Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

Один из корреспондентов записал в блокноте: «Нет сомнения, в лице покойного Александра Савицкого общество потеряло выдающегося человека и деятеля, а сцена потеряла в нем великого актера, художника слова и сатирика».

Скоро в городе появились фотографии погибших революционеров. В некоторых магазинах выставили портрет Савицкого во весь рост; успели также выпустить несколько сот фотографий с надписью «Герой Савицкий».

Но полиция поспешила прекратить эти проявления сочувствия среди населения к памяти Савицкого.

Похоронили погибших героев в Ямищах около старинного могильника. В давние времена отсюда брали песок на постройку барской усадьбы. С тех пор по краю ямищ выросли развесистые ракиты и кряжистые дубы.

Здесь закончился оборванный у Синего Камня романс Александра Савицкого:

 
Надо мной, чтоб вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел!..
 

Но среди народа не утихла молва, что Савицкий жив, а убит был один из его товарищей. По-прежнему продолжались экспроприации помещиков и богатых торговцев, писались письма чиновникам от имени Савицкого.

13-го мая 1909 года в «Могилевских Губернских Ведомостях» появилось на первой странице крупным шрифтом официальное объявление:

«Ввиду того, что в повременной печати левого направления от времени до времени появляются заметки о том, что организатор шайки разбойников Александр Савицкий жив и скрывается от властей, а злонамеренный элемент, пользуясь его именем, рассылает должностным и частным лицам подметные угрожающего характера письма, объявляю во всеобщее сведение, что 30-го апреля с. г. в с. Красном, Гомельского уезда, разбойник Савицкий и два его соучастника чинами Гомельской уездной полиции убиты.

Личность Савицкого установлена следственной властью.

И.Д. Губернатора вице-губернатор Шидловский».

Вскоре последовал высочайший указ по докладу министра внутренних дел о награждении «вне правил» полицейских – убийц Савицкого, орденами Станислава и Анны разных степеней, помимо денежных наград.

Так отметило самодержавие гибель Савицкого.

Послесловие

Последние отзвуки революции 1905 года угасали среди болот и лесов Белоруссии.

Партия Савицкого, оставшись без руководства, стала быстро распадаться. Разрозненные отряды, называвшие себя «детьми и внуками» Савицкого, также постигла печальная участь. В ноябре 1909 года в Минском военно-окружном суде предстали последние сподвижники Савицкого из Полесья.

Абрамов и Василевский бежали за границу. Среди народа осталась лишь легенда, что Савицкий бежал вместе с ними и снова объявится, когда настанет пора…

Но Савицкий спал вечным сном в сырой земле; образ его растаял в дымке времени, заслонился суровой действительностью.

Прошло четыре года.

В майский день, под вечер, на дороге у древнего могильника показалась карета, запряженная тройкой. На козлах рядом с кучером сидел наш старый знакомый цыган Игнат. Сгорбился и поседел лихой наездник! Жеребец его давно пал. Много дорог изъездил, исколесил Игнат по югу России, Бессарабии, побывал в Румынии. Но нигде не покидала его тяжелая дума! На груди, как ладонку, хранил Игнат письмо атамана. Не пришлось передать его Акинфьевне – она умерла вскоре после гибели Савицкого. Много раз возвращался цыган из далеких странствий, шел в знакомый город, бродил вокруг дома предводителя и кого-то искал глазами в окнах особняка. Наконец он дождался! Умер внезапно Закалинский, и из Москвы приехала его дочь, вдова. За гробом в толпе шел в одежде нищего и цыган Игнат. Но как передать письмо? Наконец, он догадался… Однажды, на дорожке могильника он увидел женщину в глубоком трауре. Цыган стал усиленно молиться, делая вид, что ничего не замечает. Женщина на минуту остановилась, затем приблизилась и опустилась на колени рядом с молящимся нищим. Цыган вынул из-за пазухи письмо, положил его перед женщиной.

Она удивленно посмотрела на нищего, тот продолжал истово класть поклоны:

– Успокой, господи, раба твоего Николая и помяни во царствии твоем мученика Александра! – внятно шептал он, скосив глаза на письмо.

Она всмотрелась в адрес письма, дрожащей рукой взяла его, раскрыла…

Беззвучно шептали губы строки, написанные четыре года тому назад! Слезы часто закапали на пожелтевший листок.

– Боже праведный! За что так много горя выпало на мою и его долю? – горестно вздохнув, она поднялась.

Цыган тоже встал, оперся на посох и застыл на месте, опустив седую голову.

– Знаешь ли ты, где он похоронен? – спросила она.

– Знаю, бывал там не раз!

– Зайди в кучерскую к Анисиму, завтра утром проводишь меня на его могилу…

Цыган низко поклонился и побрел в город.

Так сдержал свое слово цыган Игнат.

Тройка свернула с дороги, остановилась на лужайке перед могильником.

Цыган соскочил с козел, помог женщине в трауре выйти из кареты.

– Анисим, заверни лошадей на дорогу, – приказала она кучеру.

Вспомнились маевка и первая встреча с Савицким… Так же, как тогда, сиял майский день, зеленели хлеба, цвели цветы! Но как много событий унесло время! В каком глубоком трауре жили люди на этой прекрасной земле!

Цыган, сняв шапку, пошел впереди.

– Вот их могила! Все трое праведников зарыты тута, – указал он на холмик на дне ямы.

Женщина с букетом полевых цветов в руках спустилась по пологому краю ямы, подошла к холмику и, став лицом к востоку, опустилась на колени.

Торжественно возвышались столетние сосны на древнем могильнике, многие поколения тружеников земли покоились под их вековой сенью.

По весне на Радуницу сюда приходят семьи крестьян покатать красное яичко на могилках своих предков, помянуть их блинами с медом и чаркою горелки. А прохожие старцы поют под звуки лиры поминальные молитвы.

Над этим же безвестным погостом лишь склонялись ивы, тихо шелестя своими плакучими серебристыми ветвями, да величественно и спокойно шумели листвой дубы. В их густых кронах беззаботно щебетали маленькие птички.

Цыган стоял, как изваяние; тяжелая слеза скатилась по его седым усам, упала на зеленую траву.

Из села двигались люди; жители заметили тройку и из любопытства спешили поглядеть на приезжих.

– Барыня! – произнес цыган… Она не откликнулась.

– Ольга Николаевна! Сюда идут люди!

Она встрепенулась, положила цветы на могилу, припала к ней, затем поднялась и осенилась троекратно крестным знамением. Скорыми шагами они поспешили к карете.

С той поры никто уже не посещал эту одинокую могилу. Она была заброшена и поросла травой забвения.

Невдашечка[22]22
  Неудачница


[Закрыть] Анюта

повесть

I

Уездный город, в котором я когда-то учился, находится в глухом углу Белоруссии, вдали от железных и даже шоссейных дорог.

Центр города с юга и с запада окружал полуразрушенный, довольно высокий, с глубокой канавою, земляной вал. С остальных сторон, по рассказам, существовал такой же вал, но его уничтожили при расширении городского участка и возведении новых построек.

К центру города примыкали обширные форштадты, населенные мещанами-земледельцами. Это была настоящая голытьба, бедняки, сидевшие на плохой песчаной земле и кое-как, с горем пополам занимавшиеся сельским хозяйством и извозным промыслом.

Форштадты от города отделяла небольшая речка, перехваченная незатейливой плотиной, образовавшей небольшое озеро. При озере торчала старая мельница, никогда при мне не работавшая и, по-видимому, брошенная хозяином.

Лучшие городские дома принадлежали окольным помещикам. Помещики строили их, насаждали при них сады и садики и сдавали в аренду евреям. Все постройки были деревянные, крытые деревом, за исключением двух казенных двухэтажных каменных домов с железными крышами красного цвета, высившихся на противоположных концах городского бульвара.

В одном из этих домов, в первом этаже, помещалось казначейство, а наверху – полицейское управление, второй же дом целиком занимала уездная тюрьма.

В городе было две церкви. Одна – большая каменная на базарной площади с вишневым садом, огороженная высокой каменной оградой. Эту церковь называли собором. Другая – небольшая, деревянная – стояла на городском бульваре, вблизи казначейства с полицейским управлением и уездной тюрьмы. Эту называли старой церковью.

Между кучей домов, на второстепенной улице, на небольшом расстоянии одна от другой возвышались две синагоги.

Что было хорошего в городе, так это городской бульвар. Он занимал самое центральное место, почти квадратную площадь, десятин в десять или двенадцать. В нем было много беседок, некоторые решетчатые, закрытые коврами дикого плюща, а прочие с деревянными крышами различной формы. Было много затейливых дорожек, скверов, клумбовых насаждений из флоксов, пионов и других зимующих в грунте цветущих растений, две площадки: с гигантами и гимнастикой военного образца. Много аллей: липовых, белой акации, каштановых, березовых, дубовых, из клена и ясеня, они скрещивались и расходились в разных направлениях. Скверы и некоторые дорожки «опушивали» японская спирея, сирень и жасмин.

По обеим сторонам главного проспекта, около липовых аллей, у самой дороги, тянулись рабатки зимующих в грунте роз: белых, розовых, красных… Бульвар был молодой, но на тучной почве разрастался быстро и забирал, как говорится, большую силу.

Весною и летом здесь все цвело и благоухало на радость и утеху всего города. Все бульварные работы и содержание бульвара в чистоте лежали на обязанности тюремного начальства и производились трудом арестантов уездной тюрьмы. В городе стояло две роты солдат в обширных деревянных казармах, занимавших целый квартал.

По воскресеньям и большим праздникам после обеда на бульваре играла военная музыка и публику пускали на гулянье по билетам. Тогда можно было насмотреться на нашу городскую аристократию, особенно на семейства приезжих помещиков, умело щеголявших благородными манерами и модными костюмами. Для меня, деревенского мальчика, все это было в высшей степени занимательно, потому что в деревенском трудовом быту ничего подобного видеть не приходилось.

Стояли мы на квартире, на северной окраине города, у мещанина Никиты Семашко. Я говорю «мы», потому что нас, учеников, на этой квартире было трое: Я, Федоров и Швец – все крестьяне.

Между товарищами я был младший. Мне шел четырнадцатый год, Федорову – восемнадцатый, а Швецу перевалило за двадцать. Я был в первом классе, а товарищи во втором.

Федоров происходил из государственных крестьян и, кажется, немножко гордился, что его предки не служили помещикам «пригонов». Он был очень аккуратен во всем и чрезвычайно расчетлив. В то время как наши отцы, по деревенской простоте, «валили» хозяйке для нас провизию натурой на совесть, отец Федорова выдавал сыну деньги и сын покупал хлеб в солдатской казарме, а провизию в лавочках, словом, жил с копейки. Федоров имел записную книжку в хорошеньком переплете, в которую старательно записывал своим красивым почерком приходы и расходы, внося каждую копейку, для дачи, как он сам выражался, отцу полного отчета о своем иждивении. Характер он имел деловой, но не общительный, с прорывами иногда чистейшего педантизма. Швец за это прозвал его козлом.

– Почему это, дружище, от тебя козлятиной попахивает? – иногда скажет он Федорову, а сам носом воздух нюхает и зубы скалит…

Если Федоров сердился или пробовал протестовать, Швец добавлял голосом нашего законоучителя благочинного:

– И поставиша козло вошую и реша има: идите от меня, проклятые!

В отместку Федоров называл Швеца краснобаем и пошляком. На том все кончалось.

Швец – среднего роста, могучего сложения. Его любили за страшную силу, не менее за честность и справедливость и за то, что ни в какой беде он не покидал и не выдавал товарищей. Учился он плохо. Сидел по два года в каждом классе. Но это его нисколько не смущало.

– Что ж, – бывало, скажет он, – как-нибудь дотянем ученую лямку… По крайней мере, не будем убивать себя этой наукой. Здоровье всего дороже! Иногда он добавлял:

– Надо больше к жизни присматриваться да приспосабливаться. Это почище будет!

Наша квартира состояла из одной избы. Эта изба соединялась просторными сенями с другой избой, в которой жили хозяева. Двор был обширный. На дворе к улице стоял большой дом, сдаваемый внаем, но жильцов не находилось и он оставался пустым. В дальнем углу, рядом с большим навесом, стояла баня, в которую по субботам старик Семашко водил нас мыться. В этой же бане перед Пасхой он коптил ветчину. Вся городская знать отдавала ему свои окорока для копчения и была в восторге от этой ветчины. Так старик умело коптил ее.

Ворота нашего двора с калиткой выходили на улицу, а еще другая калитка, около хозяйской избы, вела в довольно обширный сад, полузакрывавший двор до улицы. Сад состоял из взрослых яблонь, частью груш, слив и вишен. Было несколько гряд клубники, много смородины, малины и крыжовника.

Старику Семашко было около шестидесяти лет. Среднего роста, слабый и нездоровый на вид, вечно молчаливый и тихого нрава, он являлся в моих глазах безобидным созданием. Лицо его пепельного цвета, в морщинах, всегда тщательно выбритое, с усами, округленное, что-то говорило о давней красоте. Но что было замечательно в этом лице, так это глаза! Когда-то ясно-голубые, теперь полинявшие и затуманившиеся, они выражали глубоко затаенную грусть с примесью непонятного уныния и с оттенками тихой скорби и печали… И сквозь этот наплыв внутреннего страдания светились доброта и кротость…

Семашко служил сторожем в казначействе. Являясь домой со службы после четырех часов дня и «на скорую перехвативши», то есть пообедав, он ни минуты не сидел сложа руки: шел в сад и что-либо работал – чистил деревья, рыхлил землю, таскал лукошком навоз, выравнивал ягодные кусты и т. д. А по зиме – рубил дрова и что-либо мастерил во дворе или сараях, вбивал какие-то колья, вколачивал в доски и тесины гвозди, стучал то в одном, то в другом месте до сумерек, как дятел.

Вечером, после ужина, он брал бритву с принадлежностями, разводил в чашке мыло и принимался, как он сам говорил, «наводить свою образину на грядущий день».

Старика мы любили и уважали. Он это знал и нередко вступал с нами в разговоры. От него мы узнали, что он еще молодым хлопцем принимал участие в Севастопольской обороне в качестве ратника ополчения.

И не раз мы удостаивались слышать его повествования о том, как англичанка на его глазах по воде, по морю к Севастополю подступала и какой большой беды наделала она там, «во граде Севастополе».

Мадам Семашко, как ее величали в городе, имела, по ее словам, полных 32 года. Среднего роста, недурного сложения, прилично раздобревшая, с двойным подбородком и с пучками волос на этом подбородке, со смуглым, как у цыганки, полным лицом, с серыми, как у кошки, навыкате глазами, она производила неприятное отталкивающее впечатление.

Кроме того, она отличалась высокомерием, любила повелевать, мало считалась с чужим мнением, не могла терпеть противоречий и требовала безупречного себе повиновения. Вместе с тем она была крайне нечистоплотна. Довольно сказать, что в подаваемом ею нам к обеду супе часто попадались тараканы. Для меня, в душе, мадам Семашко являлась самым неприятным существом в мире!

Но мы все, не исключая даже никому, никогда и ни в чем не уступавшего Швеца, не протестовали и не делали ей замечаний, наперед зная, что с такой особой только зацепись – не скоро разделаешься, и в конце концов наживешь себе врага. В отместку, про себя, мы прозвали ее Мегерой.

Но как бы ни дурна была сама по себе мадам Семашко, все же к ней ходили в гости солдаты.

Коренным другом ее, по-видимому, являлся фельдфебель Иванов, а его сотоварищами, или «пристяжными», как обозвал их Швец, два молодых унтер-офицера, все из местной казармы.

Они играли на гармонике, пили водку, закусывая великолепной семашкиной ветчиной, пели солдатские песни и веселились без стеснения, как дома. Приходилось им нередко и обедать у мадам Семашко…

Во время солдатских посещений старика Семашко не было дома. Он сторожил там, в казначействе! История Семашек была довольно известна в городе.

После Севастополя Семашко служил где-то в Литве и там женился. Первая его жена умерла, оставив ему дочку Анюту. Семашко женился во второй раз на теперешней нашей хозяйке и года через полтора или два переехал на свою родину, в свой город.

Детей у супругов не было.

Анюта жила с отцом и мачехой. Она была на возрасте. Ей шел восемнадцатый год.

Немного выше среднего роста, крепкого сложения, стройная, гибкая и подвижная, слегка смуглая брюнетка, с тонкими подвижными чертами лица, с серьезным проницательным взором, своенравная, наружно кроткая, но со скрытным, недоверчивым характером, Анюта являлась чистой красавицей-литвинкой!

Походка ее была порывистая, стремительная, легкая… Если, при случае, она улыбалась, в глазах ее вспыхивало что-то жгучее и все черты лица мгновенно озарялись теплым, искренним, хорошим и невинным чувством…

Мадам Семашко считалась хозяйкой в хате и у печи. На Анюте лежало хозяйство наружное: две коровы, много свиней, кур, гусей и индюков. Работы было немало, но она справлялась с нею, по-видимому, легко. Несмотря на постоянную черную работу, небольшие красивые руки ее сверкали белизной. Одевалась она чистенько и со вкусом.

Мы чистосердечно любили ее по-товарищески и очень дорожили ее вниманием. Если кто из нас слышал ее ласковое слово, то считал это за великое счастье.

Кажется, Федоров был серьезно влюблен в нее, но он был очень корректен и скрывал свои чувства не только от людей, но, должно быть, и от самого себя…

Оно так и выходило, что деревенскому мужицкому парню нельзя было говорить о любви строгой городской девушке!

Однажды я в шутку сказал Швецу:

– А почему бы тебе не жениться на Анюте?

Швец посмотрел на меня загадочно-недоумеваючи, как смотрит взрослый на мальчика-несмысля, и проворчал недовольным тоном:

– Поди-ка сунься! – и, погодя немного, добавил как бы небрежным тоном: – Да у меня другая есть…

Почему нельзя сунуться и кто у него другая есть… И неужели эта другая почище Анюты будет? Я не допытывался, чувствуя нетактичность расспрашивать у человека, который, по-видимому, бронируется от разъяснений.

И долго это «поди-ка сунься!» не выходило из моей головы при встречах с Анютой.

– Чего доброго, пошлет она и Швеца к черту! Кроме сраму, ничего не выйдет!

Прошла зима. Наступила весна. Подошли праздники: Троицы, Святого Духа и «Тройченка». Кряду целых три праздника!

Еще накануне первого дня Швец объявил нам:

– Гей, хлопцы, новость! Готовьтесь! Послезавтра у нас бал! Будем венки завивать! Уж Мегера меня оповестила. Сегодня большой дом убирают. Не забудьте, мы все приглашены на бал.

Федоров ничего не сказал, только в глазах его промелькнула какая-то рассеянность…

– А кто будет на балу? – спросил я Швеца.

– Кто явится, тот и будет. Мегера ведь звать будет, не мы…

– А Ходорович будет?

– Обещал. Я его пригласил!

– Братцы! – обратился я к Швецу и Федорову. – Попросим его прочитать что-либо! Ай, как он читает! Просто дух захватывает!

– У тебя Некрасов есть? – спросил Швец.

– Ну, как же. У меня Некрасов, Гоголь, Лермонтов, Пушкин, Кольцов… А что?

– Вот попроси хорошенько, чтобы прочитал из Некрасова… Например: «У подъезда», «Осень» и другое. Он знает.

– А что?

– Вот тогда поймешь, что за вещь это чтение! На Некрасове он собаку съел!

Я слышал только однажды, как Ходорович читал что-то из Лермонтова… И целую ночь не спал от волнения!

– Ах! Если бы удалось послушать из Некрасова… Неужто есть лучше?

Я выбежал на двор посмотреть, как убирают большой дом. Интересно, кроме того, было заглянуть во внутренность его, так как побывать в нем мне еще никогда не случалось.

Гибкая и стройная, Анюта, раскрасневшись как маков цвет, в черном платье и большом белом переднике, выносила с какой-то невзрачной бабой на двор столы, стулья, ковры, дорожки… А в доме мели, мыли полы, чистили обои, протирали шкафы и наводили всякую чистоту две приглашенные девицы.

– Анна Никитична! Послезавтра, говорит Швец, у нас бал будет? – спросил я Анюту.

Она окинула меня дружески-доверчивым взглядом, причем в глазах ее заблестели искорки скромной и неподдельной радости…

– Будем танцевать! Я с Вами… – Она исподлобья, как-то особенно приятно улыбнулась мне, как мать улыбается взрослому ребенку.

– Только мазурку и простую польку я умею. Кадриль путаю!

– Ничего! Мы вас выучим…

В лице ее промелькнула тень легкой снисходительности, прикрытая веселым выражением…

Я не спал целую ночь. Еще бы! Наша красавица Анюта будет танцевать не с кем-нибудь, а со мной! Сумею ли я хорошо провести танцы? Совсем мало учился я танцевальному искусству!

С утра на Троицу Федоров отправился в церковь. Он был большой богомол. Швец исчез неизвестно куда.

От нечего делать и чтобы скоротать время я принялся твердить уроки. Меня сильно донимала хронология. Надо было знать наизусть всех царей, начиная с Рюрика, Синеуса и Трувора и кончая Александром II. Надо было безошибочно отвечать: кто когда родился, сколько времени царствовал и когда отправился туда, откуда нет возврата… Эта адская работа страшно надоедала, притупляла мозг, ожесточала и наполняла всего меня негодованием: они жили, царствовали, роскошничали, делали, что вздумалось, иногда безобразничали, а ты делай им дурацкие поминки, да еще по числам и годам…

– И на что, для какого ляда нам нужно знать это? Забивают головы!

Уставши от повторения хронологической тарабарщины, я взял Некрасова и отправился в сад. Ходил долго по дорожкам, потом сел на скамейку и начал перелистывать книгу. Нашел «У подъезда». Прочитал. Ну, что особенного? Мужики пришли к важному лицу, о чем-то просили, а он отослал их ни с чем. Да это проделывают у нас почти каждый день исправник и мировой посредник… Да еще и по шее надают! В чем же тут эссенция? Посмотрим, услышим, чем собственно ознаменуется чтение Ходоровича!

Вдруг в калитку впорхнула Анюта. Именно не вошла, а впорхнула! Она была разодета в великолепное розовое платье с белыми, как снег, кружевами и бантами. Пышная кончавшаяся розовым бантом коса черных, как крыло ворона, волос спускалась ниже талии.

Красота ее просто ослепила меня.

– Что вы тут делаете? Книжку читаете? Голос был звонкий, чарующий. Казалось, второе солнце озарило бессмертными лучами воскресения – такое было мое впечатление от ее появления, от ее жгучей улыбки, отражавшей зрелый ум и невинность ее чистой молодой души…

– Я, Анна Никитична, читаю Некрасова. Завтра на балу у нас будет Ходорович и я намерен просить его кое-что прочитать из Некрасова. Я очень люблю хорошее чтение, а Ходорович читает… Ай, как он умеет читать!

Я мельком взглянул на Анюту и обмер… Она выпрямилась, как стрела. Так выпрямляются люди, когда им грозит величайшая опасность. Щеки ее мгновенно залила краска… Не румянец, а краска – кровь. Глаза потупились. Яркое смущение выразила вся ее фигура, и едва уловимый вздох вырвался из груди.

– Ах, я позабыла… Надо идти…

Она произнесла это автоматически и шмыгнула обратно в калитку, во двор… Да, да! Шмыгнула, как мышка в норку…

– Эге-ге! – как-то сама собой родилась у меня мысль: этот Ходорович – видеть то я его видел и один раз слышал его чтение, но совершенно не знаю его… Неужели же наша Анюта в него «втюрилась»?

Когда явился Швец, я сказал ему наедине:

– Знаешь что? Наша Анюта влюблена в Ходоровича!

– А тебе кто сказал?! – грозно вытаращил на меня глаза Швец.

– Никто не сказал. Я сам знаю… По глазам видно. Я рассказал про сцену с Анютой в саду.

– Ты молокосос! – закричал на меня сердито Швец и погрозил кулаком. – Суешься, куда не надо. По глазам читает! Шутка! Если ты проврешься кому про это, ей-ей, будет взбучка!

Он круто повернулся и ушел прочь, оставив меня в совершенном недоумении. «У взрослых, должно быть, своя логика. Совсем не такая, как у нас, подростков», – подумал я и понемногу успокоился.