Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

5/ХII – 1905 г. в № 144 «Могилевских Губернских Ведомостей» было помещено письмо Веры Островской:

«Прошу редакцию поместить мой ответ на статью «Беспорядки в Шклове». Прочтя в № 140 М.В. описание беспорядков в Шклове, я сочла своим долгом написать на него опровержение, в виду того, что автор этой анонимной статьи, допустив большие неточности в описании беспорядков, почему-то нашел нужным набросить некоторую тень и на меня. В самый момент беспорядков я была у больного в квартире Витина на базаре и, выйдя на крыльцо, была свидетельницей происходящего. Утверждаю, что «о толпе в 200 человек» не может быть и речи, не было также и «заранее установленного плана»; наоборот, общее мнение было против небольшой группы молодежи, затеявшей спор с Снопковым. Во время спора Снопков обнажил шашку, а в ответ на это раздались выстрелы. Неверно и то, что крестьяне хотели с кольями броситься на толпу евреев и полиция их удержала – я видела совершенно ясно, как испуганные выстрелами крестьяне бросились бежать в разные стороны.

Перехожу теперь к той части статьи, которая касается лично меня. Автор утверждает, что на «усиленные просьбы я ответила отказом делать перевязку полиции». На самом же деле избитых доставили в лечебницу в то время, когда я ездила по местечку к больным. По возвращении домой я услышала от прислуги, что в мое отсутствие 2 раза приходил городовой звать меня в больницу, так как «у урядника в голове застряла пуля». Я попросила прислугу поскорее сбегать в больницу и спросить фельдшера, действительно ли есть такие серьезные ранения, и получила в ответ, что повреждения ничтожные, присутствие мое не необходимо, так как больным уже сделаны перевязки и по случаю переполнения общей палаты фельдшер думает поместить урядников в родильной.

Несмотря на такое успокоительное заявление, я все же пошла в больницу и, встретив там одного из урядников, довольно резко спросила у него, что за охота полиции затевать истории с кровопролитиями; он сказал, что попал в толпу уже после начала драки. Далее я спросила фельдшера о роде повреждения, и, узнав, что у одного из урядников пуля прошла около уха под самой кожей, а у другого только несколько кровоподтеков, я поставила ему на вид, что крестьян, являющихся к нам с несерьезными повреждениями, мы, перевязав, отправляем домой; следовательно, можно было бы, в виду переполнения лечебницы, отправить домой и урядников, а не занимать для них родильную комнату. Далее должна сказать, что урядники все-таки были нами приняты и помещены в общей палате и на следующий день, пообедав, ушли из больницы. Сомневаюсь только, чтобы они были приняты на излечение в губернскую больницу.

Покончив с описанием беспорядков в Шклове, я спрашиваю у автора анонимной статьи, какая ему была необходимость впутывать в нее меня, и не для того ли, чтобы набросить тень на мое имя, он написал и самую статью?

Врач Вера Островская».

В одном из последующих номеров автор анонимки пытался оправдать свое письмо и, бесчестно извращая факты, пытался опорочить Веру Островскую, подписавшись «Знакомый».

Печатая эти анонимки, редакция нарушила свой устав – в ряде номеров газеты указывалось: «анонимных корреспонденций не печатаем».

На следующее утро в местечко стали съезжаться крестьяне окрестных деревень и сел. По всем дорогам двигались сани, шли мужчины в серых армяках, бабы в полушубках, закутанные в платки.

Мороз был крепкий, захватывал дыхание. Пар клубился вокруг лошадей; намерзали сосульки на усах и бородах мужиков.

На площади в центре местечка расставляли возы; рогатый скот, пригнанный на продажу, отводили в особое место, лошадей ставили отдельно; блеяли овцы, визжали и хрюкали свиньи, прикрученные веревками к саням, кудахтали куры, гоготали гуси. Все шумнее и говорливее становилось на базарной площади.

Еврейские лавки не открывались, и двери их были накрепко заперты засовами, замками. Русские торговцы открывали лавки, но перегораживали входы придвинутыми столами.

Отряд конных стражников во главе с урядником выехал из полицейского участка и направился к синагоге, где находился отряд самообороны. Подъехав к воротам двора синагоги, урядник постучал в калитку рукояткой плетки.

– Эй вы там! – крикнул он. – Выходи для переговоров!

Калитка приоткрылась, высунулась голова молодого человека.

– О чем будем вести переговоры, господин урядник?

– Я должен предупредить вас всех здесь находящихся. – Конь под ним нетерпеливо бил копытами, приплясывал. – Никто не должен из вас появляться на площади; если будете вылезать, прикажу стражникам стрелять. Понял? Передай своим вожакам!

Калитка закрылась.

На площади появились шахтеры; они шумно разговаривали, затягивали песни, куражились, слоняясь то туда, то сюда. Многие были навеселе, переодетые стражниками, какие-то загримированные типы сновали между толпами, затевали разговоры, в чем-то убеждали, кивали на запертые лавки евреев.

– Ты дай нам водки, а тады кивай! – послышался возглас.

– Правильно, а то сухая ложка рот дерет, – бросил шутку рослый парень.

В толпе загоготали.

– Водка в казенке! – крикнул кто-то.

– Идем туда! – закричало несколько голосов.

Толпа двинулась к казенке, которая находилась недалеко от синагоги. Отряд полиции стоял на месте не двигаясь.

– Знать, побаиваются, – заговорили в толпе.

– Смелей, ребята! – подбодрил переодетый стражник. – Христианам они – враги.

– Што-то чудно! Как бы подвоха какого не было? – недоуменно заговорили более трезвые.

– Ничего, нас сила, отчиняй казенку! – гаркнули голоса. Толпа кинулась к крылечку; двое одновременно ухватились за ручку двери, разом рванули. Дверь с треском отворилась настежь; вторую дверь открыли ударом ноги, чуть не сорвав ее с петель, в дверях произошла давка.

Задние с криком и гамом напирали.

– Бей окна, влезай! – нетерпеливо кричали позади.

Раздался звон разбитых стекол; рамы были мгновенно проломлены. Люди лезли в казенку, хватали бутылки водки, торопились тут же пить.

– Подавай сюды, всем хватит! – шумели в напиравшей толпе.

В руках замелькали бутылки, захлопали пробки, вышибаемые сильными руками ударом в донышко.

Пили из горлышка без передыху; соседи вырывали бутылки из рук, начались ссоры, ругань, возникли драки. Мужики у своих саней наблюдали разгром казенки.

– Глянь, пьют, а мы што? – крикнул один из них.

– Пойдем, братцы, согреемся!

Не прошло каких-нибудь полчаса – часу, как от запаса водки в казенке остались лишь одни пустые бутылки. Захмелевшие люди заорали песни, двинулись группами, кто по площади, кто по краю ее. Порядочная толпа подошла к синагоге.

– Эй, селедошники, слазь с коней! – стали приставать к стражникам хлопцы. – Што вы – синагогу обороняете?

– Там отряд самообороны во дворе, – ответил стражник.

Опьяневшая толпа загудела, заорала и полезла ломать ворота. Кто-то бросил пустую бутылку в окно синагоги, туда же полетели палки сломанной ограды. Звон разбитых рам, крики толпы привлекли еще большее скопление людей у синагоги. Десятка полтора стражников совершенно растворились в этой массе. Мороз заставил их слезть с коней. Они, чтобы согреться, топтались на месте.

Руководители отряда самообороны опасались еще одной беды: пьяная толпа могла поджечь синагогу. Это погубило бы весь отряд!

На другой стороне площади тоже начались буйства. Оттуда неслись раскатистые удары железа об железо – разбивали замки лавок. В первую очередь сломали запоры «железных» лавок, где были взяты ломы, топоры, разновесы. Вооружившись этими орудиями, громилы бросились к еврейским лавкам. Но сбить замки оказалось нелегким делом: лом их не брал, топоры высекали снопы искр.

Смекалистый хлопец предложил надежный способ: разновес в 20 или 40 фунтов навязывали на пару длинных шарфов, снятых с шеи. Двое, раскачав гирю за свободные концы шарфов, били ею по замку. После немногих ударов замок разлетался.

Когда в руках людей замелькали трубки сукна, шелка, пестрого ситца, миткаля, ботинки, сапоги, заблестели галоши, не оставалось уж ни одного равнодушного человека среди тысячного скопища зрителей.

– Ня рушь, это мое! – орал, ухватившись за трубку сукна, парень; другой тянул ее к себе. – Ты схапив, так думаешь и пан! – Оба валились на снег, хрипели, матерились. В другом месте наиболее шустрый парень успевал вырваться из кольца цепких рук, мчался по площади, удирая от погони, но неизбежно сталкивался с другими свитками, шубами, армяками; дело кончалось опять же жестокой схваткой и потасовкой.

Иной раз трубки в этой борьбе раскатывались, десятки рук хватались за ленту и тянули ее во все стороны. Лента рвалась в клочья; у некоторых оставался лишь зажатый в кулаке кусок материи. Такие перетяжки возникали то тут, то там; догадливые ударом ножа перерезали ленты, тянувшие их валились в разные стороны под смех товарищей.

События развивались стремительно.

На крыльце полицейского участка стоял помощник исправника. Он спокойно наблюдал развертывающуюся картину погрома. Все шло по плану: самооборона заперта во дворе синагоги, казенка опустошена; опьяневшие люди легко поддались на агитацию черносотенцев и стражников. Лавки разбиты и разграблены, скоро начнут громить дома!

– Господин урядник, возьмите из резерва пять стражников и направьте их на дорогу, ведущую к имению; туда никого не пускать! – приказал он.

Револьверные залпы со стороны синагоги, храп испуганных лошадей, отчаянные вопли, по-видимому раненых, людей заставили содрогнуться Заволоцкого; он увидел, что отряд самообороны открыл ворота и дал залп по толпе. Люди шарахнулись, побежали, увлекли за собою и стражников. Он видел, как вздымались нагайки над стражниками, их лошадьми, которые после ударов бросались как бешеные, давя людей. Еще минута – и повторится история в Шклове, но только в худшем виде.

– Резерву стражников следовать за мной! – крикнул он, обернувшись в открытую дверь коридора. Оттуда, вслед за ним, выбегали стражники.

Обнажив шашку, Заволоцкий бросился наперерез самообороне.

– Стой, назад! Остановить их! – крикнул он, указывая шашкой в сторону самообороны.

Вмешательство помощника исправника с отрядом стражников изменило положение. Самооборона была вынуждена отступить во двор синагоги, к тому же толпа, увидев поддержку полиции, опомнившись от испуга, вызванного первым залпом револьверных выстрелов, бросилась с чем попало в руках на самооборону. Когда ворота двора синагоги закрылись, оттуда снова хлопнули редкие выстрелы. Толпа и полицейские остановились в некотором отдалении. Установилось своеобразное равновесие сил: нападающие побаивались подступиться, опасаясь выстрелов, осажденные ясно видели свое бессилие справиться с многосотенной толпой и отрядом полиции.

Помощник исправника расхаживал среди громил, делал вид, что уговаривает прекратить беспорядки.

– Нехай отдадуть револьверы, нечистая сила!

– Какое имеют право стрелять в людей? – кричали в толпе.

Из калитки вышел Евсей Хаскин.

– Хлопцы! – обратился он громким голосом к толпе. – Вас натравили на невинных людей. Мы вынуждены защищаться, защищать жизнь и имущество еврейского населения. Полиция и черная сотня обманывают вас! Впереди стоящие затихли, прислушались, но задние не видели говорившего, продолжали орать на все лады.

– Арестовать его! – закричал помощник исправника, пытаясь схватить говорившего. Тот ловко увернулся и изо всех сил хватил его плеткой. Зимняя одежда спасла Заволоцкого от основательного повреждения; тем не менее, удар был настолько ощутителен, что заставил помощника исправника отпрянуть. Хаскин скрылся за калиткой.

Слух о начавшемся погроме быстро распространялся по окрестным селениям. Со всех сторон спешили в местечко люди, кто поглядеть, кто с надеждой: авось чего-нибудь перепадет. В радиусе 10–15 верст все пришло в беспокойство и движение. Во второй половине дня уже тесно стало на площади. Подстрекатели увлекли многих в улицы и переулки. Там начался грабеж еврейских домов. Оттуда неслись отчаянные вопли, в воздухе носились тучи из пуха разорванных перин, как будто начался снегопад с безоблачного неба.

Русские жители наспех вывозили пожитки и детей, в окнах появлялись иконы. Этим как бы говорилось, что здесь живут христиане. Таким же образом пытались оградиться и еврейские дома.

Местечко Хотимск становилось все более жутким, страшным местом.

Солнце уже стояло у горизонта, скоро темнота скроет разгул толпы, окончательно развяжет руки черносотенцам, возникнут пожары и кто знает – может быть, к утру местечко превратится в пепелище?

Население местечка поняло грозившую опасность и начало вступать в борьбу с грабителями, но было уже слишком поздно! Нужны были роты солдат, чтобы силой унять разбушевавшуюся стихию!

Из своего дома на площади наблюдал всю картину погрома студент медицинского факультета Московского университета Семен Семенович Могилевцев. Он приехал на зимние каникулы. Отец его – богатый купец, всем известный жертвователь на благолепие местного сбора, получил недавно награду по высочайшему указу.

Уже несколько раз пытался студент выйти на площадь, хотел вмешаться, убедить толпу прекратить погром, но отец и мать преграждали ему путь.

– Не пущу! – кричала мать, расставив руки.

– Сеня, убьют тебя, сами же полицейские убьют, все равно ничем ты не поможешь! – убеждал отец.

Сын отступил. Он поднялся в мезонин и с тоской смотрел в окно. Площадь была видна как на ладони. За нею во все стороны растекались узкие улицы, закоулки. Там жила беднота: мелкие торговцы, кустари, ремесленники. Их жилища имели убогий, жалкий вид, и, если бы не снежное покрывало, зрелище было бы еще более безотрадным. А вдали за рекой возвышалось поместье князя Оболенского!

Этот контраст возбудил в нем глубокое чувство протеста. При виде насилия и грабежа, спровоцированного темными силами, он понял всю трагедию совершающегося. Руки сами схватились за ручку двери мезонина, рванули: дверь подалась, но, намерзшая, открылась чуть-чуть. Вместе со струей холода до слуха донеслись вопли избиваемых. Не помня себя, он рванул дверь и выскочил на балкон.

– Сограждане! – раздался сверху звонкий голос. В морозном воздухе он донесся до каждого, кто был на площади. Все невольно подняли глаза.

Выйди тот же студент на площадь и заговори – его услышала бы какая-нибудь сотня людей, а увидело и того менее. Но он был наверху! Его видели и слышали все! Говорил студент в синей куртке, ученый человек!

– Вас обманули полицейские и черносотенцы, – неслись слова правды по всей площади. – Зачем вы убиваете бедняков, разоряете их жилища? Смотрите туда! – широким жестом руки указал Могилевцев на хоромы князя Оболенского. С площади большинству они были видны, и всем была видна труба винокуренного завода. Тысячи людей увидели усадьбу помещика.

Уже этого одного было достаточно, чтобы перевернуть их сознание, показать им всю несправедливость совершаемого поступка.

– Вот где живут ваши извечные враги и угнетатели! Там богатства, накопленные потом и кровью крестьянства!

Слова жгли, хватали за сердце, отрезвляли сознание, как ушат холодной воды.

Все затихло. С немым изумлением, затаив дыхание, неотрывно глядели люди на оратора. И когда, весь подавшись в направлении имения, вскинув обе руки, он страстно крикнул: «Идите туда, там все ваше», – ни у кого не осталось и тени сомнения в правоте прозвучавшего призыва.

– Стреляйте в него, – отчаянно завопил урядник, хватаясь за револьвер. Стоявший рядом здоровенный бородач с придыхом «гах» сокрушающе ударил его по затылку.

Оглушительный рев потряс площадь, раскатился далеко во все стороны вокруг нее. Казалось, сверхъестественная сила шарахнула тысячи людей в сторону княжеского поместья.

Полицейские чины спасались бегством; попадавшихся под руку нещадно били, топтали, колошматили; выскочившая самооборона хлестала их плетками, обезоруживала.

Не прошло и пяти минут, как площадь опустела, только из-за реки доносились грозные крики тысячеголосой массы удалявшихся людей.

Солнце садилось за горизонтом, мороз крепчал.

Когда Евель узнал, что в местечке началась заваруха, он приступил заранее к осуществлению своего замысла. Прежде всего, он взобрался по пожарной лестнице на высоту второго этажа господского дома. Оттуда он осмотрелся. Его единственный глаз прошелся по пространству сначала от себя до Хотимска, потом обратно; окинул просторы справа и слева.

– Да, только по дороге! По снегу не побегут.

Стратегические соображения смекалистого арендатора были правильны. В случае нападения на усадьбу со стороны Хотимска добраться до нее можно было только по дороге через мост. Справа и слева вилась впадина реки, покрытая глубоким снегом. Подъезд к усадьбе шел от столбовой дороги несколько в гору. Железные решетчатые ворота преграждали въезд во двор. Дорога же к винокуренному заводу ответвлялась влево вдоль ограды, и стоило пройти несколько десятков шагов, как весь завод вставал перед глазами; ограда делала здесь угловой поворот, затем она снова поворачивала, преграждая дорогу к заводу. Здесь были вторые железные ворота.

Евель спустился вниз, подозвал двоих работников.

– Што за штука? – недоумевали работники.

– Потом приедете за столами, – добавил Евель, направляясь к своему дому. По пути он увидел тучного дворецкого; тот суетился, покрикивая, кого-то разыскивал; никто особенно его не слушал, даже кухарка Домна с презрением сказала:

– Не колеблись ты, Пимен Иванович! Надо бы оружаться, а ты руками машешь!

– Цыц ты, шут тебя возьми, што каркаешь?

– Каркаешь! – обиделась Домна. – Вон Евель по крышам лазает, чего-то выглядывает, ты бы посоветовался с ним, чего это он надумал?

– Это он от страху лезет куда попало, а мне нечего на крышах делать; надо внизу обороняться, а то брякнешься с крыши твоей, – говорил презрительно дворецкий.

– Слухай, Пимен Иванович! Мне надо столы, ведра, кружки, – скороговоркой выпалил Евель дворецкому. – Да ты, видать, очумел, Евель? – изумился тот. – Ты што думаешь так пожар тушить? – как будто догадался дворецкий. – Откуда ж брать воду? В бочках все замерзло, а из колодца ее не натягаешься! – разорялся дворецкий над затеей Евеля.

– Ты хочешь пожить на белом свете, Пимен Иванович? – уставился глазом Евель на него.

– Ну и што? – передохнул дворецкий.

– Ну, так давай, што я говорю! – нетерпеливо приставал Евель.

– Ну тебя к бесу! Вон у Домны бери, коли хочешь, а мне неколи с тобой болтать! – дворецкий махнул рукой, решив, что Евель окончательно спятил.

Придя к себе, Евель подступился к жене относительно тех же предметов.

– Куда ты повез бочки со спиртом? Ты раздавать вздумал спирт? И што ты вообще надумал себе? – набросилась на него Хава Григорьевна.

В обычное время Евель уступал своей половине, по крайней мере, в доме она была полновластной хозяйкой. Конечно, главные вопросы он решал сам и не подумал бы спрашивать жену, но тут дело касалось не предметов обихода.

– Дам тебе столы, дам ведра! – трагически повышала голос Хава, размахивая руками. – С ума ты сходишь! Ха… Ха… давай ему кружки! – она даже обидно рассмеялась.

Евель в изнеможении опустился на диван. Он обхватил голову трясущимися руками, горестно вздыхал.

Жена поняла, что дело тут нешуточное.

– Хава! В местечке идет погром, я боюсь, что нам всем грозит беда! Пойми меня, не мешай мне спасти наших детей и себя! – он говорил тихо, с глубоким сознанием надвигающейся опасности.

– Я пошлю сегодня круговую чару вина и да благословит его Иегова, это будет вино спасения, – вдохновенно воздел он руки перед присмиревшей женой.

Через какой-нибудь час столы были расставлены перед главными воротами и вдоль ограды до угла ее, откуда уже был виден и сам завод. На столах стояли ведра со спиртом, рядом расставлены кружки.

Хитрый арендатор решил пожертвовать заводом. Втайне он рассчитывал, что убытки все равно взыщутся. Тут шла ставка на спасение жизни, а все остальное в сравнении с этим было пустяками. Расчет Евеля оказался верным.

Бегущая толпа людей растянулась по дороге. Первые добежавшие до ворот в изумлении остановились перед столами.

– Глянь, спиртом пахнет!

Принюхались. И правда спирт! Попробовали… и пошло, захватило, поплыло все кругом! Подбегавшие сзади устремлялись по дороге к заводу, толпились у столов. Чистый спирт перехватывал дыхание, обжигал, растекался по жилам, мутил сознание, парализовывал движения. Все новые и новые толпы людей притекали сюда, неизбежно следовали в сторону завода, а там и ворота, и двери были открыты! Неудержимая волна грозного гнева и натиска, способная разнести все в клочья, разбилась, растеклась. Нутро завода, как чрево Молоха, поглощало людей сотню за сотней. Оттуда выкатывали бочки, гремели ведрами, гудели как потревоженные шмели.

На панский двор уже никто и не глядел.

Дворецкий, наблюдавший с ужасом за прихлынувшей толпой, наконец поуспокоился, развел руками.

– Ну и голова! Ай да Евель! Давид! – восклицал он изумленный, покачиваясь всем телом.

Когда все бочки были опустошены, кинулись к пипе.

Огромная цистерна была полна. Из отвернутого крана полился чистый спирт. Подставляли ведра, кружки, бутылки, у кого не было – шапки. Спирт разливался по полу. Подступиться к крану могли не многие, происходила толчея, давка.

Наконец догадались! Ломами, захваченными еще в Хотимске, пробили дырки со всех сторон пипы, струи спирта обливали людей, лились на пол; лапти промокли насквозь в лужах спирта. Завод наполнился испарениями, дышать становилось трудно. Мертвецки пьяные мужики валялись всюду, коченели от холода. А по дороге спешили все новые и новые кучки крестьян. Кто шел с ведрами, кто с горлачами, даже ушатами.

Ночь давно спустилась на землю; подул леденящий ветерок, замела поземка; в полночь засвистела вьюга, началась метель. Не стало слышно в панских хоромах и голосов людей, толпившихся у завода. Незадолго до рассвета оттуда донеслись глухие удары. Опоздавшие, в поисках спирта, решили разворотить пипу; из нее уже через кран и отверстия спирт давно перестал течь. «Авось на дне еще осталось». Когда отверстие стало достаточным, чтобы просунуться, заглянувшим в него ничего не было видно. Вот тут-то и прозвучало роковое: – Посвети!

Кто-то чиркнул спичку, поднес к отверстию. Страшный взрыв разворотил пипу, сорвал крышу здания, и огненный смерч устремился в небо. Его-то и увидели в далекой деревне Дударевка… Вспыхнул огромный пожар, море пламени, сгорели сотни людей. Те, кто был еще в состоянии отползти, замерзли по дороге, а способные двигаться бежали без оглядки прочь от этого ада. Так закончился Хотимский погром.

Последующие события были не менее печальны для тех, кто был обманут; другие же извлекали выгоду и из этого народного горя.

Богатые купцы местечка не только сумели припрятать свои товары, но, ссылаясь на погром, отказались от своих платежей по векселям.

Когда же поступили средства от благотворительных обществ американских евреев, они львиную долю забрали себе, а бедноте достались одни крохи. В окрестных деревнях стоял стон и плач: хоронили погибших односельчан, ожидали карателей; они вскоре явились!

В тот же вечер Могилевцев был схвачен полицией. Седьмого января 1906 г. его увозили в уездную тюрьму. В санях, запряженных парой, гуськом с Могилевцевым уселся толстенький урядник. Двое конных стражников следовали за ними.

Путь предстоял немалый – 50 верст. В селе Родня пришлось остановиться. Лошади утомились, люди коченели от холода. До города оставалось еще пятнадцать верст. Урядник решил заехать на постоялый двор Симона Шапиро, которого почему-то прозвали Бараном.

В этот день как раз было воскресенье, в Родне происходил базар. Полиции явно не везло! Урядник торопился, лошадей не выпрягали, а только отпустили подпруги и надели торбы с овсом. Стражники задержались во дворе, урядник вместе с Могилевцевым прошел в отдельную комнату и заказал чай.

В проходной комнате уже сидело несколько крестьян. Они громко о чем-то спорили, но при входе урядника сразу смолкли. Как только закрылась дверь за урядником, мужики переглянулись.

– Схватили! – шепотом произнес один в напряженной тишине.

– Кого это они везут? – спросил другой.

– Знать, какого-то важного! – загадочно произнес третий. Вошли стражники, крестьяне умолкли.

– Убирайтесь! – приказал один из стражников. Мужики по одному стали выходить, но задерживались в передней, со двора доносились сердитые окрики кучера Василия Декабруна. Он, видимо, был не в духе и клял все на свете. Особенно досталось пристяжному коню Буланому.

– Толстопузый ты чорт, каб тебя волки повалили! Лодырь ты, жрешь, как не в свое; добрых людей по тюрьмам развозишь! Студентов, и тех не жалеешь! (Это уже явно к Буланому не относилось.) – Мужики прислушивались к голосу кучера.

– Все по базарам шляешься, а как што, так и хватаешь! И чего тебе, прорва, надо? Но, балуй! И за што тебя, селедошника, кормят? – не унимался кучер.

– Сходим к нему, спросим, што и как? – шепнул один другому. Они вышли во двор.

В то время, как те двое вели разговор с Василием Декабруном, оставшиеся трое наперебой спрашивали Барана, сновавшего из комнаты в комнату: «Кого везут? Откуда?».

Седой тощий Баран в черном длинном балахоне отмахивался от мужиков.

– Вот нечистый дух, хоть бы словечко сказал! – недовольно заметил коренастый мужик в овчинном тулупе и черной бараньей шапке. Барана это замечание задело. Он остановился и погрозил мужику пальцем:

– Иван, а Иван, ты был в каторге?

Не успел озадаченный Иван открыть рот, как Баран, указывая на дверь, где находились полицейские, произнес приглушенным шепотом:

– Так ты попадешь в каторгу! Задетый в свою очередь «за живое», мужик вскочил:

– Ты што мне грозишь? Грозен рак, да где его очи?! – крикнул он во всю глотку.

Тут стремительно открылась дверь; выскочивший стражник, без всякого вступления, ударил мужика по шее, схватил за ворот и вытолкал за дверь.

Показался второй стражник. Мужики вышли. В коридоре подошли двое со двора, узнавшие от кучера подробности Хотимского погрома.

– Надо, братцы, с базара людей скликать! – решительно заявил оскорбленный крестьянин. – Так им это не проедет, нехай не думают, – уже кричал он, грозя кулаком.

Выйдя на крыльцо, откуда была видна вся базарная площадь, крестьяне зашумели. Перед крыльцом скопился народ. Все галдели, размахивали руками.

– А ты што ему не дав в зубы? – горячился приземистый хлебороб в серой свитке.

– Они ж оруженые! А я што? – развел руками пострадавший.

– Василевского надо погукать, он тут недалечко у сядельца! – предложил кто-то в толпе.

Лазарь Василевский, учитель из соседней деревни Семеновка, действительно был недалеко и, заслышав шум у постоялого двора, сам поспешил туда. К нему кинулись разом несколько человек. Они наперебой рассказывали, что стражники везут студента из Хотимска в тюрьму, бьют мужиков ни за что ни про что.

Василевский уже узнал у сидельца, что какого-то арестованного везли недавно урядник и двое стражников.

Теперь, услышав, что это студент из Хотимска, он соображал: неужели Семена Могилевцева? С ним он ранее не встречался и знал о нем со слов того же сидельца, который недавно переехал из Хотимска в Родню.

Урядник, увидев скопление народа у постоялого двора, заторопился.

Сани подъехали к крыльцу, стражники оттесняли народ.

Василевский поднялся на крыльцо, и тут открылась дверь: впереди выходил из нее студент, за ним урядник. Василевский пропустил студента, опустил правую руку в карман зимней куртки и загородил путь уряднику.

– Господин урядник, ни шагу!

Могилевцев исчез в толпе.

Стражники попробовали перехватить его, но крестьяне грозно подступили, схватили за уздечки лошадей.

– Попробуй только кинуться, тут вам и клямка будет! – кричали вокруг.

– Постой! Дай ты мне до него добраться, – протискивался узнавший стражника крестьянин в черной бараньей шапке. Стражника потащили с лошади.

На крыльцо вскочили с десяток крестьян. Толстенький, малого роста урядник побелел, как снег.

– Ишь, крыса, знать, опознала, чье сало украла, – саркастически рассмеялись мужики.

– Гадюка это! – с омерзением заметил рослый сосед. Урядник молча повернулся, быстро пробежал по коридору и юркнул в дверь.

Спустя некоторое время люди разошлись, смешались с народом на базарной площади. Побитые стражники отмывали кровь на лицах.

Кучер вошел в переднюю комнату погреться. Оправившись от испуга, урядник открыл дверь, огляделся.

– Куда ж теперь поедем, ваше благородие? – с широкой улыбкой спросил Василий Декабрун.

– Будет сказано, не твое дело! – с сердцем захлопнул дверь урядник.

Семен Могилевцев переночевал у Василевского и уехал в Москву.

В ближайшем номере «Могилевских Губ. Ведомостей», в отделе происшествий, извещалось, что 7-го января 1906 г. в с. Родня вооруженная толпа отняла у урядника и 2-х стражников главного руководителя Хотимского погрома.

* * *

На масляной неделе в село Родня со станции Рославль прибыл эскадрон уланов с тремя офицерами.

На площади дымили походные кухни; уланы поили лошадей у колодцев, чистили их, выводили на прогулку. В местности было объявлено военное положение.

Деревни и села, казалось, опустели; жители старались не показываться на улицах. Даже дети и те как-то притихли, а если иной малыш расшалится, мать цыкнет на него:

– Гляди, неслух, а то каратели почуют, придут!

Это слово стало пугалом для старых и малых.

Утром, в один из морозных февральских дней, в хате Василевских, как и по всей деревне Семеновка, топилась печь. Старая мать Лазаря – Авдотья Фоминична пекла пшеничные оладьи. Пышные, румяные, они так и сыпались со сковородок в решето, стоявшее на слонце у печки. Чепела, как челнок, сновала в руках бабушки. Сверху, с высокого надчелесника, свесилась русая головка шестилетнего внука Васи. Голубые глазки неотрывно следили за движениями чепелы, сковородками, оладьями, сыпавшимися в решето. Но бабушка тут же покрывала решето чистым полотенцем. Вася облизывался, вздыхал, старался как-нибудь дать понять бабушке, что ему невтерпеж ждать, когда все сядут за стол.

Бабушка была строгим воспитателем и особых поблажек внуку не давала. Васе не раз приходила на ум мысль слезть с печки, незаметно подобраться и ухватить оладью из решета, но тут же он оставлял эту мысль, почесывая поясницу. На слонце, рядом с решетом, лежал передник бабушки, и свешивались предательские матузы – завязки передника, сшитые в виде жгутов из сурового полотна, что были ничем не хуже двух хороших кнутов. Бабушка искусно действовала в необходимых случаях своими матузами, беря в руку передник. Достаточно было ей сказать: «Где мои матузы?» – как Вася без оглядки кидался наутек.

– Бабушка, дай ладку, – наконец не выдержал внук.