Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

IV

Экзамены начались в июне. Я перешел во второй класс с наградой. Швец и Федоров ходили на практические работы по геодезии. Они давно что-то трудились над земельными планами и чертежами по нивелировке дорог. Во втором классе экзамены закончились в конце июня. Швец и Федоров кончили училище, но без награды.

Родители наши, по случаю большой работы, не присылали за нами лошадей, словно забыли о нашем существовании.

Накануне Петрова дня Швец, укладываясь спать, сказал мне:

– Завтра рано идем на охоту: я, ты, Чиж и Ходорович! Ружья даст Чиж!

– Пойдем, братец, пойдем, – обрадовался я, с малолетства страстно полюбивший охоту.

Рано утром, еще до солнца, Швец кричал над моей головой:

– Вставай, одевайся, идем!

– Куда? – спрашивал я спросонья.

– На охоту… Забыл?

Я подхватился с постели и в живую минуту оделся.

Мы вприпрыжку пустились по улице к дому Чижа. Этот дом – большой барский особняк, с большим двором, тонул в огромном саду. Впереди за оградой виднелись клумбы цветов и цветущие кустарники.

Швец постучался в калитку. Вскоре ему кто-то отворил. Он вошел во двор и через минут пять вывел двух пестрых вислоухих пойнтеров французской породы на «шворках».

– На, подержи лягашей, а я пойду за ружьями, – сказал Швец, передавая мне собак, и опять исчез в калитке.

Тут же он возвратился с двумя ружьями и ягдташами. Пока мы «пригоняли» к плечу ремни ружей и ягдташей, к нам вышел красивый молодой человек в охотничьем костюме и полном снаряжение. Это был сын Чижа, брат Надежды, студент варшавского университета. Тут же из-за угла появилась высокая фигура Ходоровича тоже с ягдташем через плечо и ружьем на плече.

Мы отправились за город, на болото, которое называли лугами. Здесь водилось много бекасов и дупелей. Пустили собак и началась потеха! Собаки то и дело делали стойку, гремели выстрелы – и птицы падали в траву. Собаки моментально их отыскивали и «сдавали» охотникам.

Ходорович оказался прямо-таки виртуозом в стрельбе. Он шел не спеша, и как только птица взрывалась у него из под ног, он отпускал ее немного от себя и стрелял почти не целясь и всегда без промаха. Если ему иногда не удавалось отыскать в траве убитую птицу, тогда только он прибегал к помощи собак.

К обеденной поре мы исколесили все болото и вышли на луг, к речке. Эта речка в конце концов привела нас к тому лесу, а в лесу к тому месту, где мы завивали венки на Святого Духа.

Дичи у нас было довольно. Мы взобрались на обрыв и несколько времени тут отдыхали. Потом Швец и Чиж пошли вправо, около опушки леса, а мы с Ходоровичем – по дороге, по которой уходили с барышнями на маевку и обратно. Этот путь избрал Ходорович как «прямой».

Мы устали и шли тихо. Та непостижимая сила, имя которой «общечеловечность», но которую по мелкому масштабу называют симпатией, влекла меня к этому человеку. Я глубоко чувствовал, что он страдает, мучается, и вот это «страдает» заставляло меня, лучше сказать устремляло, по возможности облегчить его страдание. Само собой меня влекло узнать Ходоровича поближе, уяснить его образ мыслей, узнать его миросозерцание и поглубже заглянуть во внутренний мир его сердечных чувств. С другой стороны, мне хотелось узнать, как его дела с Анютой… Главное, любит ли он ее и знает ли, что она любит его? А если они любят друг друга, то что за причина, не позволяющая им объясниться в этой любви?

Я заговорил восторженно о красоте лета, о красоте могучего бора и перевел речь на поэзию вообще, по школьным учебникам, конечно…

– Я изучаю словесность и хочу стихи писать! – произнес я с задором.

Ходорович взглянул на меня, принужденно улыбнулся и пробормотал почти небрежно:

– О чем писать? Восток и юг давно воспеты!

О-о! Он считает меня за молокососа! Погоди же, я покажу тебе, какой я молокосос!

– Семен Иванович, – начал я серьезно-деловито, – вы знаете, что Анюта вас любит?

Он остановился, тень досады мелькнула по его лицу. И растерянный взор его впился в мое лицо. Я постарался сохранить серьезный вид.

– А вам… почему известно?

Я ожидал, что он скажет: «А вам какое дело?»… Но в его голосе слышались печальные безнадежные ноты…

– Это по глазам видно!

Он потупился и долго не мог произнести ни одного слова. По-видимому, в нем боролись противоположные мысли: ум боролся с сердцем!

– А вы ее любите?

Задавая такой вопрос, я полагал, что Ходорович пошлет меня ко всем чертям.

– О любви говорить нечего, когда человек беден как илот… и вдобавок когда у него на шее большая отцовская семья, – мрачно произнес Ходорович, – без средств к жизни любовь – плохая вещь! «Так вот в чем дело! – про себя догадался я. – Он несомненно ее любит, но не хочет морить голодом любимое существо. Он не имеет в себе веры, уверенности!»

– Гельды, гельды и везде гельды! – произнес я с досадой, – и когда мир освободится от этой всепожирающей чумы?! Если есть гельды – все в мире хорошо, а если нет – пусто в мозгах и даже в сердцах! Гельды – это самый страшный яд жизни человеческой!

– Вы, видно, Карла Маркса начитались? – сказал Ходорович неопределенно.

– Так что ж? Я и «Фауста» Гете наизусть знаю!

– А что в нем интересного по-вашему?

– Как что?! Великий художник образами доказал, как поповщина да военщина губят невинность, честность, совесть! Сразу можно понять, откуда зло жизни!

Ходорович внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал. Легкий вздох вырвался из его груди! «Ну, – подумал я, довольный собою, – теперь ты должен знать, что я не молокосос!» Минуты две мы шли молча.

– Да разве вы ничего не сказали Анюте, когда шли с маевки?

Ходорович сурово глянул на меня:

– Я, простите, не настолько глуп, чтобы говорить ей глупости…

– Да она же хорошо знает, что вы бедны…

– А что это доказывает? Я не хочу быть причиной несчастья людей! Соблазны мне не ко двору.

– Как же вы будете?

– Надо отыскать путь…

– Но время не ждет…

– Что же делать? Надо обождать…

– Вдвоем вы скорее до дела дойдете?

– Мы живем в такой век, когда «надежда – звук пустой»… Я думаю уехать на службу в Москву. У меня там приятели есть… Авось удастся устроиться.

– Значит, вы ее любите?

Ходорович немного помолчал.

– Люблю ее, как сорок тысяч братьев любить не могут… – как будто про себя произнес он краснея. «Что это? – подумалось мне. – Не новый ли это Гамлет, да еще белорусский? Шекспировский Гамлет был королевич, а наш – чистый пролетарий… Забавная игра природы!»

– Вот что, Семен Иванович, если вы не можете сказать Анюте, так я ей про вас скажу!

Он долго не отвечал. По лицу его скользили то мрачные, то светлые тени… Слишком заметно было, что в нем боролось сильное чувство сердца с суровым черствым умом.

– Вы… скажите ей… – начал он, – вынужденно кашляя и не глядя на меня, – чтобы она подождала с год. Я же сказать не сумею, не могу… Скоро уеду в Москву… Там устроюсь… Иного выхода нет!

Мы вышли из лесу. К нам подошли Швец и Чиж. Все отправились домой вместе.

На квартире мы застали приехавшего за сыном отца Федорова. Это был седой старик лет за шестьдесят, одетый по-мещански и страшно расчетливый во всякой мелочи.

Федоровы уже собрались ехать домой и только ожидали нашего возвращения, чтобы попрощаться.

Я и Швец проводили их за город. Там, за еврейским кладбищем, простились навсегда. Мне не пришлось больше видеть товарища Федорова…

По возвращении домой я поведал Швецу о своем последнем разговоре с Ходоровичем и о том, что он любит Анюту, но не может объясниться с ней. Швец слушал серьезно, немного подумал и расхохотался до слез.

– Шут знает, что за комедия! – воскликнул он. – Один другого до смерти любит и объясниться боятся. Эко их! Забавно, право, забавно! Пущай бы еще деревенские, а то городские субъекты. Ну, брат, по-моему, не так! По-моему, нравится тебе девка и видишь ты, что и ты ей… Потому искорки такие у них в глазенках отдельные сверкать начинают… Вот тут не зевай, лупи во всю Ивановскую! Хорошая, мол, милая, дорогая, и пошел дальше, как умеешь! Бабы, брат, любят откровенных да горячих!

– Но есть особые характеры… – перебил я.

– Кой черт, характеры! Просто, затинка это, вон, как случается у лошадей. От скуки сердца это, от томления духа, как попы говорят! Ох, и не люблю я этого!

Я давно толковал Швецу о великом и трагическом в жизни, но он решительно не хотел даже слышать об этом.

– Не природное это у человека, не природное! – кричал Швец. – Затинка это, ни больше ни меньше!

Кажется, он навсегда остался при таком убеждении…

Перед заходом солнца на паре великолепных лошадей, в хорошей окованной крестьянской телеге на железном ходу приехал отец Швеца. Это был дюжий мужик лет пятидесяти, крепкий и коренастый, как медведь. Он привез пудов десять муки нашей хозяйке «в подарок». Это он делал почти каждый раз, когда посещал сына. За такие подарки Мегера принимала его «с почетом и уважением».

Встреча отца с сыном была своего рода шедевром свободного обращения.

– Эге-ге! Батя приехал! – закричал Швец, заметив, что отец подъехал с улицы к воротам. – Идем, брат, встречать!

Он опрометью бросился на улицу.

Отец с сыном троекратно облобызались, потом с минуту смотрели и осматривали друг друга…

– Дома ничего?

– Ничего. Все в порядке, благополучно.

– А лошадки наши подросли!

– Да, прибавились, подросли.

– А остальные как?

– Ничего. Две кобылы ожеребились. Славные жеребята. Оба жеребчика.

Помолчали.

– А как твои дела? – бросил отец как бы мимоходом, словно не интересуясь делами сына.

– Экзамены сдал. Училище кончил. Теперь домой, батя. Будем работать!

– Это хорошо, – улыбнулся отец, – женить тебя будем, надо к хозяйству привыкать… Довольно байбачничать…

– Как раз в «тахту». Я и невесту нашел!

– Ты?! – широкое лицо отца расплылось в улыбку. – А какая она, стало быть?

– Здешняя, городская, красавица-красавицей, дворянка и роду хорошего. Вон хоть хозяйку нашу расспроси!

– Наговорил ты что-то много. Да пойдет ли она за тебя?

– Все равно как пошла!

– А работать… как, будет?

– Будет! Медведей учат! Я, батя, из нее такую бабу разделаю, ай, ай!

– Гляди, хлопец, чтоб ладно было…

– Не промахнем! Будет ладно! Да и приданое дадут… Люди богатые.

Отец опять осмотрел сына, а сын отца. Оба улыбнулись и засмеялись.

– Так-то, не промахнем?

– Промахнуть некуда!

Опять засмеялись.

На двор вышла Мегера и пригласила нас всех пить чай.

Оставив лошадей есть сено, мы вошли в свою квартиру. Тут Анюта уже возилась с самоваром.

Отец Швеца поздоровался с «хозяйкой-барышней» вежливо и ласково, как полагается по простому мужицкому обычаю.

Анюта на минуту куда-то выпорхнула.

– Такая? – скосился отец на сына.

– Похлеще будет!

Оба Швеца весело рассмеялись.

– Значит, кончено? – спросил сын.

– Конец и делу венец! – твердо сказал отец.

За чаем сын сказал отцу:

– Знаешь, батя, мимоездом завернем к свату?

– К какому свату? – насупил брови отец, видно, не поняв в чем дело.

– К твоему густому свату! Мою невесту узришь. Словом, в розгляды, а?

– Да что он из себя, помещик что ль?

– Ну, да, помещик!

– А неловко не будет?

– Да что… я подводить тебя стану?

Опять отец смотрел на сына, а сын на отца, но уже серьезно, без улыбок.

– Здешние порядки тебе лучше знать. Заехать не мешает.

– Ну, тогда айда! Там постоим… Сейчас едем! – взгорячился Швец-сын и начал собирать свои вещи и выносить на телегу. Пришла Мегера, начала пенять, что так скоро уезжают, звала обедать, но не тут-то было. Швецы быстро собрались и выехали за ворота.

– Смотри, брат, – кричал мне с телеги мой товарищ Швец, – приезжай к нам в гости! Тебе недалеко… А не приедешь – я к тебе прикачу!

Мы помахали шапками, и они скрылись в переулке. Я остался на квартире один. Стало очень скучно. Главное, было досадно, что отец не приехал и неизвестно, когда приедет.

Весь остаток вечера я старался увидеть Анюту, чтобы сообщить ей все о Ходоровиче, но у хозяев поздно были какие-то гости, и увидеть Анюту не пришлось… «Завтра увижу!» – решил я про себя и начал укладываться спать.

Но как раз в полночь меня разбудил сам хозяин Семашко и сообщил о приезде моего отца. Я несказанно обрадовался. Вскочил, обулся, оделся, зажег лампу. Мы с отцом просидели часа два, толкуя о домашних обстоятельствах. Мой переход во второй класс с наградой очень обрадовал отца, и я удостоился от него похвалы.

С нами все время сидел и старик Семашко. Отец расплатился с ним, и нас ничего не задерживало в городе.

На дворе светало.

– Пора ехать, – сказал мой отец, – лошадь отдохнула, поедем помаленьку!

Мы были за городом до восхода солнца. Тут только я вспомнил об Анюте и про себя решил написать ей из дома обо всем.

На другой день по приезде домой я написал ей целое послание, в котором уверял в неизменной любви Ходоровича, с целью разрушить у Анюты стеснение… Письмо я сам свез на почту и опустил в ящик.

Я был доволен, что исполнил поручение хорошего человека, доверившего мне тайну своего сердца.

За горячей летней работой я скоро позабыл город со всеми его обитателями.

У Швеца мне быть не пришлось, и он ко мне не приехал.

VI

– Я вашего сына не возьму на второй год на квартиру, – кричала мадам Семашко моему отцу, когда мы после летних каникул въехали на прежний двор, – не возьму, не возьму!

Лицо ее исказила неутолимая злоба. Оно сделалось так безобразно, что я испугался. Оно было нечеловеческим! Глаза свои она держала закрытыми и ни разу не взглянула на меня… Я чувствовал, если бы она раскрыла их, то взгляд был бы взглядом самой ядовитой змеи!

– Да что такое, – вертел отец глазами, переводя их с меня на Мегеру и обратно.

– Почему это… тово, – начал было он, обращаясь к Мегере.

– Он неподходящими делами занимается… Такого держать нельзя!

Отец сурово взглянул на меня.

– А какими такими делами ты занимался тут, га?

Душа моя, как говорят, возмутилась. Последовал взрыв.

– Я сам не хочу оставаться у нее! Она нас тараканами закормила! Она семью свою замучила! Падчерицу свою в гроб вгоняет! Поедем отсюда, не хочу, не хочу! Отец дернул лошадь и поехал прочь со двора.

– Нас не принимают и мы не желаем… – буркнул он как бы про себя и мы выбрались на улицу.

Мегера продолжала кричать, даже визжать со злости, видно, вконец раздраженная моими словами, но за стуком колес ничего разобрать было невозможно.

На той же улице, недалеко, мы нашли квартиру у мещанина Иванова. Здесь стояло пять учеников, я был шестой.

Новый хозяин мой, пожилой человек, лет за сорок пять, служил буфетчиком в дворянском клубе. Это был человек высокого роста, гладко остриженный и тщательно выбритый, носивший большие рыжие усы. За солидный вид звали в городе его «бой-фоном». Серые глаза его, казалось, при всех невзгодах судьбы имели способность оставаться невозмутимыми. Одевался он в поддевку черного фабричного сукна, носил жилетку поверх ситцевой рубашки и плисовые шаровары. Его сапоги всегда блестели, как зеркало от ваксы. Он был женат. Его «старуха» – здоровенная баба, отличалась скромностью и добротой.

Детей у них не было, и они считали за счастье, как сами говаривали, «годовать» чужих – нас, учеников, например. С ними жила своякиня – сестра жены, разговорчивая и весьма бойкая и энергичная бабенка. Она была известна в городе тем, что когда-то зарубила топором какого-то солдата, насильно лезшего к ней в окно. Ее пробовали судить, но оправдали.

Семья Ивановых была общительная, простоватая, и ученики ее хвалили. Квартира мне понравилась. Отец переночевал и рано утром уехал домой.

Что-то скоро, на другой или на третий день по приезде в город, я встретился на улице с Верой Залесской. Мы обрадовались друг другу как нельзя лучше.

Она пополнела и, как говорят, стала устойчивее. Ее голубые глаза блестели умом и добротой, а губы улыбались скромной, но радостной улыбкой. Голос ее, звонкий и спокойный, располагал к откровенности. Обменявшись теплыми приветствиями, я спросил ее об Анюте.

Залесская потупилась и тут же, сделав серьезное лицо, заговорила:

– Мачеха Анюты – величайшее несчастье! Она страшная материалистка! Ей бы только деньги и деньги! Более солидарные чувства людей она называет баловством. Она, как слышно, тайно просватала или дала слово выдать Анюту за церковного старосту… Помните, за старичка, который был на балу и за которым мачеха так ухаживала?

– Хо, хо! За этого сопляка, за гадость – и Анюту? – воскликнул я в ужасе.

– Да, да! Вы не думайте, что он кто-либо, – боком покосилась на меня Залесская, – он образцовый хозяин и страшно богат! Двух жен он уже уходил и на тот свет отправил. Теперь берется за третью…

– Красавицу Анюту и за такую дрянь в веснушках, за гадость! Да это же… какое-то наваждение… сумасшедшая глупость!

– Люди в простом темном быту ни с чем не считаются. Цель оправдывает средства.

Мы долго стояли, обдумывая каждый про себя, как нам быть и что на самом деле предпринять для спасения Анюты. Чувство горького ядовитого сознания давило на мое сердце непомерною тяжестью.

Я рассказал Залесской о моем разговоре с Ходоровичем, о его поручении передать Анюте, чтобы с год подождала, и по возможности обрисовал характер этого человека. Далее сообщил и о том, как и почему мне не удалось передать про это Анюте словесно, что я написал ей письмо и послал из дома по почте.

– Так вы ей письмо написали? – изумленно во все глаза взглянула на меня собеседница и тень не то досады, не то укора мелькнула в глубине ее ясных глаз.

– Ну, а что с того?

– Наделали же вы беды! Давно писали?

Я сказал.

– Так и есть! – утвердительно произнесла Залесская. – Мадам Семашко перехватила ваше письмо и теперь для Анюты жизнь – ад! Она теперь ее поедом ест и со двора никуда не пускает! Даже мне очень редко приходится ее видеть!

– Так вот причина, почему Мегера прогнала нас со двора!

Темной тучей и стыд, и горечь, и тяжелая досада легли на сердце. «Оправдал доверие Ходоровича, нечего сказать! Заслужил благодарность! Э, голова, голова! Молокосос!» – звенели укоры в мозгу.

Я чувствовал себя обескураженным, опозоренным, пришибленным, униженным и так растерялся, что не знал, что сказать Залесской.

Она заметила мое смущение.

– Надо придумать, что делать? – заботливо, но с энергией сказала она.

– Нет у меня хитрости! – само собой вырвалось у меня. – Федоров предупреждал меня, что в нашем городишке – не Москва, а Санкт-Петербург!

– Не все здесь такие… Но есть, конечно… – поправила Залесская.

– А Сенька про это знает?

– Какой Сенька?

– Семен Иванович Ходорович.

– Да он же в Москву вскоре после вас уехал. Я слышала, что он уже матери денег прислал!

Тут я, как говорят в простонародье, обалдел окончательно.

– Сегодня же пойду к матери Ходоровича. Узнаю адрес и напишу ему в Москву, – сказал я уныло.

Залесская промолчала, как бы соглашаясь со мной.

– Видали вы Швеца? – спросила она, желая переменить тяжелый разговор.

– Нет, не видал. Он обещал к нам приехать, да не приехал. А что?

– Так вы и этого не знаете? Он женился на Надежде Чиж! Я и Анюта были на свадьбе! Шикарнейшая была свадьба! Гульнули на славу!

– Как же эти Чижи отдали Надежду за мужика? Неужели у них гонору не хватило?

– Знаете, свет переменяется… Притом, Швец весьма понравился и старику и старухе… Кроме того, Швецы живут богато… Да были и другие причины… – конфузливо остановилась Залесская, как бы подыскивая слова для выражения, но, видимо, не подыскав, добавила: Ну, и пришлось отдать!

Мне вспомнился разговор Швеца со своим отцом:

«Не промахнем?» – спрашивал отец. «И промахнуть некуда!» – отвечал сын.

Я понял Залесскую.

Мы условились с Верой ежедневно встречаться на бульваре, у большой плющевой беседки, чтобы делиться новостями. Это должно было происходить в два часа дня, по окончании занятий в училищах.

В этот же день, под вечер, я отправился к матери Ходоровича. Жилище Ходоровичей состояло из ветхой крестьянской избы с большими сенями, в которых в углу помещался чулан, служивший, по-видимому, вместо амбара. В нескольких шагах от сеней стоял сарайчик. Сквозь дырявые ворота направо я заметил корову, а налево хрюкали свиньи. За сараем виднелось пять или шесть разросшихся яблонь. По частоколу, охватившему усадьбу, было видно, что земли здесь мало и что огорода – самой доходной статьи в деревенской жизни – здесь нет.

Направо, при входе в избу, весь угол занимала большая русская печь с лежанкой. Над столом горела небольшая висячая лампа. Очень старая мебель состояла из стульев, табуретов и диванов аляповатой работы. В красном углу блестели две иконы. На выштукатуренных и побеленных известью стенах висели фотографии, эстампы и картины в рамах и без рам.

Дырявый пол покосился и был неровен. Но чистота соблюдалась. Неприятно было одно: в избе стоял затхлый воздух, какой-то специфически-едкий, напоминавший нашатырь.

Когда я вошел, Ходорович сидела за столом на диване и штопала чулок. Завидев меня, она положила работу на диван. Мы поздоровались, и она пригласила меня садиться. Я сел на первый подвернувшийся стул и извинился, что побеспокоил ее.

– Я знаю вас, да и Сеня писал мне о вас, даже поклон велел передать, – промолвила она добросердечно.

Мать Ходоровича имела на вид лет за сорок, но она была сухощава, очень худа, с бледным изможденным морщинистым лицом. Усталость слишком заметно сказывалась во всех ее медленных движениях. Старое изношенное ситцевое платье болталось на ней как на вешалке. Мы разговорились.

Оказалось, что Ходорович пристроился в Москве в каком-то железнодорожном управлении и прислал уже матери денег.

– И уж помог он нам, сердечный, этими деньгами, ох, как помог! Благослови его, господи, во всех делах жизни его! – жалобным голосом выговаривала Ходорович. – Слава господу, что догадался поехать в Москву… Тут, в нашем городе, что заработаешь? От силы – десятку в месяц, да и за эту десятку сиди крюком по целым дням, а то и по ночам, например, в полиции, пиши, работай!

– Как видать, тяжеленько житье ваше, – подсказал я, вздыхая.

– Уж и как тяжело, – подхватила Ходорович, – Сеня пока кончил училище. Это уж четыре года тому. А муж мой, царство ему небесное, девятый годок как помер. Осталась я, вдова, с дробнюсенькими детьми и с малюткой на руках! Пока была здорова, еще туда-сюда… работишку находила, белье в хороших домах стирала. Перебивалась с куска на кусок. Правда, Сеня после окончания училища помогать начал. Очень он заботливый у меня. Бывало, когда трешницу, когда пятерку, а то и десятку в месяц заработает… Легче мне стало. Да вот здоровье мое теперь плохо. Работать надо, а силы нет…

– Как же это вы без земли живете? – спросил я заботливо.

– То-то и оно! Огорода у нас нету! А если бы огород был… Совсем другое дело! План нам пришелся малюсенький. Какой навоз и тот продавать приходится. Картошки, скажем, и той посеять негде. Живем все с копеечки… Легко ли это по нынешним временам?

И долго мы вели разговор о горемычном житье-бытье и о последствиях бедности в безземельных семьях. Вдруг в избу вошли три мальчика: босые, без шапок, в изорванных курточках и штанишках. Старшему было около двенадцати лет, второму лет десять и меньшому не больше восьми. Они вошли в избу тихо и молча все полезли на печку.

– Это мои дети, – пояснила Ходорович, – гуляли у соседей. Вот учить надо, да не в чем и не на что! Есть у меня еще два хлопца, в приходское училище ходят, в старшем отделении. Они теперь на уроках, уроки дают. Рубля по два в месяц зарабатывают. «Семья как семья, – про себя думал я, – но чем только живут? Прав был Ходорович, когда говорил: «Я не хочу быть причиной несчастья людей».

Дети сидели на печи и безучастно-равнодушно рассматривали меня, быть может, завидуя моим сапогам и теплой одежде. Бедные дети! У них не было детского задора, живости, любопытства, не было даже признака игривости и неудержимой шаловливости – качеств, свойственных детскому возрасту. Так нищета убивает в человеке все достоинства и дарования вместе с цветущим детским здоровьем и жизнерадостным настроением.

Мне надоело сидеть. Я встал и начал рассматривать на стенах картины. Вдруг мой взор остановился на двух средней величины картинах, писанных масляными красками, висевших рядом в незатейливых деревянных рамах.

Видна была тонкая кисть мастера-художника. Изображено было два еврея.

На одной картине – средних лет, смуглый, с не очень красивым, но умным лицом, всеобъемлющим вдохновенным взором… Что-то необыкновенно нежное, любвеобильное разлито было во всех чертах этого исполненного страсти и целомудрия, не от мира сего, лица… Из глубины глаз светилось чувство кротости, добра, любви, смирения и великой веры в жизнь. На другой картине был изображен седой старик, обросший волосами. Он сидел на камне в пустыне с длинной палкой в руках и с котомкой за плечами – как пилигрим… Могучая фигура старика, высокий лоб, изрезанный глубокими морщинами, крупные черты лица со строгим сурово-грустным выражением и почти закрытыми густыми седыми бровями и ресницами глазами – все говорило о том, что думы его не совсем мирные. Вот-вот откроет он глаза – и тогда они, вспыхнув огнем, посыпят искры – всеобщего разрушения, истребления и уничтожения жизни хоть бы и всех людей мира! Кровожадные инстинкты зверя ярко отпечатывались в общем выражении лица, отчаянная дерзость борьбы с кем бы то ни было сказывалась в могучей фигуре… Внизу было написано: «Иуда Искариот».

Как видно, художник старался сблизить общую идею, само собой вытекающую из двух противоположных идей: добра и зла…

– Откуда у вас эти картины? – спросил я хозяйку.

– Это муж мой написал! – ответила она с достоинством.

– Ваш муж был художник?

– Да, он писал много картин и продавал. За две этих мне давали сто рублей, но я не отдала! – заявила она гордо-хвастливо. «Видно, Семен Иванович не разрешил!» – подумал я.

Я долго не мог оторваться от картин. Так в безвестной глуши погибло великое искусство и редкие таланты.

Я посидел еще немного, взял адрес Сеньки и пошел домой. Дорогой долго обдумывал план письма к Ходоровичу. «Что мне написать ему? Говорить ли или же умолчать о моей ошибке – о злополучном письме, перехваченном Мегерою? Нет, надо писать всю правду!» – в конце концов решил я твердо: Ходорович сам оценит чистую случайность и не обвинит меня…

И до полночи я писал и переписывал это письмо… Вышло целое послание! Я чувствовал, что грех свалился с меня!

Утром, до занятий в школе, я сдал письмо на почту. Для верности я сдал его самому почтмейстеру, знакомому старичку. Старичок, хорошо знавший Ходоровича, пустился в расспросы о нем; я, что слышал от Ходорович, передал ему. На пути в школу у меня мелькнула мысль: «Не лучше бы сдать заказным?» Но тут же я успокоился, надеясь на знакомого старичка-почтмейстера.