Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

II

День Святого Духа выдался на диво погожий. Природа сверкала зеленью, цветами… Ароматный запах густой волной разносился по городу, заглушая вонь, смрад, чад и все зловредные испарения загрязненной почвы.

В десять часов утра явились музыканты, как их называли, «местный городской частный оркестр». Их было человек восемь – все евреи. Дудки, трубки, скрипки, бубен и флейта. Их поместили в небольшой комнате близ зала, сняли дверь и отверстие завесили ковром, чтобы слышней, чем через дверь, проникали звуки музыки и чтобы танцорам не было видно музыкантов. Такое изолирование последних от публики, по словам мадам Семашко, принято в Польше.

Пришли солдаты: фельдфебель Иванов, блондин лет сорока, выше среднего роста, с усами «кучкой», полным красным лицом, сине-дымчатыми глазами, с рыжими длинными ресницами над ними, густыми рыжеватыми бровями и небольшим синеватым носом. Он был в новеньком мундире и блестящих сапогах.

Его два спутника – унтер-офицеры, тоже недурно одетые, черномазые, оба невысокого роста, но крепкого сложения.

Солдаты перецеловали руку у мадам Семашко и уселись на диване за большим столом, за которым в мягком кресле сидела хозяйка для приема гостей. На ней было палевое платье с какими-то необыкновенными цветами и разводами, как у зебры. На волосах ее был белый кружевной чепчик, делавший лицо прилизанным, невольно наводя на мысль об обезьяне. Но она держалась очень важно и недоступно гордо.

Вслед за солдатами пришел церковный староста, рыжий, гаденький, весь в веснушках, с козлиной бородкой старичок, небольшого роста, одетый в синий казакин и смазные сапоги. На вид ему можно было дать пятьдесят или немного больше лет. Он был вдов, имел в городе несколько домов и считался богатым человеком.

Мадам Семашко встретила его с нескрываемой радостью. Она поднялась с кресла ему навстречу, порукалась и затем привела его за руку к столу и усадила на стул рядом с собой. Все время она старалась занять его любезными разговорами и оказывала ему тончайшее внимание.

Явился Швец с двумя барышнями – воспитанницами городского «благородного» пансиона. Это были две польки: старшая Надежда Чиж и младшая Вера Залесская.

Надежда Чиж стройная среднего роста шатенка, с живым, умным, всегда готовым улыбаться, красивым лицом, с небольшой головой, посаженной на круглые плечи и изящную грудь, с небольшими, слегка пухленькими руками, гибкой талией, одетая в барежевое платье, которое очень шло ей. Она выглядела цветущей здоровьем и той жизнерадостностью, которая больше всего привлекает к себе взоры.

Вера Залесская – блондинка с большими голубыми, как небо, глазами, немного выше ростом Надежды, была очень молода. Ей шел пятнадцатый год. Она была худовата и еще не сформировалась, но в ней заметен был большой ум, сметливость и соображение. Она была одета в голубое платье. Обе барышни кос не носили, но волосы были собраны в пучки и перехвачены сзади изящными бантами.

По старому обычаю, девушки, здороваясь, реверансировали и перецеловались с хозяйкой в губы. Надежда Чиж реверансировала с шиком, по-французски, а Вера Залесская – просто. Затем обе девушки перецеловались с Анютой. Предупредительный Швец усадил девушек на стулья у окна и сам сел рядом с Надеждой Чиж. По взглядам и разговорам, которыми он обменивался со своей соседкой, можно было догадаться, кто у него «другая».

– А может быть, Швец выгадает, если женится на панне Чиж, – подумалось мне, – только как же так, она дворянка, из богатой семьи и неужто выйдет за мужика? Что ей там делать в деревне?

Пока я думал об этом, принесли большой самовар, чайную посуду, печенье, бисквиты, варенье и хозяйка пригласила всех пить чай.

Швец повернул дело как-то так, что я и не опомнился, как сидел рядом с Верой Залесской… Сперва мне было очень неловко, я стеснялся брать варенье, печенье, тем более бисквит… Умная панна Залесская, слегка покосившись на меня, скромно улыбнулась. Потом легким ловким движением повернула ко мне тарелку с бисквитом.

– Берите! – тихо сказала она.

Я взял большой кусок… Чудный бисквит! Я его съел с первым стаканом чая.

За вторым стаканом она взглянула на меня деловито-серьезно и пригласила:

– Не хотите ли еще?

Я замотал головой, как котенок… Мол, не хочу! Неловко было объявить себя обжорой. Залесская едва заметно улыбнулась полудетской улыбкой.

Мы разговорились о школьных делах, наших учителях и науках. У них преподавали французский и немецкий языки, а у нас один латинский, да и то для целей геодезии и геометрии.

Пока мы перекидывались словами, на пороге дома появилась высокая фигура Ходоровича. Одет он был в дешевый черный костюм и высокие сапоги.

Отвесив хозяйке и знакомым по поклону, он уселся около Швеца и повел с ним о чем-то разговор.

Швец схватил стакан и принес ему чаю. Стакан он выпил, но от другого отказался.

Заиграла музыка. Начался вальс.

В первой паре пошел фельдфебель Иванов с нашей хозяйкой. Вторым подхватило Швеца с Надеждой Чиж. Один из унтер-офицеров пригласил Залесскую. Ходорович «по-рыцарски» поклонился Анюте… По вспыхнувшему лицу ее пробежали как бы отблески молнии, ее повело, как бересту на огне, лицо сделалось строгим и руки дрогнули раз-другой, но тут же она сладила с собой и с потупленным взором, как бы нехотя, подала ему руку.

Иванов носился с нашей хозяйкой как петух с курицей: бил невпопад каблуками, без толку поднимал, как говорится, «вихри» и, по-видимому, не умел вовсе вальсировать.

Швец шел «вольно» и только с разлету, на поворотах, да и то изредка, ударял в пол каблуком, но так, что посуда звенела на столе и многие невольно вздрагивали. Зато Надежда Чиж порхала так легко, с такой изумительной изящной грацией, с таким шиком, что невольно приковывала к себе все взоры.

Вера Залесская носилась со своим кавалером безинтересно. Ходорович был умелый танцор и скользил по полу легко и свободно.

Вальс кончили.

Иванов победоносно осматривался кругом и утирал платком пот с лица.

Музыканты заиграли польку-мазурку. Я ринулся было пригласить Анюту, но Швец остановил меня:

– Ты куда?

– Анюту… – начал было я.

– Бери Залесскую, чумичка!

– Но, – подумал я, – Анюта сама обещала, а тут бери Залесскую. Я поклонился Залесской. Она улыбнулась тонкой, доброй и кроткой улыбкой и чуть-чуть наклонила голову. Мы первые пустились откалывать «мазура». Выходило, должно быть, недурно, потому что кругом слышался одобрительный шепот.

Но на сцену выступили еще пары. Швец с Надеждой и Ходорович с Анютой. Они совсем затмили нас с Залесской. Мы сами были очарованы искусством их танцев.

– Эх, эх! Старая Польша загуляла, – шепнул я Залесской.

Она сверкнула глазами и гордо подняла голову. Наконец, и мазурка была кончена, вызвав гром аплодисментов.

– Это уж именно как у нас в Польше, – воскликнула хозяйка и глаза ее сверкали.

Швец шмыгнул за ковер к музыкантам и что-то шепнул им.

Раздались звуки запорожского казачка. Все встрепенулись.

Швец, взявшись обеими руками в бока, начал медленно двигать ногами.

– Сеня, – крикнул он Ходоровичу, – а ну-ка помоги!

 
Ой так чини, як я чину
Люби жинку, або чию…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
 

– подзадоривал Швец, припевая.

Ходорович не заставил себя ждать…

 
Як била я молодою преподобницею,
Повисила хуртучинку пид виконницею!
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
 

– «наяривал» Швец.

– Тут уж не Польша, а шумит сама великая мати-Украина, – с неподдельным восхищением крикнул Иванов. Он, кажется, был хохол…

А танцоры расходились и расходились… Не только пол, дрожала мебель, вздрагивали стены дома от их каблуков. Уж они дробно-дробно выбивали каблуками, приседали до полу и потом, всхватываясь, чуть ли не летели по воздуху.

 
И гу! Загнул батько дугу,
Мати тянет за супоню…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
 

Два голоса сливались в один. Все смотрели в оцепенении на танцоров.

– Черт возьми! Вот как танцевать надо, – продолжал кричать Иванов, – молодцы запорожцы! Придумали же танец!..

Он принял суровый воинственный вид.

Наконец, танцоры сделали самые трудные «выкрутасы» и кончили танец, тяжело дыша.

Загремели аплодисменты. Кто-то закричал «ура». Иванов бросился целовать Швеца:

– Распотешил ты нас, брат, ай, молодчина!

Даже у церковного старосты потекли слюнки. Он как-то раскис и медленно переступал с ноги на ногу.

Мадам Семашко улыбалась, но сдержанно и заметно снисходительно. По-видимому, она чувствовала себя польской патриоткой и ей неудобно было восхищаться танцами «дикого народа», как обыкновенно поляки называли запорожских казаков.

Надежда, Вера и Анюта, усевшись в уголке, вели оживленную беседу и смеялись.

Музыка заиграла кадриль. Зал был большой и почти все мы приняли участие в танце.

После кадрили опять началось чаепитие. К чаю подали большой пирог с вареньем и разный «десерт». Солдатам с церковным старостой поставили водку и закуску.

За чаем я подсел к Ходоровичу и начал просить его прочитать что-либо из Некрасова. Он долго отнекивался, скорее, не был расположен к чтению, или по другим соображениям не соглашался. На помощь мне пришел Швец.

– Семен Иваныч, – обратился он к Ходоровичу, – уважь малого… Он раз где-то слышал твое чтение и теперь бредит этим.

– А Некрасов у вас есть? – вдруг окинул меня своим орлиным взором Ходорович.

– Есть, есть, как же, как же! – сорвавшись с места, я, должно быть, быстрее зайца бросился к себе на квартиру, и через две-три минуты Некрасов был в руках у Ходоровича.

С трех приемов он нашел «У подъезда», кашлянул и чтение началось…

Первый раз в жизни я услышал язык искусства. Да-да! Язык муз свойственен особому дарованию и силе вдохновения!..

Подвыпивший церковный староста совсем раскис и слегка потряхивал головой, как бы отгоняя надоевших насекомых. Солдаты сперва пробовали улыбаться, а потом у них вытянулись лица и неподвижные взоры, словно окаменелые, уставились куда-то в пол. Ярче небесных звезд сверкали глаза Анюты, и лицо ее пылало. Она вздрагивала и трепетала…

Залесская впилась глазами в чтеца и, казалось, ловила звуки и отзвуки этих звуков. Чиж, закинув свою красивую голову на спинку стула, закрыла глаза, вздрагивая изредка ресницами… Угрюмо и хмуро глядел в пол Швец, изредка постукивая ногою, как бы отбивая такт.

…И пошли они солнцем палимые…

Меня затрясло как в лихорадке, и сами собой закапали слезы.

– Что это? Голос чтеца? Человеческая речь? Стихи? Да нет же! Тот самый дух, который когда-то зарождал в сердце поэта эти звуки скорби, переливал эти самые звуки в другие сердца, возрождая в них общечеловеческое: совесть, любовь к жизни и свет разума…

Ходорович кончил чтение, но еще с минуту царило безмолвие…

Заговорила недовольным тоном Мегера:

– Ишь, читальщик явился! Люди веселиться собрались, а он смуту на всех навел!

Пропала иллюзия! Я чувствовал в себе страшную силу негодования.

Хихикнул церковный староста, засмеялись злорадно солдаты, Анюта торопливо вышла, Швец свистнул довольно внятно. Залесская и Чиж быстро переглянулись. Мегера сидела с деспотической миной, как у председателя окружного суда.

Лоб Ходоровича наморщился, и глаза сверкнули по-орлиному. Швец ободрительно улыбнулся ему…

– Брось, мол, не смущайся!

Но не тут-то было! Ходорович поднялся со стула, взял свой картуз, вежливо поклонился хозяйке, кивнул головой направо и налево и ушел, никем не задержанный.

Я махнул, что называется, на все рукой. Опять заиграла музыка и пошли танцы. Часы пробили четыре. Швец поднялся и галантно подошел к Мегере:

– Матушка-хозяюшка! Позвольте поблагодарить вас за хлеб, за соль, за всякое угощение и, в особенности, за увеселение, за музыку и танцы… А теперь не пора ли нам прогулочку совершить и веночки завить?

Мадам Семашко благожелательно взглянула на Швеца:

– Ты у меня догадлив, молодец! Идите, идите в лес на прогулку… по старому нашему обычаю венки завивать… Хе, хе! Барышням первое дело надо идти…

– Анюта! – кликнула мадам Семашко. – Возьмите с собой… в нашей хате на столе… Там я вам все приготовила!

Молодежь стала прощаться и гурьбой выходить во двор. Анюта, Федоров, Швец и я пошли в хозяйскую хату, где на столе нашли две увесистые корзины с яствами и посудой.

– Ну, Федоров, бери вот эту корзину, а я вот эту… А малышу что? – распоряжался Швец.

– А вот скатерть, ножи, вилки, – указала Анюта на белый сверток, лежавший на диване.

Я подхватил сверток, и мы отправились на маевку версты за три от города, в лес.

Швец шел с Надеждой впереди всех. Чиж развернула розовый дамский зонтик.

Я шел вслед за Залесской. У нее тоже был зонтик, голубой.

В третьей паре шла Анюта с Федоровым. Выйдя из калитки, она взглянула кругом и с той поры сделалась как в воду опущенная… Она и теперь, как я заметил, несколько раз оглядывалась назад и разговор у них не клеился. На вопросы своего кавалера она отвечала нехотя и часто невпопад.

– Она, видно, ждет Ходоровича… А черт бы его побрал, куда он девался? – думал я про себя.

– Эй, Швец, не позвать ли нам Сеньку? – крикнул я Швецу, когда мы проходили недалеко от избы Ходоровича.

– Ступай, зови!

Я опрометью бросился через переулок, подбежал к знакомой хате и постучал в окно. Изможденное лицо женщины, матери Ходоровича, высунулось в окно:

– Вам что надо?

– Семена Иваныча, сына вашего! На маевку!

– Он давно ушел и не приходил. Должно ушел с кем-либо на маевку… «Вот те на! – думал я, догоняя свою "кавалькаду". – Но может быть, он там, в лесу, и мы его отыщем!»

Когда я сообщил Швецу о результате своей неудачи и вместе с тем ввернул догадку, что Сеньку мы обязательно разыщем в лесу на маевке, я заметил в Анюте быструю перемену. Она стала словоохотливей, живость появилась во всех ее движениях и бодрость в походке. Как раз на полдороге она опередила своего кавалера и пошла рядом с нами.

– Что это вы, Анна Никитишна, сегодня не веселы? Природа ликует, блестит и благоухает, день на редкость, а вы замкнулись в себе, как будто вас ничего не радует!

Это говорил я и внимательно глядел на Анюту.

– Знаете, – сказала она скороговоркой, – мачеха будет недовольна, что я ушла с вами… Потому… работа!

Я чувствовал, что это неправда, что всему виною Ходорович, поспешно ушедший с бала. О, если бы он был здесь! Ни о какой работе и о мачехе помину бы не было у нашей Анюты…

За форштадтом песчаная дорога, блестя на солнце, вилась по полю и поднималась в гору. Впереди, как темная туча, всю западную часть небосклона закрывал огромный сосновый бор. Казалось, невиданное огромное чудовище залегло на пути и, ощетинясь, притаилось и сторожит свою добычу…

III

С полчаса мы двигались сосновым бором по полузаросшей мелкой травой дороге. Наконец, добрались до широкой долины, по которой, змеясь, сверкала довольно большая речка.

На противоположной стороне долины, ширясь вправо, продолжался такой же сосновый бор, уходивший в далекую необозримую даль… На нашей стороне бор назывался «городской рощей» и принадлежал городу, а на противоположной стороне – богатому помещику.

Мы нашли укромное место на высоком обрыве, покрытом большими кустами орешника и другими кустарниками. С обрыва открывалась замечательная панорама.

В центре долины шаловливо сверкала речка Лобжанка. Она то выбегала на свет, то терялась среди лозняка и травы, и опять выбегала.

Она шла с востока и пропадала на севере в необозримой дали… Укутавшись ковром изумрудной травы, разубранной цветами, и обставив себя высокими обрывистыми берегами, она неслась тихо и спокойно. Ранней весной речка разливалась по всей долине, неся свои быстрые воды, размывала и рушила берега, унося с собой лесное достояние – землю… В бурю лес ревел, грозил речке, но она не обращала на это никакого внимания – мыла и размывала берега, отбирая у леса его собственность – землю, далее валила придвинутые к берегам деревья, унося их с собой в дальние воды Днестра.

Теперь, в состоянии покоя, темная как ночь лесная громада курила к небесам испарениями и тихо шумела при дуновении ветерка.

Вся картина напоминала отдаленное время первобытного человека…

Из долины тянуло тонкой влагой, в лесу пахло смолою, сыростью и гниющей хвоей. Жара умерялась тенями от деревьев. Мы были в веселом, самом лучшем настроении. Швец приказал мне и Федорову натаскать сухого валежника и стеречь провизию, а сам ушел с барышнями по направлению к видневшейся вдали на краю долины деревушке.

– Натаскайте валежника побольше, да чтоб посуше, и берегите корзины… Мы скоро возвратимся… – сказал он улыбаясь.

– Ишь, черт, что-либо удумал! – проворчал почти вслед ему Федоров.

Мы принялись за работу.

Я восхищался лесом, почти каждым деревом, колонной уходившим в лазурное безоблачное небо, находил глазами пестрых дятлов, стучавших в выси деревьев, вслушивался в переливы птичьих голосов, распевавших над головою… Мне страшно хотелось побывать в долине, нарвать цветов, полюбоваться сверкающей вдали речкой и купами молодняка на этой речке… Хотелось искупаться и «нащупать», если придется, раков, которых, говорили, в этой речке много… Но Федорова, по-видимому, ничего не интересовало и не занимало. Он был угрюм, задумчив, почти мрачен.

– Эх, брат, как хорошо нам здесь! – произнес я в восхищении.

– Построим три палатки: тебе, Илюхе и Можею, – буркнул он угрюмо-насмешливо.

– Материалист ты, брат, вот что! – возразил я с негодованием.

– Материалисты в землю смотрят и хлеб едят, а идеалисты – на небо и воздухом питаются, – философским тоном заметил он.

Спорить было некогда. Валежника в лесу было мало, и нам приходилось расходиться на довольно большое расстояние, чтобы отыскать его.

– Надо бы Ходоровича поискать, – сказал я Федорову, когда мы покончили с валежником, – он, верно, тут где-либо в компании… Вон, видишь, костры на роще дымятся!

– На кой он нам черт! И без него обойдется! – почти резко бросил мне Федоров.

– Но все-таки… Надо было…

– Беги, коли охота! Нарвешься на пьяную компанию. Может, и леща достанешь.

– Какого леща?

– А по затылку, а то и по шее надают. Тут, брат, все ледащие, драчуны… Чуть что не по ихнему… Придерутся ни за что! Поймают и не только побьют, а последнюю рубашонку, а то и штанишки и сапожишки снимут… Голытьба ведь семиусадебная в этом нашем городе! Ищи потом ветра в поле!

– Ну, это неправда!

– Попробуй, походи! Это не в деревне, брат!

Доводы товарища меня смутили и отбили охоту отыскивать Ходоровича.

Солнце клонилось к западу. В роще появилось много костров. Послышались пьяные песни.

– Слышь, – проговорил наставительно Федоров, – кутилы трио выводить начинают? Скоро тут Содом и Гоморра откроются! Нет, брат, тут не Москва, а сам Санкт-Петербург!

– Ну, – подумал я, – сегодня не придется видеть Ходоровича.

Явились наши. Анюта пытливо взглянула на меня. Я понял, в чем дело… Но что мне было сказать? Поневоле пришлось отвести глаза в сторону… Внутренне я долго мучился, что послушал Федорова и не пошел отыскивать Ходоровича.

«Федоров, вероятно, нарочно напугал меня, – думалось мне, – он, видно, недолюбливает Ходоровича. Наверное, со мной ничего не случилось бы, а может быть, и удалось бы отыскать Сеньку!»

Мы развели костер.

– Милые барышни, – вдруг заговорил Швец, – потрудитесь разгрузить корзинки. Взглянем-посмотрим, что нам наша матушка-хозяюшка соблаговолила!

И тут же Швец вынул из бокового кармана своего пиджака бутылку водки, да еще «очищенной», и поставил на траву, затем достал из кармана брюк еще бутылку с портвейном и поставил рядом.

– Так вот зачем тебя носило в деревню! – удивленно заметил Федоров.

– Ну, как же, дружище, – отозвался Швец, – маевка так маевка! По-нашему, чтоб чисто выходило. Начерно ничего не делаем.

Надежда Чиж с одного маху и очень ловко разостлала скатерть. Анюта с Залесской расставили посуду, разложили ножи и вилки. Потом вынули съестное: ветчину, колбасы, целого поросенка, пирог, хлеб. Был хрен и горчица.

– Ну, как при такой закуске да на сухую! – воскликнул Швец с веселой улыбкой. – Тут, я думаю, все наставники наши вполне разрешили бы выпить, а не только что! Он взял бутылку водки в руки.

– Будем читать молитву перед обедом… или ужином? – окинул он нас глазами.

Все засмеялись.

– Теперь, друзья, к делу! Надо бы яичницу, да не на чем и не с чего! Обойдемся и без яичницы. Вы, Надежда, угощайте барышень, а я своих хлопцев!

– Рюмок нет, – встревожилась Анюта.

– И не надо, – спокойно произнес Швец.

– А как же?

– С горлышка, милая Анна Никитишна! Это по-мужицкому, по-немецкому – на брудершафт!

Опять все засмеялись.

– Пей, кто сколько в силах! По силе-мочи! – сказал Швец, выбивая пробки из бутылок ударами руки.

– Горелка крепкая, – говорил он, выпивая одним духом чуть не полбутылки, – у меня, скажу вам, друзья мои, обычай: глотнул раз, а больше шабаш! А это вам на двоих, – добавил он, передавая бутылку Федорову, и тут же, вооружившись ножом и вилкой, принялся за поросенка с хреном.

Все выпили. Барышни жеманно прикладывали губки к горлышку «своей» бутылки и пырскали со смеху… Стало весело. Начали закусывать. Юношеский задор сказывался в речах, движениях и во всех «обхождениях». Говорили много, еще больше острили, шутили, смеялись.

– Смотрите-ка, кто к нам идет, – вскрикнула Чиж.

Все повернули головы по направлению ее взгляда. Шел Ходорович тихою и как бы размеренною походкой, наклонив слегка голову.

Невидимая сила толкнула меня. Водки я выпил всего два глотка, но в голове шумело и кружилось… Я вскочил на ноги и закричал не своим голосом:

– Семен Иванович, идите к нам, скорей сюда!

Уж очень обрадовало меня появление Ходоровича. Ходорович остановился, всмотрелся и направился к нам. Я схватил в руки бутылку с водкой и посмотрел – водки было много! Мы с Федоровым выпили совсем пустяки…

– Хватит и на Сеньку! – произнес я вслух. Ходорович подошел к нам, поздоровался общим поклоном, и мы тут же усадили его «к столу».

– Осталось там, – моргнул мне Швец, – давай сюда!

Он заглянул в бутылку и, подавая ее Ходоровичу, произнес дружески:

– Выпей, Сеня, сегодня венки завиваем!

– А! – подхватила Надежда. – Давайте, подружки, веночки вить! Ищите березку!

Девушки вскочили на ноги и побежали к березкам, росшим недалеко на обрыве.

Ходорович выпил водку и долго закусывал, вероятно, будучи голоден.

Скоро с песнями и с березовыми венками на головах, с пучками цветов в руках явились барышни.

Анюта сияла такой изумительной красотой, которой я в ней, казалось, никогда не замечал. Главное, глаза и каждая черта лица ее выражали без утайки радостное и бодрое настроение, скромность и в то же время изящество и живость движений делали ее в высшей степени целомудренной… Ни тени вульгарности, ни кокетства… Все в ней было естественно и приятно.

Надежда устроила хоровод, в котором приняли участие и мы, мужчины. Пели, танцевали, веселились вовсю… Потом устроили хоровые песни. Потом пели поодиночке. Ходорович имел приятный баритон-бас. Он блестяще исполнил два романса. Ему хлопали.

– Анюта, – крикнула Надежда, – спойте с Ходоровичем нашу белорусскую песню «Невдашечка». Ах, как хорошо они однажды пели у нас в доме! – прибавила она восторженно.

Мы все дружно начали просить.

В конце концов Анюта и Ходорович согласились. Певцы начали тихо, и, казалось, песня не ладилась. Но тут же она подхватилась словно вихрь! Эта песня и на песню не похожа. Это крик души, какая-то стрельба звуков по ясному небу и светлой земле! Изложена она просто и как бы нескладно, но в ней была сила чувства, понятная в художественном воспроизведении. Чистый меццо-сопрано Анюты резал воздух вибрацией по всем направлениям, отдаваясь скорбной болью в сердцах. Бесконечной жалобой на безысходное горе, на страдание и нужду, и в то же время тихой мольбой на покорность злосчастной судьбе дышала каждая нота. Вместе с высокими нотами Анюты стонали басовые ноты Ходоровича. Звуки шли одновременно, то ровно, то сливаясь в одно целое, то одолевая друг друга, то ударяя вверх, потом вниз, то останавливаясь как-то «комом», и через секунду-две возобновлялись с новой силой. Да это был стон сердца с порывами любви и жизни!

Эту народную песню действительно надо было знать, как петь, чтобы ей стать на высоту дивной поэзии!

Творческий дух неизвестного белорусского поэта и великое чувство, перелитое им в эту песню, быть может, сотни лет тому назад, теперь переливались в наши юношеские сердца, заставляли их биться живительным огнем, так же, как билось давным-давно древнее сердце! Великое в жизни не умирает, а живет вечно!

Песня произвела на всех нас потрясающее, трагическое действие.

У меня несколько раз во время песни захватывало дыхание, рыдание подступало к горлу и слезы к глазам. У Чиж я заметил на ресницах мелкие слезинки. Залесская чуть-чуть покосилась на меня и губы ее тронула скромная добрая улыбка.

– Э-эх, – вздохнул Швец, – были, видно, и у нас в Белоруссии свои барды, но все изглажено да изгажено!

Надвигались сумерки. Пора было домой. В первой паре пошли Анюта и Ходорович. Они шли «по-парадному» и редко перекидывались словами.

За ними следовали рядом я, Федоров и Залесская. Швец со своей Надеждой отставал, отставал, пока вовсе не отстал. Мы их скоро совсем потеряли из виду. В город возвратились сумерками. Недалеко от своей избы Ходорович простился с нашими, с Анютой пошел рядом Федоров.

Еще издали мы заметили, что у наших ворот на скамейке сидит Мегера и поджидает нас.

– А где же Швец? – спросила она равнодушно, когда мы подошли к ней.

– Надежду провожать ушел, – сказал я.

– Так и следует! – заметила Мегера авторитетно. Анюта прошмыгнула в калитку. Ее ждала работа – присмотр скота. Мы знали, что за эту работу сама Мегера не возьмется, хоть весь скот пропади!

– А ты что стоишь? – глянула на меня Мегера. – Иди, провожай до дому Веру!

– Мне близко… Я сама… – залепетала, вспыхнув, Залесская.

– Ах, ты, разиня-кавалер! – укорила меня Мегера. – Разве так полагается поступать с барышнями? Другой бы давно догадался. Сказано – деревенщина!

Я подставил руку калачиком и Залесская просунула свою. Мы пошли.

Правду сказать, я не чувствовал, чтобы Залесская мне нравилась, но и не чувствовал, что не нравилась. Но все же капелька чувства была на ее стороне. «Подрастем – узнаем!» – отозвалось где-то в моем мозгу.

Скоро я вернулся домой. Швец явился на квартиру поздно, перед рассветом. Он быстро разделся, прыгнул в постель и мгновенно заснул.