Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

VIII

На Александра Невского был «царский» день. Вечером около солдатских казарм, которыми был занят целый квартал на краю города, было торжество: иллюминация, военная музыка и солдатские песни.

Прошло лишь два года после русско-турецкой войны. Дух патриотизма и военного подъема у нас был очень силен. Поэтому на солдатский праздник явились почти все русские обитатели города. Об учениках и говорить нечего, они ползли со всех концов как муравьи. Разумеется, в числе последних на этот праздник попал и я.

Шатаясь между толпой в разных направлениях, я, правду сказать, искал Веру Залесскую, но ее нигде не было. Вообще, надо заметить, поляки и евреи очень редко являлись на «царские» праздники…

С большим трудом, наконец, мне удалось проникнуть в первый ряд зрителей, к самому фасаду казармы. Иллюминация состояла из разноцветных фонариков, развешанных по заборам, на решетчатом палисаднике у казармы, на нарочито установленных козлах, рожках и т. д. От множества огней, несмотря на темную ночь, у казарм было довольно светло.

Вперемешку с музыкой гремели «разудалые», как их называли, солдатские хоровые песни.

Пели про Плевну, про славу, гремевшую трубой на горах Балканских, про кудри, которые досталось старой бабушке чесать.

Два ротных офицера говорили маленькие спичи, после чего выстроенные в шеренги на дворе солдаты кричали оглушительное «ура»!

После гимна, имевшего значение приказа богу о том, чтобы он хранил царя, и во время которого публике приходилось снимать шапки, троекратное «ура!» потрясало воздух. Некоторые из публики хлопали в ладоши. На лицах военных начальников играло отчаянно-храброе, восторженное выражение.

Пока я всматривался во все детали военного «празднования», я неожиданно для себя натолкнулся глазами на мадам Семашко и Анюту. Они сидели рядом на садовой скамейке, на террасе казармы, недалеко от парадного входа. Фельдфебель Иванов стоял рядом. Они переговаривались между собой. Мадам Семашко, в старомодном салопе и белом платке, гордо держала голову и снисходительно улыбалась Иванову, словно богиня безобразия, посетившая нашу грешную землю.

Анюта… я едва узнал ее! Она сидела прямо, несколько склонив голову, и резко, да и то исподлобья, окидывала взором публику. Она похудела и была очень бледна. Прежнего румянца как не бывало! На орбитах глаз была заметна краснота, от слез, конечно. Недавняя гордая красавица обратилась в приниженное, почти забитое существо.

Увидев меня, она вспыхнула, глаза ее сверкнули и по лицу промелькнула радостная улыбка и тут же все сразу потухло. После этого она почти перестала глядеть на публику.

По всему было видно, она готова была расплакаться.

Казалось, у меня все перевернулось внутри от жалости…

Я тотчас ушел домой и целую ночь не спал, все думая об Анюте. Заснул только под утро, но и то тревожным и беспокойным сном. Мне снились какие-то безобразные звери и между ними голова Мегеры. Звери ревели, рычали, щелкали зубами и скалили зубы – Мегера хохотала во все горло, и глаза ее, налитые кровью, сверкали ядовитым блеском.

Между ревом слышался не то плач, не то писк, звуком, похожим на плач удушаемого ребенка. Вслед за тем я увидел Анюту, бледную, словно бескровную, в черном странном одеянии. Она стояла в темном лесу и, не поднимая глаз, смотрела в землю, себе под ноги. Я хотел крикнуть ей, позвать… и проснулся.

Холодный пот выступил у меня на лбу по всему телу.

Свесив ноги, я долго сидел на кровати, размышляя о значении сна. И только пришедши в себя, начал одеваться, так как настало утро и другие ученики уже встали.

В тот же день, в два часа дня, я ждал Залесскую на бульваре у большой плющевой беседки. Зеленый лист плюща краснел, как бы обливаясь кровью, и начал падать, устилая землю красным ковром. Желтые и золотые листья разных деревьев встречались на земле по всему бульвару – на траве и по дорожкам. Скоро я увидел Веру. Она шла быстро по дорожкам, глядя себе под ноги и не осматриваясь по сторонам. Наткнувшись на меня, она улыбнулась хорошей доброй улыбкой и протянула мне руку. Поздоровавшись, мы вошли в беседку и уселись на скамейке рядом.

– Ну, что нового? – спросила Залесская.

Мы ждали от Ходоровича ответа, поэтому слово «нового» надо было понимать: не получил ли я ответа от Ходоровича.

– Ничего нет!

– Смотрите, чтобы и это письмо не перехватили. Мадам Семашко тут со всеми знакома.

– И с почтмейстером?

– Еще бы! У них домашняя дружба. Часто в гостях друг у друга бывают.

– Что же делать?

– Напишите опять Ходоровичу и сдайте заказным… Не мешало бы и Швецу послать… чтобы приехал… Все же лучше… посоветоваться…

– Сегодня все будет сделано. Напишу Ходоровичу и Швецу, оба письма отправлю заказными! Мы помолчали.

– Вы не были вчера на солдатском празднике? – спросил я Залесскую, намереваясь уже признаться, как я искал ее.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Да разве это можно? Папа и мама уж этого мне не позволят! Хорошее дело шататься ночью по каким-то солдатским праздникам… Да и смотреть там нечего! Орут, кричат – только и всего!

Мой рассказ о Мегере и Анюте Залесская выслушала с большим вниманием. А когда я рассказал ей свой сон, она встревожилась:

– Не обойдется здесь без беды!.. Не обойдется!..

Расстались мы в тягостном настроении. В тот же вечер я написал письма Ходоровичу и Швецу и на другой день утром сдал их на почту заказными.

Теперь я вполне был уверен, что эти письма дойдут по назначению. Дни шли, проходили месяцы. Наступила зима. От Ходоровича не было ни слуху, ни духу. Молчал и Швец: сам не приезжал и на мое письмо не отвечал.

Мы с Залесской ломали головы и не могли понять, отчего это так. Ну, пускай бы Ходорович, а то и Швец!..

Приходили просто худые мысли.

– Неужели люди способны терять всякое сочувствие к чужому горю, к чужой беде, если собственное положение их чуть-чуть улучшится? Поневоле скажешь словами Гамлета: «…Страшно за человека, страшно…».

Недели за две до Рождества, однажды при свидании Залесская сказала мне:

– Знаете что? Сходите-ка к мадам Ходорович. Я слышала, она недавно получила от сына письмо. Может быть, от нее что-нибудь узнаете. Вы же сами говорили, что он через мать вам поклон присылал…

– Да, да! Я совсем выпустил из вида эту бедную вдову! Сходу… иду!

Простившись с Залесской, я направился прямо к вдове Ходорович. В жизни почтенной вдовы произошла резкая перемена. Это я сразу заметил. Подходя к знакомой избушке, около сарая я увидел троих ее сыновей, игравших в какую-то незатейливую игру.

Они были одеты в новые полушубки, новые сапоги и теплые шапки. На руках у каждого имелись варежки. Они выглядели молодцами, вероятно, чувствуя себя и на морозе – в тепле. У них появилась живость движений, любопытство, даже немножко детского задора и самостоятельности.

На мой вопрос: дома ли мамаша? – они разом закричали, что дома, и затем хвастливо озирали себя, как бы говоря: погляди-ка на нас, какие мы стали хорошие!

Вдова Ходорович на этот раз встретила меня не очень-то приветливо. Одета она была в новое черное суконное платье и черные валенки в калошах. Голову ее прикрывал белый чепчик из кружев. Вообще в короткий срок она превратилась в настоящую барыню.

Она посмотрела на меня гордо-снисходительно, нехотя протянула руку и не пригласила садиться… В избе перемен не было, даже нашатырный запах не уменьшился. «Мещанка!» – подумал я про себя со злостью и начал делать расспросы о жизни в Москве Семена Ивановича.

Сначала Ходорович отвечала неохотно. Она смотрела на меня, как-то прищуривая свои карие глаза, словно рассматривая какое-то неважное насекомое. О поклонах мне от сына теперь уж и помину не было. Но далее – более, незаметно, я бы сказал, для самой себя она расхвасталась… Но каким тоном! Томным до приторности и своеобразно «нежно-вразумительным» до бесконечности!

– Сеня нашел очень хорошее место… у богатого купца! Он теперь получает большое жалование! Слава богу, присылает и нам достаточно! Три дня тому назад я получила целых сто рублей! Это, он пишет, вам, дорогая мамаша, к Рождеству…

– Ну, теперь вам и огорода не надо! – вставил я как бы невзначай.

– Ну, какой там огород! Сеня пишет, что Сеньку и Фаньку, когда кончат приходское училище, он возьмет к себе и будет учить дальше в гимназии.

– О, тогда вы заживете хорошо!

– Сеня пишет, как приедет, может быть, весною… дом у нас поставит…

– Значит, повезло ему! Всем вам будет хорошо!

Мы помолчали.

Чувствовалось, что Ходорович только по доброте своего женского вдовьего сердца снисходит до разговора со мною – мужицким пареньком, и что она великолепно сознает свое великое превосходство надо мною… «Темное мещанство!» – подумал я про себя, и меня охватило негодование к новоиспеченной «барыне»:

– Ваш сын Сенька ничего не писал вам об Анюте? – спросил я почти грубо.

– Какой Анюте? – побледнела Ходорович.

– Об Анюте Семашко, которую он любит и которая его любит!

Собеседница совершенно растерялась.

– Ничего не писал, – протянула она сквозь зубы.

– И на словах ничего не говорил?

– Нет, не говорил!

– Ну, так вот что… когда будете писать ему, то упомяните, что мачеха ее совсем доканала… Небось, вы слышали, знаете?

Ходорович ответила не сразу.

– О Семашках я слышала… Знаю. Но Сеня у меня взрослый и мешаться в его дела я не могу.

– Да вы и не вмешивайтесь, а сообщите в виде новости, так мол и так… У нас в городе, в доме Семашек, неблагополучно.

– Не могу, не могу!.. Сеня очень не любит, чтобы кто-либо в его дела мешался! Вы напишите сами… Ведь я вам его адрес дала?

– В том то все дело, что я два раза писал: и простым, и заказным. Сам на почту сдавал! Как в воду оба письма канули! Ни ответа, ни привета!

– Вот видите…

– Что я вижу? Я вижу и слишком уверен, потому что Сеню я хорошо знаю, что мои письма к нему не доходят, что их перехватывают или просто теряют.

– А заказное?!

– Что им десятку заплатить!

– Не могу я, родненький, не могу! Коли б на правду дело было… Писать, значит, беспокоить и огорчать Сеню. Не могу!

– Да вы же мать! Вы должны понять, что Сеня любит Анюту, души в ней не чает! А ее грызет собака-мачеха, в гроб вгоняет. Живого человека без ножа режет. Вон… за паскуду, церковного старосту, мачеха выдать хочет. Она богатство, денежки любит. О, с деньгами она бы натворила-наделала! А ваш сын приедет – похвалит он меня и вас? Он поручил мне следить за всем и ему сообщать… А я что поделаю, если письма мои к нему не доходят?

– Так вы сдайте на другой почте, а я не могу!

Как среди непроглядной полной темноты ударит молния и осветит все кругом, так осветила мой мозг мысль вдовы Ходоровича. «На самом деле… Как мы не догадались об этом? Чудно!» – подивился я про себя.

– Спасибо! – сказал я и молча подал руку хозяйке, скрылся за дверью ее избы, вероятно оставив ее в сильнейшем недоумении. «Совершенно верно, надо сдать письмо на другой почте. Одно спасение!» Но где и каким путем сдаться, не знал… Почтовое отделение было верст за пятьдесят от города, в той местности, где жил Швец. «Посоветуюсь завтра с Залесской!» – в заключение решил я.

А на квартире меня, как с неба свалившись, ожидал Швец.

Моей радости не было предела. Мы обнимались, целовались и смеялись до слез.

– Откуда ты попал сюда? – спрашивал я товарища, когда экстаз встречи пошел немного на убыль…

– С женой приехал, она у батьки… Покупки к празднику делать будем… Поживем здесь денька два-три. Вот я и пришел тебя навестить.

– А письмо мое ты получил?

– Письмо? Нет, не получал!

– Э, брат! Нас стерегут как на турецкой перестрелке!

Швец был одет богато, как настоящий помещик.

– А почему ты ко мне не приехал? Зачем было письма писать… – спросил Швец.

– Брат ты мой! Некогда было! Да я все тебя поджидал и о твоей свадьбе вовсе ничего не знал. Тут только узнал от Залесской.

– Коли тебе было некогда, то вообрази, когда мне было со свадьбой? Свел я тогда, помнишь, стариков. Сразу они друг дружке понравились – водой не разлить! Ну, мой батя переночевал у Чижей и невесту повидал и познакомился со всеми. Да тут же, подпивши, решили мы, чтобы в неделю свадьбу отгулять! Ну и загуляли! Славная свадьба была… Многие не скоро очухались. Жаль, что тебя не было! Ты, брат, уж прости! По той поре я про тебя совсем забыл! Но о чем ты мне писал в письме и почему ты не на старой квартире? У Чижей известно, – должно быть Залесская сказала, – что ты стоишь здесь, у Ивановых… Вот я прямо и зашел!..

Я рассказал, как приехал за мной ночью отец, как мы уехали до солнца, почему я и не успел передать Анюте поручение Ходоровича, как написал ей из дома письмо, как то письмо перехватила Мегера, за что и не приняла меня на квартиру. Словом, я все подробно рассказал, включая и сегодняшнее посещение вдовы Ходорович, которая нечаянно навела меня на мысль – сдать Сеньке письмо на какой-либо другой, а не на нашей почте.

Мой рассказ возмутил Швеца до глубины души. Он долго ходил большими шагами по комнате и от его каблуков гнулись половицы.

– Черт побери! – говорил он как бы про себя. – Глупыши живут в этом городе, да и только! Разве разумным людям заниматься такими делами? Да это же скандал и не простой скандал, а чисто сумасшедший! Людям жить надо, а они на тот свет за деньги и за богатство людей отправляют, без ножа режут! Гоняйся, глупыш, гоняйся! Черта лысого поймаешь! И Сенька дурак! Да будь я на его месте, да я бы в Москву разве один поехал? Я бы и Анюту с собой утащил! Хоть сто Мегер отбирай – трясцу отберешь! Пропадать – так вместе пропадать, а жить – так вместе жить! Свое добро разумные люди с собой берут, в чужих руках не оставляют! А то вот из пустого дела какой каши наваришь!

– Эй, дружище! – крикнул Швец мне. – Бери бумагу да пиши письмо Сеньке… Да поподробнее изложи обстоятельства… А я уж от себя прибавлю. Приеду домой, сам сдам заказным на своей почте. Оттуда дойдет как следует. Ты пиши, а я пойду к Семашкам посмотреть Анюту… да распушу эту проклятую ведьму Мегеру!

Мрачный и злой, Швец отправился к Семашкам.

Я принялся писать письмо к Ходоровичу. Швец теперь в моих глазах казался рыцарем чести, героем! Пожалуй, он не кто-нибудь, приструнит Мегеру, не даст ей больше издеваться над Анютой. Уж он умерит ее аппетит к золотому тельцу – деньгам! Кроме денег, она, видно, ничего на свете не любит!

О, с капиталом она дала бы волю своим воровски-разбойничьим инстинктам, своему сумасшедшему себялюбию!

«Люди гибнут за металл,

Сатана там правит бал»… – само собою пришли на память стихи поэта.

Часа через два явился Швец, злой-презлой и мрачный, как темная туча.

– Читал ты про Гидру, которую убил Геркулес? – сквозь зубы прорычал он.

– Знаю.

– Так вот, брат, Мегера и есть та самая Гидра! Сруби ей голову – семь вырастет! Не видел я сроду такой злющей бабы! Я уж спрашивал ее, не в Египте ли она родилась? Ради денег и прибыли, кажется, готова бы всех людей со света сжить! Уж я с ней и так и эдак: и просьбой, и лаской, и бомбой, и клятьбой, и бранью и руганью обходился – ничего не помогает! Словом, дело пакостное! Одно удалось: шепнул Анюте о Ходоровиче… чтоб держалась пока что! Ах, брат! И похудала же она – страсть! Чай не скоро и оправится! Жалко ее до чрезвычайности!

И, помолчав немного, он кинул в мою сторону:

– Готово письмо? А, с конвертом и адрес есть… Отлично!

Он сунул письмо в боковой карман своего сюртука.

– Напишу я этому дураку Сеньке, ой, как напишу нашу правду-матку мужицкую! Пусть читает да кается! А ты, – прибавил он, обращаясь ко мне, – зайди завтра к нам, прямо к Чижам. Познакомишься со стариками, они славные люди. Да и женку мою, бывшую панну Чиж, побачишь… Разбухалась она у меня на славу и в короткий срок! Так вот, приходи, ожидать буду! Да ежели что, приходи ты вместе с панной Залесской, отыщи ее, а то, быть может, она не знает и знать не будет о нашем приезде в город.

Швец ушел, а я, почти успокоенный, принялся зубрить уроки.

X

На следующий день после уроков я встретился с Залесской. Узнав о приезде в город четы Швецов, она согласилась идти со мною к ним в гости.

Мы отправились не спеша. Дорогой я рассказал ей новости: о последнем моем посещении вдовы Ходорович и о посещении меня Швецом, и об его деятельности.

В передней дома Чижей нас встретил сам хозяин, седой, красивый и подвижный старик. Он приветливо улыбнулся нам, о чем-то пошутил с Залесской по-польски и пригласил нас в гостиную.

Гостиная – большая комната с паркетным полом и мягкой мебелью под чехлами из парусины. В углу стояло пианино. Против окон в жардиньерках и на тумбах было много растений и цветов.

Скоро в гостиную вошла пожилая дама, сама мадам Чиж, одетая в черное платье, с изумрудной брошкой на груди, бриллиантовыми серьгами в ушах и старинной работы массивными золотыми браслетами на руках.

Залесская птичкой подлетела к хозяйке. Они поцеловались, а потом Залесская поцеловала руку мадам Чиж, а та ее в волосы, в макушку. Мы расселись и повели разговор по-русски. У поляков в обычае чисто французская вежливость. Если в общество их попал кто-либо русский, не знающий польского языка, должно говорить только по-русски.

Через полчаса явился Швец с женой. У них в руках были какие-то тюки, оставленные ими в передней. Увидев нас, Швец засиял улыбкой.

– Вот люблю за точность… как сказано, так и сделано!

Вера и Надежда целовались немилосердно и долго любовались одна другой, словно не видались целые годы.

Жена Швеца действительно раздалась: потучнела, пополнела, у ней прибавилось энергии, румянца и свежести. Небольшой загар лица удивительно шел к ней и как бы обличал завидное здоровье.

Мы с Залесской пробыли у Чижей до вечера. Обедали, пили чай. Залесская немного побренчала на пианино. Молодого Чижа не было дома. Его ожидали с часу на час на рождественские каникулы из Варшавы.

У Чижей в кабинете я заметил большую библиотеку. Швец растолковал мне, что я могу брать здесь книги для чтения. Как раз я напал на серию романов Вальтера Скотта в лучшем переводе. Старый Чиж сказал, если у меня есть охота к чтению, то он с удовольствием будет давать книги, но чтобы возвращать в целости и аккуратности.

На первый раз я взял из Вальтера Скотта «Айвенго», «Ламермурскую невесту» и «Ваверлея».

Уж было совсем темно, когда я проводил Залесскую до ее дома.

Пришедши домой, я начал читать роман «Ламермурская невеста». Дальше, больше… Я пожирал страницу за страницей… Шотландский бард поглотил меня всего с темени до пяток!

За неделю до Рождества начался отпуск учеников на рождественские каникулы. Погода изменилась. Начались бури и метели. Пошли сильные морозы. Ученики с нашей квартиры все разъехались, но за мной лошадей не присылали. Дорога была проселочная, дальняя, верст под шестьдесят, и не было никакого расчета ехать в бездорожье. Пришлось остаться на квартире одному.

Я купил себе керосину и начал читать книги и днем и по ночам – до рассвета. Я проглотил все романы Вальтера Скотта, историю Англии Маколея и историю цивилизации Англии Бокля. Студент Чиж, приехавший на каникулы из Варшавы, значительно помог мне в выборе книг. Горизонт моих знаний значительно расширился. Я прочел польских писателей: Мицкевича, Крашевского и других.

На первый день Рождества, около десяти часов утра, какой-то мальчик принес и передал моей хозяйке для меня маленький конвертик. Хозяйка появилась на пороге со словами:

– Вам письмо…

Конверт был надписан красивым круглым почерком, без всяких ошибок. В записке стояло: «Приходите в 12 часов дня к нам обедать. Будет Анюта. В.З.»

В.З.! Да это Вера Залесская! Будет Анюта! Меня даже потом прошибло! Как она красиво пишет, Вера Залесская! Да и умница какая: знает, что мне не у кого сегодня обедать по-рождественски, как говорят, «разговеться», вот и приглашает к себе, а чтобы приличие соблюсти – Анюту зазвала!

С нетерпением я ждал этих двенадцати часов дня.

– Увижу Анюту… Буду говорить с ней… Да это же в высшей степени интересно!

Дом Залесских был небольшой, но уютный. Около него были «службы», т. е. сараи, амбары, навесы и почти вокруг – большой сад. Дома жили старики да их дочь – Вера. Две сестры ее в свое время вышли замуж, а единственный брат служил в губернском правлении столоначальником. По-видимому, у Залесских средств хватало, но жили они очень скромно, как благоразумные поляки. Держали они горничную и работника, которого называли почему-то сторожем.

Меня встретила Вера. Она улыбалась светлой радостной улыбкой:

– Я думала, вы не придете… Постесняетесь…

Что-то стыдливое промелькнуло в ее ясных, как день, глазах.

– Ну, нет, – воскликнул я молодцевато, – когда надо – на рожон полезем, а не токмо что. Ведь помните, я «облаял» даже Мегеру! Я храбрый!

Она, смеясь про себя, покосилась на мою фигуру.

Старики Залесские были гораздо старше Чижей, но изумительно бодрые и подвижные. Они отнеслись ко мне изысканно вежливо. По польской номенклатуре супруги называли друг друга только по имени: пан Ян, панна Янина…

Пришлось ожидать Анюту. Она пришла только к двум часам дня.

С первого взгляда на меня было понятно, что она знала от Залесской и от Швеца все о Ходоровиче и перехваченных наших письмах, она знала также и о том, что за дело взялся Швец.

Она улыбнулась мне доверчиво, почти радостно и довольно продолжительно смотрела в мои глаза. Едва уловимый вздох прокрался из ее груди… По всему было видно, что тяжело у нее на сердце!

Мы обедали в небольшой столовой. Я сидел рядом с Анютой. Разговор не клеился. Да о чем было говорить? Спросить Анюту, например, как здоровье ее отца, нужно идти дальше, спрашивать, как здоровье ее мачехи. А это было бы лицемерием!

Нас всех выручил старик Залесский:

– Вы, Анна Никитишна, – заговорил он, пристально всматриваясь в Анюту, – как я замечаю, за последнее время сильно изменились, похудели… У вас, по-моему, сильное нервное расстройство.

– Да, мне все что-то сильно нездоровится, – уткнувшись в тарелку, пролепетала Анюта.

– Я как старый доктор (я вовсе не подозревал, что у Веры Залесской отец – доктор, да еще старый, значит, опытный) советую вам не расстраиваться, стараться быть спокойнее. Затем, побольше бывать на чистом воздухе, есть и пить понемногу, но почаще и спать часов 8 в сутки. С вами, я вижу, это недавно случилось, так это дело поправимое. А то вы можете погубить свою жизнь. Знаете, больной человек, что мертвец. Недаром древние греки говорили, что в здоровом теле – здоровых дух. Весь наш жизненный интерес в здоровье. Вся наша жизненная деятельность сводится к одному: к сохранению здоровья. Если человек здоров – ему и горе нипочем, а болен – печальные результаты.

Все молчали.

На глазах Анюты заблестели слезы. По ее глазам видно было, как ужасны ее страдания, и тем более ужасны, что в защиту себя она не могла говорить, чтобы люди не приняли ее слова за клевету. Есть такие замкнутые и в высшей степени скромные натуры.

Все вспыхнуло у меня внутри. Я не мог сдержаться и заговорил:

– Анюта имеет характер своего отца, так называемый «ангельский характер», а ее мачеха обладает чисто бесовским характером. Вот тут и достигни согласия и соблюди душевное спокойствие. По нашему, практическому выводу, мачеха попала на дураков… гоняет их до упаду, вередует, как вздумает пустой своей головой, гультайничает, так как неряха и природная лентяйка, да с жиру с солдатами балюшки справляет.

Я говорил, глядя в тарелку, но чувствовал на себе взгляды. Взглянул на Веру Залесскую. Она покраснела до корней волос и, устремив на меня обидчивый взор, качала головой в знак удивления, что ее гость употребил недопустимые в обществе выражения.

– Ну, а что, по-вашему, надо делать? – улыбнулся старик Залесский, как бы поощряя меня к разговору.

– По-моему, чем так страдать Анюте да себя губить, надо взять ей кочергу да мачеху в зубы!

Все засмеялись. Сквозь слезы смеялась и Анюта.

– Тут только мужицким оборотом и можно поправить дело, – говорил я с уверенностью.

Хотя речь моя была забравирована, но она дала повод обсуждать дела Семашек более пространно.

Выяснилось, что пункт помешательства мачехи состоит в том, чтобы во что бы то ни стало выдать Анюту замуж за богача – церковного старосту.

– Часто он у вас бывает? – спросил я Анюту.

– Каждый день, – шепнула она.

– И его кочергой в зубы? – спросил старик Залесский, слыша наш разговор.

– Я бы его обухом, мерзавца! – вставил я неожиданно даже для самого себя.

Меня теперь никто не поддержал и разговор о Семашках прекратился.

Я хорошо понимал и еще лучше чувствовал, что выражаться так грубо, как я выражался у Залесских, в порядочном обществе, тем более польском, недопустимо! Но что я мог поделать с собою, когда я не умел фальшивить и не мог сдержать чувство возмущения и негодования юношеской души?

После обеда старик Залесский пригласил меня к себе в кабинет. Он расспросил меня о нашем училище, учителях, о науках, нам преподаваемых, и, узнав, что мы изучаем латинский язык, советовал заняться им, так как знание его необходимо в медицине и естественных науках. Затем он расспросил, откуда, из какой местности и кто я, какое у отца хозяйство, какая семья и намерен ли я продолжать учение после окончания уездного училища. На последний вопрос я ответил утвердительно.

– Науки даются мне легко и к ним у меня великая охота! – пояснил я.

– Да… – раздумчиво сказал старик, – в наш век главное в жизни – образование… Без образования невыгодно и темно.

Когда он услышал, что я использую время рождественских каникул на серьезное чтение и книги беру у Чижа, глаза его начали суживаться и пытливо «пронизывать» меня… А когда вопрос коснулся значения национальных польских поэтов и писателей и я начал пересчитывать их высокие достоинства, подкрепляя свои воззрения с идейной стороны целыми репликами и выдержками из их сочинений, тогда старик Залесский просиял доброй восторженной улыбкой.

– Национальная культура, – говорил я уверенно, – это великая творческая сила, основанная на любви к родине. Борясь за улучшение жизни в своей стране, народ проявляет наивысшую деятельность и тем самым движет культуру. Когда все народы поймут это, то начнут уважать национальную культуру, и такое отношение, без сомнения, послужит на пользу всеобщему прогрессу. Поглощение или уничтожение национальностей с общемировой экономической точки зрения – дело варварское и совершенно бессмысленное. Поэты и писатели, сознавая и чувствуя это, являются для нас благовестниками вечной истины. Их протесты в защиту национальных устремлений справедливы и естественны.

После моих слов у нас со стариком Залесским завязался горячий разговор о факторах, влияющих на экономическое развитие различных стран и в том числе Польши.

На пороге появилась Вера:

– Папа, чай пить!

– Душа моя, подай нам сюда.

Вере, несколько изумленной желанием отца, пришлось два раза приносить нам чаю.

А мы спорили и уже добрались до проблем социализма с его практическим осуществлением коммунизма как высшей формы общежития в смысле экономического благополучия. Словом, мы сошлись во многом в своих воззрениях на жизнь вообще.

Прощаясь со мною, Залесский, вероятно, к великому изумлению своих жены и дочери, расцеловался со мною и проводил меня до входной двери, приглашая бывать у них запросто, и обещал, со своей стороны, снабжать меня книгами, которых, по его словам, у него найдется порядочно.

Размышляя о старике Залесском у себя на квартире, я понял, что имею дело с одним из неудачников-литераторов старого времени, мечтавшим, а может быть, и пробовавшим свести знакомство с музами поэзии.

И с новой силой я принялся за чтение.