люди становятся иными… Вот ты, Семен, как изменился!

– Но зато ты, Лазарь, остался прежним!

– О нет, и я одряхлел душой, живу в постоянной тревоге. Полиция следит за мной, жить приходится на птичьих правах. Чем дальше, тем труднее становится работать, перспектива неважная, реакция все крепче нажимает, связи с партией почти утрачены. Неизбежно придется бежать за границу или смириться. Третий выход – тюрьма.

Могилевцев с сожалением смотрел на Василевского. Куда девались сильная воля, вера в себя, стремление к борьбе? Лишний человек, – подумал он про себя.

– Лазарь, последнего не дожидайся, не советую… Какой смысл? Подумай, разве ты не можешь учиться, работать на пользу общества?

– Может быть, ты прав, но будет нечестным изменить своим идеалам, которые уже кажутся разбитыми…

– Я не согласен с тобой, дружище, нельзя не считаться с реальной действительностью. Революция безвозвратно канула в вечный период преобразований. История зарубежной социал-демократии давно уже дает пример постепенного преобразования общества. Я сторонник той части русской социал-демократии, которая отказалась от революционной борьбы. Довольно было крови и виселиц; плетью обуха не перешибешь.

– Но народ не хочет мириться с царизмом. Мы здесь ощущаем это ежедневно, – возразил Василевский. – Да, события в наших краях доходят и до столицы. Этот могилевский Гарибальди наделал много шума, но и он не делает погоды! Что же мы стоим, пойдем, уже пора, – спохватился Могилевцев.

Они направились к просеке, отделяющей опушку от большого леса. Небо прояснилось, блеснули ласковые лучи июньского утреннего солнышка, легкий ветерок шелестел верхушками мелколесья опушки, стряхивая с них обильную росу, покачивая ветви могучих сосен древнего бора.

– Расскажи мне, Лазарь, про Савицкого, что это за человек? Из того, что я знаю, создается впечатление, что это какой-то новый Нечаев.

– Нет, Семен, это Федот, да не тот. Савицкий образованный человек и по натуре благородная личность. В своих действиях он великодушен и честен, чего не могу сказать про мрачного Нечаева.

– Позволь, ведь он экспроприатор?

– Да, и вместе с тем честный революционер, а не разбойник и убийца; ему часто приписывают то, что совершено уголовными личностями. В своих экспроприациях он действует удальством, обаянием своего имени. Только в крайности, для самообороны, он применяет оружие. Но, конечно, сыщикам, полицейским и особенно предателям пощады не дает…

– Говорят, что он награбил несметные богатства?

– Неправда, я хорошо его знаю, это ложь, – с горячностью возразил Василевский. – Деньги лично для него не представляют никакого интереса. Он беднее самого последнего среди своих сподвижников, живет суровой жизнью, а деньги раздает бедным.

– Оригинал большой, по-видимому!

– О нет, я тебе скажу, что в этом его идейная честность и сила. Симпатии бедняков-крестьян и безработных рабочих к нему безграничны. Даже враги вынуждены признать благородство его поступков… В неурожайные последние годы он многих выручал: посылал деньги погорельцам, недоимщикам, а безработных обнищавших рабочих в городах спасал от голодной смерти. При этом, заметь, это имело широкие масштабы – Могилевская, Черниговская губернии, Полесье…

– Но такой путь, согласись, несправедлив: одних грабить, а другим раздавать.

– Савицкий считает справедливым экспроприировать деньги, присвоенные богачами и правительством обманом и силой у народа, и эти действительно народные деньги раздавать законным их владельцам; в этом есть своя мораль! Он с гордостью говорит, что к его карману не пристало ни одной народной копейки…

– Я слышал, он грабит церкви, монастыри, этому не может быть оправдания! – с нотой возмущения произнес Могилевцев.

– Да, был такой случай, но Савицкий вовремя остановился. Мне как-то рассказывал об этом Абрамов, да и в местных газетах об этом писали. Савицкий задумал экспроприировать ценности из женского монастыря в Чернигове. После вечерни, когда разошелся народ, он объявил матери-игуменье, что возьмет деньги и драгоценности храма на народное дело. Монахини обомлели от страха. Но тут из алтаря вышел старик священник:

– Вы пришли грабить храм божий, дом молитвы. По думали ли вы, на что решились? – обратился он смело в Савицкому. – Вы хуже разбойников и убийц. Народ проклянет вас. Все ждут не дождутся, когда вас изловят и повесят… Савицкий в бешенстве навел на священника маузер:

– Замолчи ты, поп проклятый, не то прикончу тебя.

– Я смерти не боюсь! Если убьете меня, то докажете еще раз, что вы разбойник и никто иной! Но если вы действительно не разбойник, а защитник народа, как выдаете себя, то вы не возьмете греха на душу, оставите храм божий и не оскверните место, где молится народ! – священник смело глядел в глаза Савицкому.

Тот опустил руку с револьвером.

– Правда ваша, батюшка, правда! Только позвольте вам не поверить относительно того, что вы сказали о народе и виселице: что все ждут не дождутся, когда меня повесят. И даю вам честное слово, что если бы я только узнал, что это правда, то я сам тотчас отдался бы добровольно в руки властей!

В это время Абрамов дал Савицкому узел с драгоценностями.

– Сейчас в алтаре еще наберут…

– Не надо, оставить! Пусть все идут сюда, – произнес Савицкий.

Он опустил узел к ногам священника, достал из кармана три рубля и положил поверх узла:

– Это от меня на свечи!

– Так надо, товарищи! – сказал он уходя. С тех пор он уже не грабил церквей. Этот поступок говорит, что у него есть чувство меры и разумная предосторожность, чтобы не пасть в мнении народа. Такой пример обезоруживает его противников.

– Очень интересно с ним познакомиться, – заметил Могилевцев. Просека кончилась, они повернули на лесную дорожку в направлении лесной сторожки.

– Скажи, Лазарь, какие лица его окружают и откуда набрал он свои многочисленные отряды?

– Этому способствует безработица в городах и обнищание крестьянства. Репрессии правительства вызывают протест среди всех слоев населения. В наших глухих местах и сама природа помогает ему.

– Да, трущобы такие, что целое войско не заметишь!

– К нему идут рабочие, уволенные после забастовок, служащие железнодорожных мастерских, учителя, учащиеся, изгнанные из училищ после революции. Большинство из них идейные честные люди, осознавшие, что для них нет иного пути в жизни, кроме борьбы с самодержавием не на живот, а на смерть. Есть, конечно, фанатики-террористы, не знающие предела своей жестокости. Но надо отдать должное Савицкому: он сумел обуздать их, подчинить железной дисциплине; он создал из всех этих униженных и оскорбленных современным обществом единую крепкую боевую организацию. К нему стекаются со всей России люди, гонимые самодержавием, их влекут к нему отвага и умелое руководство.

Представь себе: удачи настолько окрылили его, что он всерьез задумал осуществить идею партизанской народной революции в самодержавной России.

– Похоже на то, что ты начинаешь верить в эту идею? – с иронической усмешкой бросил Могилевцев. – Должен сказать, что его обаяние влияет на меня. Я встречал много старых, опытных революционеров-анархистов, они хотя и осуждают его за отрыв от партии, но преклоняются перед его умом и способностями.

– Надо прямо сказать – Савицкий родился настоящим революционером-организатором, вожаком масс!

– Но какими путями он хочет добиться свержения самодержавия. Нельзя же серьезно строить надежды на нескольких сотнях экспроприаторов?

Впереди показался просвет между деревьями…

– Вот мы и у цели! На твой вопрос получишь сейчас ответ из уст самого автора программы партизанской революции, – сказал с улыбкой Василевский.

Старый лесник сидел на пороге своей избушки, попыхивая трубкой.

– Здорово, дедушка! Гости еще не приходили? – спросил Василевский.

– Заходите в хату, они уж тут! – ответил дед, вставая с порога. Пригнувшись, они вошли в избушку. Навстречу им поднялись с лавки Савицкий и Абрамов.

– Просим извинения, Александр Иванович, мы несколько запоздали! Знакомьтесь – Семен Семенович Могилевцев, – представил Василевский своего спутника.

Освещение в избушке даже днем было плохим, свет проникал через одно небольшое оконце.

Могилевцев внимательно вглядывался в черты лица Савицкого, тот также с любопытством посматривал на студента.

Лесник засуетился, проворно придвинул слонец, смахнул крошки хлеба со стола.

– Садитесь, гости дорогие, – говорил он растерянно, не зная, куда кого сажать. Василевский перебил его:

– Не беспокойся, дедушка, мы рассядемся, а ты поглядывай-ка на дорогу, понимаешь?

– Не беспокойтесь, дорога охраняется, – заметил Савицкий. Старик послушно вышел из избушки. – Я очень рад встретиться с вами, товарищи, – начал Савицкий беседу…

– Я не менее рад знакомству с вами, товарищ Савицкий; позвольте принести вам от себя лично искреннюю благодарность от Лазаря. Он вызволил меня, а вы его, – протянул руку Могилевцев.

– Дела давно минувших дней. Стоит ли вспоминать? Поговорим-ка о настоящем и будущем, – ответил Савицкий, пожимая руку Могилевцева.

– Скажите, товарищ Могилевцев, какие веяния намечаются сейчас в российской социал-демократии?

– Очень трудно разобраться в происходящем после поражения революции. Многие лидеры нашей партии уехали за границу. Крайние элементы ушли в подполье и про125 должают мечтать о революции. Неблагоразумная часть социал-демократии, убедившись в ложности крайних тенденций в политике, стремится создать легальную партию по образцу западноевропейской социал-демократии…

– И это при условиях бешеной реакции? – не удержался Абрамов.

– Да, конечно, приходится признать, что победа царизма повлекла за собою ломку всех наших надежд и представлений. Я бы сказал, что, несмотря на жертвы, это был наглядный урок не только социал-демократии, но и другим партиям в России!

– Вы хотите этим сказать, что революция была ошибкой? – устремил пристальный взгляд Савицкий на Могилевцева.

– Разумеется, поскольку она не дала положительных результатов, а только повлекла напрасные жертвы!

– Так…так… Ну, а как вы мыслите облегчить положение рабочего класса, безземельного крестьянства, интеллигенции.

– Эти проблемы должны решаться каждая по-своему и постепенно; необходимо создать легальную рабочую партию, которая в контакте с либеральными партиями добивалась бы экономических уступок, влияла бы через Думу на правительство…

Савицкий переглянулся с Абрамовым: приспособился, – подумали они оба про себя.

– Когда это даст свои результаты…

– Каких же результатов и когда вы ожидаете? – перебил Абрамов.

– Я полагаю, что результаты будут положительные, но время определить сейчас невозможно! Мы знаем, что в передовых странах на это понадобились многие десятилетия.

– Если только после этого придется решать крестьянский вопрос… Я понимаю ход твоих рассуждений, – с иронией вставил Василевский.

– Ну, нет! Я думаю, что уже и сейчас достаточно делается для разрешения крестьянского вопроса. Разве переход на хуторскую систему хозяйства не является целесообразной мерой? Затем, переселение крестьян на свободные земли… Нельзя же отрицать эти факты!

– Отрицать их не приходится, но восхищаться ими тоже не приходится, – с жаром возразил Василевский.

– Почему? – переспросил Могилевцев.

– Потому что этим окончательно разъединяется крестьянство, разрушается его общинный уклад жизни, создается класс деревенских богачей.

– Старая песня, устаревшие понятия… – усмехнулся Могилевцев, – если вспомнишь, Лазарь, прения во 2-й Думе по аграрному вопросу, то сами же крестьянские депутаты не упоминали даже об общине, а требовали совсем другого…

В дверях показался лесник с ведерком воды:

– Не хотите ли попить водицы? Холодненькая, прямо из криницы…

– Спасибо, с удовольствием, – потянулся Абрамов за кружкой.

– Да, но и твоя муниципализация не получила их поддержки; большинство крестьянских депутатов высказались за национализацию земли, что тебе небезызвестно, – с язвительной миной заметил Василевский.

– Это не меняет дела по существу в отношении вашей социализации, сиречь общины, – уверенно отпарировал Могилевцев.

– Что касается нашей земельной программы, то мы считаем право собственности основной в решении крестьянского вопроса. Ставить же задачу национализации земли было бы крайне рискованно. Не правда ли, товарищ Савицкий?

– Я не придаю всему этому особого значения… По-моему, одни разговоры не продвинут решения этих вопросов ни на йоту, покуда существует самодержавие. Но, конечно, ваш спор касается весьма важного вопроса…

– Вот спросим мнение дедушки, – обратился Савицкий к леснику. – Как ты думаешь, Кузьма Иваныч?

– О чем это? – живо откликнулся тот.

– Да вот они тут спорят, как устроить лучше жизнь крестьянства, – пояснил Савицкий.

– Что же, они люди ученые, им видней, а мы темные, живем в лесах да болотах…

– Ничего, дедушка, иногда от земли видней, – ободрил его Савицкий.

Старик присел на дровяную чурку и с любопытством осмотрел собеседников.

– Ответь, дедушка, нам на такой вопрос, – обратился к нему Могилевцев, – согласится ли крестьянин получить землю от государства при условии, если он откажется от права собственности на нее, то есть пока он работает, земля его, но продать ее, заложить, он не может… Лесник внимательно слушал.

– Землю могут дать ему в другом месте, а его надел, который он пахал всю жизнь, где он знает каждую кочку, могут отдать другому.

– Бедняк согласится, а богатый не пойдет на это! Бедняку эти кочки в печенках сидят, – не задумываясь, ответил Пипка под одобрительный смех слушателей, не исключая и Могилевцева.

– Правильно, молодец, Кузьма Иваныч, – воскликнул Савицкий. Ответ был неожиданно прост и правдив. Студент не нашел даже, что сказать, и Василевский обратился к Пипке с уверенностью в тоне:

– Наша программа, Кузьма Иваныч, иная. Мы считаем, что община, как это в старину было, наиболее подходит крестьянству. Общинное землевладение оградит крестьянское хозяйство от разорения, не даст богатеям скупать землю у бедняков, не позволит чиновникам самоуправствовать над крестьянством! Пипка помолчал, вынул трубку и стал набивать в нее табак.

– В общине тоже не все хорошо жили: у кого сила по боле, тот жил кое-как, а кто послабше – тому несладко было, – начал Пипка, раскуривая трубку. – Вот у нас случай вышел: Осовец так поддел нашу общину, что все затылки прочесали.

– Ну, это ведь по глупости самих же общинников произошло, – поясняюще заметил Василевский.

– Так-то оно так, да глупость эта от темноты нашей, как ее одолеть? Мужику ходу не дают, в темноте держат. А землицу надо бы освободить, дать тому, кто ее, кормилицу, работает. А то, куда ни сунься, – то панская она, то церковная, то купля богачей, и некуда мужику притулиться! Вся она, сердешная, перегорожена да запущена… Опять же в этой общине полоски. Толку мало с них! – сплюнул Пипка.

– Ответ вполне ясный, если прибавить, что община уже жила свой век, а капиталистический путь развития в России стал фактом, – с удовлетворением подчеркнул Могилевцев.

– Поэтому и надо воскресить общину, – убежденно сказал Василевский, – иначе язва капитализма окончательно разъест наше крестьянство!

– Ты, Лазарь, хочешь воскресить мертвеца; дело явно безнадежное, – вмешался Савицкий. – Столыпин уже вбил осиновый кол в крестьянскую общину. И самое ужасное – это то, что его земельная программа осуществляется в условиях малоземелья крестьян!

– Не стоит тратить даже и времени на праздные разговоры, а с оружием в руках надо добиваться земли и свободы!

– Товарищ Савицкий, – перебил Могилевцев, – изложите вашу программу; я именно и хотел начать с этого нашу беседу.

– Извольте! Опыт революции показал, что революционные силы в нашем народе очень велики: рабочий класс, крестьянство, передовая интеллигенция. Но их не сумели объединить, поднять дружно всех вместе с оружием в руках! Социал-демократия раскололась в столь решающий момент; лишь лучшая часть ее, подлинные борцы, повели рабочих на открытую борьбу; другая же часть ее изменила революции. Крестьянское движение не было возглавлено. Партия эсеров оказалась не способной повести крестьянство против помещиков, повести его на решительную схватку с самодержавием.

– Много было слов у эсеров, но мало дела! Анархисты не пошли в гущу народа, они не имели с ним никакой связи. Буржуазные партии переметнулись в лагерь врагов революции. Борьба не была организована, самодержавие избежало своей гибели, но ненадолго, борьба еще не закончена! Царизм посеял ветер и скоро пожнет бурю!

– Вы хотите сказать, что революция еще живет? – удивился Могилевцев.

– Да, я утверждаю это, – отрезал Савицкий.

– Неужели вы, товарищ Савицкий, вопреки очевидности, продолжаете верить в возможность революции после всего, что было и что происходит? Разве можете вы отвергать разумный, легальный путь реформ в интересах народа? – насмешливо, но вместе с тем напряженно смотрел Могилевцев на своего оппонента.

– В условиях самодержавия и феодального гнета ни о каких свободах не приходится мечтать тем, у кого они отняты.

– Я верю и убежден, что без революционного свержения царя и его приспешников всех сортов нельзя добиться настоящей свободы народу и земли для крестьянства!

– Я советую вам, товарищ Савицкий, побывать за границей, встретиться там с нашими лидерами. Я убежден, что вы измените свой образ мыслей…

– Благодарю за совет, товарищ Могилевцев, я уже имел это в виду, но только не с целью менять свой образ мыслей, а наоборот, – укрепиться в нем еще более. Может быть, я, наконец, встречу своих единомышленников, не потерявших веру в революцию, как потеряли ее вы, – нотки гнева прозвучали в тоне Савицкого. – Не может же быть, чтобы в этот тяжелый час погас маяк революции! Чтобы были забыты и прощены 9-е января, виселицы и каторги…

– Какими же путями вы хотите осуществить свои намерения и в чем, в конце концов, заключается сущность вашей программы? – барабанил нервно Могилевцев пальцами правой руки по столу.

– Я не намерен откладывать дела в долгий ящик. Я не могу мириться с создавшимся положением. Моя цель такова: развить партизанскую народно-революционную борьбу с правительством и богатыми классами. Революционным путем экспроприировать имущество богатых, землю помещиков, разжечь пламя всеобщего восстания и в беспощадной борьбе разбить, развеять в прах самодержавие, помещиков и вместе с ними купцов и кулаков. В огне революции трудовой народ возьмет в свои руки власть в лице своих истинных представителей! – Савицкий говорил отрывисто, страстно, резко жестикулируя руками.

– Товарищ Савицкий! – с неподдельным страхом и приглушенно прошептал Могилевцев. – Вы задумали страшное дело! Подумайте только о реках крови, которые прольются!

– Кровь льется и сейчас, но чья кровь? Кровь революционеров, рабочих, крестьян! Миллионы их истекают потом и кровью во имя чего? Я спрашиваю вас, товарищ Могилевцев, революционера в прошлом! Почему вы не видите этого сейчас, не протестуете, а боитесь, что прольется кровь угнетателей?! – будучи не в силах сдерживать себя, Савицкий поднялся и стукнул кулаком по столу.

– Саша, успокойся! – примирительно произнес Василевский.

– Поймите же, товарищ Савицкий, ведь сейчас не 1905-й, а 1908-й год, революция погибла, – попытался сказать Могилевцев.

Савицкий отодвинулся на середину избушки, Абрамов ждал.

– Вы говорите, революция погибла? – срывающимся от гнева голосом проговорил Савицкий. – Нет, революция не умерла. Она живет в сердцах миллионов! Да здравствует революция! – стальным голосом произнес Савицкий.

Освещенный через открытую дверь, с побледневшим лицом и горящим взором, круто повернувшись и не сказав ничего более, он вышел; за ним последовал Абрамов.

– Какой безумный человек! – стараясь преодолеть свое смущение, сказал Могилевцев.

– Орел наш! – произнес и как бы ответил ему старый Пипка.

Они вышли из избушки. Савицкий с Абрамовым, не оборачиваясь, удалялись по лесной дорожке через поляну. Яркое солнце освещало их высокие стройные фигуры. На западной стороне неба виднелся край темной тучи, доносились глухие раскаты грома. Набежавший ветерок зашумел в зеленой дубраве.