Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

– На, отвяжись! – смилостивилась бабушка. В избу вошел дядя Лазарь.

– Ты бы, Лазарь, сходил, поглядел Лысуху, вот-вот отелиться должна! – сказала ему мать.

– Ладно, мама, погреюсь только! – ответил сын, прикуривая от уголька на загнетке.

– Опять о Савицком заговорили, начинает действовать в нашем уезде! – раскуривая папиросу, сообщил Лазарь.

– Скажи, дядя, Савицкий – это все равно, что Дубровский? – раздался голосок сверху.

– А, Васек! – рассмеялся Лазарь, а за ним и бабушка.

– Дубровский жил давно, а теперь у нас Савицкий, я же тебе объяснял, – продолжал улыбаться дядя. – Вот будешь учиться, все узнаешь!

– И откуда они набираются? – качала головой бабушка. – Надысь ты тут говорил со своими хлопцами, вот наслухался он и перенял.

– Ты, сынок, книжки бы свои унес; не дай бог, наедут каратели, да еще найдут, беда горькая будет! Не ховай только во дворе, а то найдут – двор спалят, да и вся деревня сгорит!

Бабушка, опершись на чепелу, сокрушенно смотрела на сына.

– Я, мама, припрятал все и в надежном месте, не беспокойся! – спокойно сказал Лазарь, выходя из хаты.

– А ты, слухач, молчи коли што, – строго поглядела бабушка на внука.

Когда Лазарь вернулся со двора, сели завтракать. Говорили мало, сын и внук похваливали бабушкины оладьи, которые со сметаной сами, что называется, лезли в рот. – Ешь, ешь, Вася, скоро пост! – добродушно шутил дядя Лазарь.

– А мне бабушка и в пост молока даст, – уверенно заявил Вася.

– Теперь ты большой, будешь и ты поститься, – пообещала бабушка.

– Нет, бабушка, ты его уж не обижай, он ведь у нас сирота! – погладил дядя по головке Васю.

– Да больно он шустер, сладу с ним нету, хоть бы ты его коли-нибудь выдрал!

– Ты сама, мама, его немало мутузишь, – с легким укором сказал дядя.

Мать Васи умерла, когда ему было всего шесть месяцев от роду. Отец – старший брат Лазаря – погиб в бою под Мукденом. Не раз соседки сокрушенно судачили:

– Не, не будет, не будет сиротка!

Это означало, что не выживет Вася, не вырастет без матери. Но Вася рос и крепнул наперекор всем невзгодам, бабушка выходила, вынянчила внука. Когда Вася подрос, бабушка об этом лишь сокрушалась:

– Ну, что не девочка? Вот бы радость и помощь на старость лет, а то буян какой-то растет!

Но бабушка любила внука, поила и кормила его не только с усердием, но и с толком. И на этот раз она предупредила Васю на десятой оладье:

– Досыть тебе – лопнешь!

После завтрака Лазарь ушел по своим делам. Бабушка сажала в печь хлебы. Вася достал коробок спичек, разыскал большой нож и занялся своим делом. В щель между досками он втыкал спички в виде частокола. Натыкав их десятка полтора, Вася замахивался ножом и с громким возгласом:

«Забастовка, революция!» – сносил ножом весь частокол спичек. Раньше это вызывало смех даже у бабушки, но сегодня она подскочила к нему, как ужаленная:

– Тиху ты, бес рогатый! – Потом подошла к окошку, поглядела на улицу. – Тут, того гляди, каратели наедут, дадут тебе революцию!

– А я их ножом! – не уступал Вася.

– Отдай нож, што я тебе говорю? А, где мои матузы? – бабушка стала растеривать передник.

Вася живо бросил нож и мигом очутился на печке.

– Я тебе дам революцию, колыгвус! – пригрозила бабушка матузами.

Опасения бабушки сбылись. Пополудни в деревню Семеновка с двух сторон въехал отряд уланов. Каратели кинулись по хатам, выгоняли жителей на мороз, стегали плетками сопротивляющихся. Во время обыска Лазарь Василевский оказал сопротивление и ранил из револьвера улана.

– В кандалы его! – крикнул офицер.

– Ваше благородие, прикажите поджечь этот двор! – подскочил улан к офицеру, указывая на хату Василевского.

Заголосили женщины, дети.

– Деревню всю спалите! – кричали в ужасе крестьяне.

– Сжечь их гумна, пусть поголодают! – подумав, сказал офицер. Несколько уланов поскакали поджигать гумна. Пожар заполыхал позади деревни, пожирая остатки хлеба и корма.

– Ну, будете бунтовать, захватывать земли помещика? – окрикнул офицер, гарцуя на коне. Народ молчал.

– Идите теперь тушить! – рассмеялся офицер. – Крестьяне бросились в сторону пожаров.

– Нет, пусть бабы идут, а мужиков гнать в волость – там порка будет, а этого, – указал офицер на Лазаря, – в город, там судить будут, – распорядился офицер.

В кольце уланов толпа крестьян молча пошла в сторону Родни. Авдотья Фоминична с внуком долго смотрели им вслед.

– Бабушка, а Савицкий мог бы побить их? – неожиданно спросил Вася.

– Ох, ты, горе мое! – горестно вздохнула бабушка и повела внука за руку в осиротелую хату.

* * *

Тюрьма уездного города переполнилась арестованными. Со всех сторон по дорогам то и дело конвои вели новые толпы крестьян. Заняли арестный дом, полицейский двор. Пригнали сюда и хлеборобов деревень, окружающих Хотимск. Их было более ста человек.

Дел было заведено уйма; окружному суду хватило разбирательств на долгие годы; достаточно сказать, что дело о Хотимском погроме разбиралось только в октябре 1908 г.

Большинство арестованных крестьян отпускали на поруки, до разбора их дел. Наиболее важных подсудимых направляли в главную тюрьму. Мрачное каменное здание за высокими кирпичными стенами было построено еще в давние времена иезуитами.

Железные сплошные ворота тюрьмы закрылись за Лазарем Василевским. Выхода, казалось, больше нет! Из этой тюрьмы не удавалось бежать еще ни одному человеку. В иные дни ворота тюрьмы открывались, оттуда выводили под конвоем партию арестантов; уводили их этапным порядком в тюрьмы Брянска, Орла, а оттуда отправляли кого в Сибирь, а кого – далее на Сахалин, Камчатку.

Пришел черед и Лазарю Василевскому покинуть навсегда родные края.

В один из мартовских дней, ранним утром, вывели партию арестантов, закованных в ручные кандалы. Впереди ехал жандармский офицер, по сторонам и позади – конные стражники.

Всегда, когда уводили каторжников, как называли закованных в кандалы, сбегалось много любопытных горожан. В глазеющей толпе можно было увидеть гимназистов, учеников городского, ремесленного училищ, учителей, мещан. Сюда же приходили родственники арестованных. Каждому хотелось хоть еще разок взглянуть на родное лицо, крикнуть слова привета и проводить в далекий путь. Но так как никто не мог знать, когда поведут именно его родственника, то изо дня в день, с утра до вечера, поодаль от тюрьмы толпились люди.

Арестованных вели посередине улицы, вдоль бульвара. Василевский шел в передней паре. Звякали цепи кандалов. Толпа с обеих сторон придвинулась к конвою; родные стремились разглядеть своих сыновей, отцов, мужей, братьев; горожане из любопытства тоже теснились поближе.

Слышались сердитые окрики стражников:

– Осади назад! Куда лезешь?

Раздавались возгласы сожаления. Кто-то громко заплакал, очевидно, узнал родного человека.

Если раньше для многих это было зрелище, то в эти революционные годы народ взволнованно переживал такие картины.

Ведь это были политические арестованные, люди, боровшиеся за свободу! Правда, до попыток отбить арестованных еще не доходило. Не находилось смельчаков кинуться на вооруженный до зубов конвой.

Наконец это впервые произошло, произошло неожиданно, смело и дерзко.

Раннее весеннее утро выдалось пасмурное, стояла оттепель, снег таял, и снизу поднимался сырой туман.

Как только офицер поравнялся с калиткой бульвара и должен был поворотить на улицу, ведущую на шоссе, калитка открылась, и из бульвара выскочило двое молодых людей. Один из них схватил за уздечку коня офицера и осадил его.

– Граждане, бей карателей! Освободим наших братьев! – крикнул во весь голос юноша.

На какое-то мгновение опешили все: и стражники, и сами арестованные, и толпившиеся вокруг них люди.

Неизвестный выстрелил, но попал в голову коня; конь стремительно рванулся и рухнул вместе с офицером на мостовую.

На сей раз не отдельные выстрелы раздались по карателям, а затрещали очереди. Казалось, стреляет целый отряд! Передние стражники полетели с лошадей, как молодые грачи из гнезда. В несколько секунд все перемешалось. Неслись неистовые крики, вопли раненых конвоиров, а выстрелы раздавались безостановочно. Арестованные бросились во все стороны. Когда стражники конвоя опомнились, улица опустела.

К месту происшествия неслись конные стражники, бежали пешие; вызвали гарнизон солдат, но… ловить уже было некого.

С этого дня арестованных больше не водили по улицам, их в одиночку отправляли тайно, а горожан и родственников разгоняли плетками.

Кто же были те двое, какое смертоносное оружие было в их руках? Этот загадочный вопрос вызвал самые невероятные толки. Только спустя много времени узнали – это были Савицкий и Абрамов, вооруженные маузерами.

Изгои

Миновали тревожные и бурные годы первой русской революции. Восстания крестьян, волнения среди рабочих города как массовые явления прекратились. Правительству удалось подавить разрозненные силы восставших. Карательные отряды ушли, еврейские погромы не повторялись, но воспоминания об этих зловещих деяниях еще были свежи в памяти народа.

Темная завеса снова опустилась над измученной землей. Но среди болот и лесов Белоруссии не погасло пламя революционной борьбы. Оно поддерживалось партизанской народно-революционной партией Савицкого. Недавние герои революции – идейные интеллигенты, безработные рабочие, голодные, нищие, безземельные крестьяне не верили в гибель революции, не могли примириться с мыслью о безвозвратной утрате свободы и счастья.

Слабые духом, предавшись отчаянию, бесславно гибли в пьянстве, ханжестве и богоискательстве, многие в поисках спасения бежали за границу.

Но сильные волей, крепкие духом не сложили оружие. Они привлекли обездоленных, протягивали им руку помощи, организовывали и вдохновляли на борьбу с оружием в руках, мечтая снова зажечь пламя всеобщего восстания.

Силы реакции крепли; полиция, чиновники, помещики, духовенство – все вместе стремились вырвать корни революции, особенно среди крестьянской массы.

Черная сотня продолжала свое темное дело, разжигала национальную вражду, и еврейская беднота продолжала жить в страхе и беспокойстве. Среди учеников различных школ поддерживались антисемитские настроения. Одной из жертв черной сотни стал Наум Гуревич.

В гимназии шел третий урок; в шестом классе был немецкий язык. Тучный немец Карл Иванович, которого гимназисты прозвали «Карлушей», спрашивал Прокофьева, сына местного купца. Поговаривали, что отец его состоял в черной сотне, во время еврейских погромов награбил денег и разбогател.

Сын был плохим учеником и забиякой. Особенно придирался он к Науму Гуревичу, лучшему ученику класса, тихому и скромному юноше.

За одной партой с Прокофьевым сидел Станкевич, сын исправника, а с Гуревичем – Семенов, сын народного учителя.

Семенов учился посредственно, но старательно. Он подружился с Гуревичем, который бескорыстно помогал ему одолевать науки, особенно математику. Он любил этого доброго, смирного товарища; не раз вступался за Наума, когда Прокофьев и Станкевич задирались с ним, делали мелкие пакости, портили книги или издевались над его народом.

Прокофьеву неизбежно угрожала единица. Но Станкевич решил выручить приятеля. Скоро должен был раздаться звонок на большую перемену, и надо было сорвать конец урока. Сжав губы, глядя в книгу и не меняя выражения лица, Станкевич замычал на весь класс.

Карл Иванович вскочил, как ужаленный, направился в сторону Станкевича, но мычание раздалось где-то на передних партах. Карл Иванович повернулся обратно, но мычание раздалось слева, потом справа. Несчастный немец совершенно растерялся и бестолково бегал по классу в поисках виновных. Наконец, устав, он вернулся на свое место и заявил Прокофьеву, что ставит ему единицу.

Прокофьев вступил в пререкания:

– Чем же я виноват, Карл Иванович? Гуревич начал мычать, а я должен за это получить единицу?

– А вы уверены, что это Гуревич? – переспросил учитель.

– Вы же сами направились в его сторону, – ответил Прокофьев. – Гуревич! Я не ожидал этого от вас, примерного ученика! – обратился обалдевший Карл Иванович к Науму.

Семенов встал и крикнул:

– Прокофьев врет!

– Да, но тогда вы, Семенов, начали?! – гневно спросил Карл Иванович.

Наступило молчание. Немец был взбешен. Он мог бы несправедливо придраться к Семенову. Гуревич поднялся и, обернувшись к Станкевичу, громко заявил:

– Вот кто начал!

Трудно сказать, чем бы это кончилось и как бы поступил Карл Иванович, но тут раздался звонок, гимназисты толпой повалили из класса в коридор.

Карл Иванович что-то записал в свою памятную книжечку и, взяв подмышку классный журнал, весь красный как рак вышел из класса.

Станкевич и Прокофьев подошли к Гуревичу и Семенову.

– Фискалы! Мы вам покажем, как кляузничать! Только кончатся уроки, будет вам баня!

– Ты подлец и погромщик, как и твой отец! – сказал Гуревич Прокофьеву. – Что ты придираешься ко мне? Зачем издеваешься надо мной, клевещешь? Что я сделал тебе плохого?

– Молчи, ерусалимская сволочь! – прохрипел Прокофьев и замахнулся, но Семенов крепким толчком сшиб его с ног; Станкевич ударил Семенова в лицо, Гуревич вцепился в Станкевича, и началась свалка. Прокофьев, выскочив в коридор, крикнул:

– Шалыгин, сюда! Наших бьют!

Шалыгин, сын городского старосты, бесшабашный гимназист, учился плохо и в каждом классе сидел по два года. С разбега он бросился на Семенова и ударил его ногою в живот. Семенов охнул и, схватившись за низ живота, упал. Несчастный Гуревич очутился беззащитным, его начали избивать.

Громкие крики дерущихся привлекли в класс учеников и надзирателя Дорменева. Когда отняли Гуревича, он был весь в синяках. Семенов, с трудом поднявшись, опустился на парту.

– Господа! Что вы наделали? – с тревогой обратился надзиратель к гимназистам.

– Пусть не фискалят! Гуревич первый начал, – крикнул Прокофьев.

Вошел инспектор Штольц, строгий и сухой немец. Серые глаза навыкате, подтянутый, с гладкой, прилизанной прической, с пробором посредине, с холеными руками и длинными отполированными ногтями на мизинцах.

– Вы, господин надзиратель, плохо выполняете свои обязанности, потакаете хулиганам! Не позволю! – металлическим голосом крикнул он на весь класс.

– Семенов и Гуревич! Марш по домам!

– Станкевич, Прокофьев и Шалыгин – ко мне в кабинет, – и, круто повернувшись, он вышел.

– Ах, господа, господа! – говорил растерянный и перепуганный надзиратель. Был он уже пожилой человек, имел большую семью. Низкий ростом, с ожирелым животом, мягкими и добродушными чертами лица, был он безропотным служакой.

Ученики не боялись его, но и не обижали добряка, не причинявшего никому неприятностей.

Наум взял книжки, вышел из класса и побрел домой. Глубокая печаль и обида терзали его самолюбивую натуру. Оскорблен и унижен… За что? Кто виноват? Дети тех, кто так недавно громил его жилище, кто убил его родного брата и искалечил отца. Теперь издеваются надо мной, избивают….

Он шел, не замечая ничего вокруг. Стоял сентябрь с его ясными теплыми днями. Жизнь уездного города, суетливая и мелкая, шла своим чередом. Вот он идет мимо рядов лавчонок; в одной из них за прилавком сидит его старая мать. «Мимо, мимо, лишь бы не увидела его синяки!»

Отец встретил его дома и, взглянув на сына, с тревогой спросил:

– Что случилось с тобой, мой мальчик?

Наум, глотая слезы обиды, рассказал о случившемся. Старикотец молчал. Его выцветшие глаза смотрели на сына с такой любовью и горечью, что Наум не выдержал и воскликнул: – Что же мне делать?

– Сын мой! Наш народ – мученик, и ты терпишь судьбу отцов своих. Ты помнишь погром? Твой старший брат Яков погиб от руки отца твоего обидчика. Я стал калекой от его же руки…

– Кто же? Станкевич или Прокофьев, скажи! Ты мне об этом никогда не говорил, – с гневом и решимостью спросил Наум.

– Дитя мое, – ответил старый Исаак, обнимая сына, – я не говорил тебе этого. Я знаю твой характер и убоялся сказать тебе эту тайну… Теперешний купец Прокофьев с другими черносотенцами, переодетый, ворвался тогда в морозную ночь в наш дом. Я узнал его, но никогда не говорил никому об этом. Он убил ножом Якова, искалечил меня и ограбил нас. Пусть Бог покарает их за нашего Якова и мою сломанную ногу!

– Нет, отец, – стиснув зубы, промолвил Наум, – божья кара слишком ненадежна, я сам буду судить его земным судом!

На обеденное время вернулась старушка-мать. Тревожным и вопросительным взглядом окинула она сына и мужа.

– Ах, боже праведный! Что же они сделали с тобой, Наум?

Она без слов поняла, кто они. С той памятной ночи, когда погиб ее любимый старший сын, она день и ночь думала о судьбе младшего, трепетала за него, боялась ходить и днем по улицам, а по ночам тревожно прислушивалась к звукам и шорохам. Ей казалось, что снова повторится то страшное и непоправимое… И вот. Кажется, опять приходит беда – ее единственный сын, нежный и скромный юноша, подвергся избиению. Где искать защиты и спасенья?..

– Успокойся, мама! – сказал Наум твердым голосом. – Это пустяки, подрались между собой и, надо думать, все уладится! Завтра разберутся у директора. Будем обедать.

На следующее утро Наум отправился в обычное время в гимназию. Его встретил швейцар:

– Господин директор велели вам, как придете, явиться к нему в кабинет.

Наум снял пальто, оправил ремень и направился в директорскую.

Там уже собрались все, кто вчера избивал его. Семенова не было, после ушиба он чувствовал себя плохо и не пришел.

Инспектор что-то говорил директору, тот утвердительно кивал головой. Надзиратель и Карл Иванович молча стояли в стороне.

– Господа, – обратился директор к гимназистам, – вчера вы допустили непозволительное нарушение дисциплины; нарушили урок немецкого языка, учинили скандал… Мы решили строго наказать зачинщиков. Вот вы, Гуревич, – обратился директор к Науму, – какое вы имели право оскорблять господина Прокофьева, своего товарища, и его отца, почетного гражданина города?

Что-то неудержимое поднялось в груди Наума, язык непроизвольно произнес:

– Он мне не товарищ, он сын погромщика и убийцы моего брата, сам он подлец и тоже погромщик!

– Молчать! – крикнул исступленно инспектор.

– Вы подлежите судебной ответственности за клевету! Можете считать себя свободным – вы уже не ученик нашей гимназии.

Шатающейся походкой вышел Наум из кабинета. Он не помнил, как оделся, покинул гимназию и очутился на городском бульваре. Обессиленный, обуреваемый го речью и злобой, Наум присел на скамейку. На главной аллее было людно, и он перешел в самый дальний уголок бульвара в беседку, чтобы наедине подумать и собраться с мыслями.

– Итак, все кончено! – сказал он тихо словами Дубровского. – Что ждет меня? Быть лавочником, пресмыкаться всю жизнь и жить в городе под надзором врагов своих? Нет, и тысячу раз нет!

Его отуманенный взор безучастно бродил по знакомым с детства местам.

– Где же мне найти приют? Все опостылело, все опротивело… Я – изгой!

Он склонился и закрыл лицо руками.

В это время к беседке приблизился молодой человек и с любопытством смотрел на гимназиста.

Наум поднял голову и встретился со взором незнакомца.

– Вы чем-то огорчены? – спросил последний.

Наум вздохнул и ответил:

– Да, меня исключили сегодня из гимназии…

Незнакомец подсел к нему и серьезно, с участием, спросил:

– За что и при каких обстоятельствах?

Наум доверчиво рассказал все с самого начала. Не забыл он поделиться и событиями прошлого и всеми несчастьями своей семьи.

– Друг мой! Мы с вами одного поля ягоды! – сказал незнакомец. – Меня тоже исключили из седьмого класса реального училища.

– Чем же вы теперь занимаетесь? – спросил удивленный Наум.

– Ищу правды и сам сужу неправедных! – ответил собеседник.

– Я не понимаю вас! – с возрастающим удивлением сказал Наум.

– Я – Савицкий! – ответил незнакомец.

Наум оторопел, глядя во все глаза на человека, чье имя гремело вокруг, перед кем трепетали все.

– Так вот вы какой! – протянул с трепетом и уважением Наум.

– Гуревич! Судьба свела нас! – сказал Савицкий, протягивая руку. – Вот тебе моя рука и клятва в дружбе и верности.

Наум, не задумываясь, протянул свою руку и в крепком рукопожатии поклялся навечно искать свободы и бороться за общенародное дело. В этот день напрасно ждали Наума в семье, не пришел он и на следующий день. Поздно вечером в окно постучал незнакомый человек, и, когда отец Наума спросил, что ему надо, тот подал в форточку записку, в которой старики прочитали: «Я иду искать правды и судить неправедных. Я отомщу за Якова и за всех! Сохраните тайну этой записки. Прощайте навсегда! Ваш Наум».