Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

II

Она сидела неподвижно, как пень, вся в лохмотьях, без платка на голове. Седые космы волос, нечесаных и грязных, прядями упали на худые, иссохшие плечи. Унылое лицо, обтянутое лишь кожей, все в глубоких морщинах, изжитое временем, отдавало мутью мертвой кости…

Безжизненный взор был обращен на впадину в земле, поросшую густою изумрудною травкой…

Марина была высокого роста, но худая до невозможности, как щепка. У нее не было дома, не было и родных. Кормилась она подаянием добрых людей, одевалась и обувалась в то, что кто давал из жалости. Говорили, ей было за 80 лет и что она «не в своем уме».

Помню, она не раз приходила к нам в дом. Придет, перекрестится, обопрется на толстую палку и молча станет у порога. Получив подаяние, перекрестится и молча уйдет.

Если кто пытался заговорить с нею, она не отвечала. Она бродяжничала по всем «святым местам» Белоруссии и была несколько раз в Киеве на богомолье…

Дети пугались ее и при ее появлении на улице разбегались. Многие матери ее именем унимали капризных детей:

– Молчи! Молчи! Марина идет!

И дитя, перестав плакать и капризничать, в испуге оглядываясь, припадало и жалось к груди матери…

И вот эта Марина была теперь передо мной, да еще один на один в лесу. Первым делом я в испуге хотел дать стрекача, но меня остановило то, что я начал попристальнее вглядываться в ее фигуру. И тут же я услышал ее тихое рыдание. Плотно сжав губы беззубого рта и слегка покачивая головой, она горько плакала… Вдруг две слезы, одна за другой, сверкнув на солнце, упали с глаз ее в траву…

Детским сердцем я живо почувствовал, что у этой Марины какое-то горе, и мне стало ее жалко. Тут же я вспомнил, что она, проходя по улице, – и я это подметил, – всегда любовно смотрела на детей, как бы стараясь заговорить с ними, но дети, завидев ее, разбегались и провожали ее недоверчивым взглядом.

Но вот Марина пошевелилась и тяжело вздохнула.

В груди ее захрипело. Мое сердце сжалось от жалости.

– Бабка, чего ты плачешь? – как-то само собой вырвалось у меня.

Она, по-видимому, не слышала и не замечала меня. Я сделал шага два вперед и повторил свой вопрос.

Она медленно повернула ко мне лицо и начала всматриваться воспаленными до красноты глазами.

– Это ты, мальчик, – произнесла она безучастно замогильным голосом, как бы со сна, и потом прибавила: – Ты чей будешь?

Я сказал.

Несколько секунд она молча смотрела на меня и почти ласково произнесла:

– Ты не бойся, мальчик. Садись около меня. Я расскажу тебе про горе свое горемычное, про злую тоску, что, как змея, гложет мое сердце… Рассказывать больше некому. Люди отреклись от меня…

Я сел поодаль, чтобы она не схватила меня сразу.

Но она опять засмотрелась во впадину и тут же застонала и тихо заплакала.

– Бабка, чего ты плачешь?

Тогда старуха вся повернулась ко мне.

– Мальчик! Ты видишь эту ямку? – указала она костлявой грязной рукой на впадину в земле.

– Вижу.

– Тут дудоль зарыт. Оттого и лоза эта называется Дудолевой лозой… На дудке он дивно играл, вот и дудоль. А звали его Грицем. Это по-хахлацки. Он казак был. Лесником у пана служил. У нас его звали Григорием Михайловичем…

Старуха закашлялась и замолчала.

– Человек он был… таких на свете нет! А Украину свою как любил – страсть! Все о свободе ее песни распевал, как она казаковала и как ее закрепостили. А если, бывало, заиграет на дудке – деревянные самодельные у него были – просто зачаруешься! Плачут-рыдают эти дудки, словно живое сердце человеческое!.. Дух захватывает! Журьбу нагонит такую, что деваться некуда! Бывало, слушает народ да потихоньку слезы утирает!..

Греха нечего таить… мы любили один другого. Хотели жениться. Но Каин не допустил. Он положил на меня печать свою и погубил мою жизнь и молодость! Не стерпело сердце Грица обиды и он застрелился…

Марина отерла слезы и через некоторое время продолжала:

– Теперь, как тошно на сердце сделается, прихожу сюда, на его могилку-ямочку, вспоминаю прошлое, поплачу, погорюю и словно легче делается…

Она молчала с минуту. Я понял, что счастье жизни у Марины украл какой-то Каин. Но кто он такой?

– Бабка, кто такой Каин?

– Ох, мальчик, Каин – это пан наш! Он уже давно подох! Но Каинов еще много-много на земле…

– И в нашем селе есть Каины?

– Между мужиками их мало. Теперь мужиков освободили и Каинов стало меньше…

– Я не видал еще ни одного Каина.

– И дай бог тебе с ними не встречаться!

– Бабка, расскажи мне про Каина.

– Расскажу. Видел ли ты полный месяц на небе?

– Видел, а что?

– Сам бог нарисовал на нем, как брат брата несет. Ты всмотрись хорошенько, глаза твои молодые, зоркие. На месяце человек несет мертвого человека… Это Каин несет хоронить родного брата своего, им же убитого.

Бог проклял Каина и наложил на него печать, чтобы его не убили и чтобы поэтому убийства не было на земле. Тогда Каин, противно воле божьей, начал сам клеймить и позорить людей. И не стало оттого жизни на земле. Вот и на мне печать его. И Гриц через него застрелился…

– Бабка, как он застрелился?

– Из ружья. Навел его в свой рот и выстрелил. Залило его всего кровью. Снесли его в эту лозу и тут вот закопали как скотинку.

Она в большом унынии замолчала. Молчание продолжалось с минуту, и она опять заговорила:

– Говорят, самоубийцы не будут в Царстве Божием… Но это неправда! Виноваты те, которые довели их до этого, а не самоубийцы! Каины за все и за всех ответят перед господом и народом! Милостив Господь! Я денно и нощно молю его за Грица, за душечку его несчастную. Всю жизнь я хожу по святым местам и буду ходить, буду молить Господа Вседержителя, сколько сил моих хватит. И, я верю, простит его Господь ради любви моей, рабы его многогрешной!.. Чувствую и знаю я, что простит! Простит, простит, простит!

Марина пришла в волнение и, по-видимому, совершенно забыла про меня.

– Ой, Грицу мой, Грицу!.. Ненаглядный мой!.. – вдруг застонала и заголосила она. – Чуешь ли ты в сырой земельке, как убивается твоя Марина? Легче ли тебе от страданий, от тоски живой души моей? Скажи, безродный мой, своей безродной Марине, подай голос! Скоро ли приведет Господь увидеться с тобой, ненаглядный, возлюбленный мой?!.

Причитания старухи звучали невыразимым горем и скорбью, первый раз ураганом пронесшимися в моей детской душе.

В отдалении глухо загудел гром. Марина как бы очнулась и глянула на небо… Черная туча шла с юга и уже заволокла половину горизонта.

– Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный… – тихо, словно успокоенная, но вкладывая всю силу своей души в слова, начала молиться Марина, становясь на колени перед впадиной в земле.

Сверкнула яркая молния и ухнул недалекий удар грома, сотрясая окрестности…

Я пустился бегом домой, беспрестанно озираясь по сторонам. Я боялся Каина! А черт его знает! Может, сидит где-либо в кусте да вдруг хватит дубиной по башке. Ему это ничего не стоит!

Дома оказалось, что я упустил два роя, за что отец дал мне два хороших тумака и выругал на все корки!

III

Мне шел шестнадцатый год. Я только что кончил местное уездное училище. Любя охоту, я как-то в воскресенье, после Петрова дня, отправился верст за десять на большое Суровское озеро на уток. Охота вышла удачная… Мне удалось настрелять несколько молодых уток и две старых, матерых.

На обратном пути, вместо большой дороги, вздумалось идти лесом, в надежде сократить пространство.

На полдороге, версты за четыре от дома, я заблудился. Было уже темно. Сердясь на себя, я бросался из стороны в сторону и еще больше запутывался…

На краю неба показалась полная луна и осветила фантастическим светом лесную чащу. «Вон, – невольно подумалось мне, – Каин несет убитого брата своего. На самом деле похоже! Недаром создалась в народе эта фантазия!»

Мне вспомнилась Марина. Я знал, что она умерла, но встретилась ли она на том свете со своим возлюбленным Грицем – решить колебался, ибо такой веры не имел и хорошо знал, что в природе подобных вещей случиться не может. Однако ее жизнь и незаслуженные страдания разжалобили меня, и мне стало грустно…

В это время вдруг где-то далеко-далеко блеснул свет: раз, другой.

Недолго думая, я быстро зашагал по направлению светящейся точки. Минут через десять я вышел к смолокурне. Два человека сидели у затопок, подкидывали в огонь дрова и лениво перекидывались словами.

Это были мои сельчане: старый дед Григорий и еще молодой, лет тридцати, крестьянин Иван, занимавшиеся топкой дегтя как подсобным промыслом в хозяйстве.

Мы поздоровались и тут же я решил переночевать с ними, так как до дома хотя оставалось версты три, но путаться в лесу ночью не было расчета.

У них был хлеб и молодой картофель. Я предложил матерую утку. Иван вызвался сварить ужин. За ужином мы разговорились. Иван, белокурый долговязый парень, отличался молчаливостью. Дед Григорий имел лет семьдесят. Но это был крепыш: среднего роста, смуглый, с темными, как деготь, волосами, даже без сединки, широкоплечий и кряжистый. Он разбивал смоляные корчи и пни, как лучину щепал.

Дед Григорий был разговорчив, склонен к мистицизму, к своеобразным простым умозаключениям. Рассказывая о чем-либо, он излагал все пространно, понятно и подробно до мелочи.

У нас его привыкли слушать. По тому времени свежо было воспоминание о крепостном праве. Дед Григорий сам «служил пригоны», женился и детей наплодил еще «при панах». Во всех беседах, о чем бы люди ни говорили, разговор непременно сбивался на воспоминания о помещиках-крепостниках, оставивших в народе по себе скверную память.

Кругом смолокурни лежала поляна. За поляной кругом высился мрачный сосновый лес. Лес принадлежал помещику. Смолокуры покупали у него корчи и пни для дегтя и дрова для гонки его.

Ночь стояла теплая, светлая… Луна стояла на зените…

– Правда ли, вон, что на месяце Бог нарисовал, как брат убитого им брата несет? – спросил я деда Григория после ужина.

– Правда! – утвердительно кивнул он головой.

– Откуда это узнано?

– От старых людей, спродвеку.

– Мне, малому, Марина про это сказывала…

– Марина? – подхватил дед Григорий. – Померла она, бедняга. Ей лет девяносто было. Промучилась весь век на этом свете! Не дай бог никому такого счастья… Заели ее век злые люди и жених ее, дудоль, застрелился…

– Как же это случилось? Она мне говорила, что пан Каин наложил на нее печать свою и поэтому ей нельзя было жениться с дудолем.

– Хорошая печать, – мотнул головой дед Григорий и тут же, выняв из-за пояса кисет, набил трубку тютюном, достал уголь из печки и закурил. Когда разгорелась трубка, он лег на живот у печки и начал так:

– У нас тогда пан был, не старый и не молодой, а средних лет и здоровый как бык. Мне было лет немного, не помню, как хоронили дудоля. Да про это в ту пору живой рассказ ходил, так можно было разобрать, в чем дело. А дело вышло такое.

Мать Марины была вдова. Отец пропал в солдатах, убили его на войне или так помер – неизвестно. Вот солдатка с дочкой жила в панском селе в небольшой хатке. Хозяйства, кроме свиней и кур, не вели…

И задалась эта Марина на диво всей округе! Просто огонь девка! Высокая, гнуткая, полногрудая, лицом – краля писаная! Одним словом такая, какую не скоро отыщешь. Скакуха, песенница, озорница – хоть куда! Шел ей восемнадцатый год. Тут к ней панский лесник и привяжись. Дивно он на дудке играл. Как заиграет, бывало, душа вянет! Дюже добре играл! И собой молодчина был: и породою взял, и пригожеством. Казак как настоящий! В танцы ввяжется или своего казачка протанцует, распотешит народ, словно медом накормит. Вот и Марина к нему понемногу прихиливаться начала. И началась у них, как видится, любовь. Дело близко к свадьбе было.

У пана был приказчик, вроде, значит, управляющего. Звали его Янкой. Это по-польски, а по-нашему Иван. Что за человек был – трудно даже сказать. Если пана Каином называли, то Янку надо было Иудой прозвать, что Христа за 30 монет продал! Да это и был настоящий Иуда! А баламут и ругатель – на всю округу. Бывало, с утра до вечера как угорелый мечется, и пеший, и на коне верхом по полю скачет и все ругается, все ругается! Сам черт вряд ли угодил бы ему! Кроме ругани, у него доброго слова не было! Но была у него и затинка. Грозы боялся! Как загремит гром – все бросает, хоть на поле, хоть дома: и пригонных людей, и счеты, и расчеты. Коли на коне случится – лётом летит домой, на квартиру и все ругается! Гром ругает! Лишь из седла – домой: забьется в подушки, уши заткнет, чтобы не слышать грома, и не перестанет ругаться, пока гроза не пройдет!

Вот этот самый Янка выбирал девок пану и все наводы наводил. Та-то хороша, а эта еще лучше! И пан его слушал. Девок приводил и уводил… Это за обычай стало как шуточное дело.

Раз как-то с этим Янкой панский лесник дудоль разругался. Поругавшись, погрозили друг дружке и разошлись.

А про то, что дудоль на Марине жениться хочет, Янка знал хорошо. И вот давай он пану в уши напевать: так и так, мол, у вдовы Авдотьи дочка Марина есть… Козырь девка и ей уже восемнадцать лет. И что краше этой девки в округе нет! А про лесниковы затеи – ни гу-гу! – промолчал.

Летом пановы именины были. Пан гульбище назначил. Гостей наехало – тьма! Народу собралось – гибель. Собрали дегтевые бочки, старые козлы – иллюминацию зажгли. Водка у пана своя, музыканты – тоже. Пошла гульня!

Бабы с девками и хлопцами в танцы пошли. И как на лихо Марина на диво разошлась! И песни пела, и скакала так, что народ в удивление пришел. Одета она была хорошо: чистенькая, беленькая! Положим, она с женихом своим в хороводе ходила, а любовь, известно, жару поддает!

Пан с гостями на высоком крыльце сидел и любовался на гульбище. А того и в голову никому не пришло, что за спиной у пана Янка стоит и хвалит-расхваливает Марину, разжигает, значит, пана…

– Завтра же вечером привести ее ко мне! – сказал пан Янке и ушел в покои.

Все было панское: люди, скот и все животы. Панское слово значило больше, чем божье!

Янка сейчас же придумал фортель – как заманить Марину к пану. Он призвал войта и приказал ему, чтобы завтра к вечеру он шел за Мариной и чтобы сказал, что дудоль упросил пана выдать за него Марину и что пан, давши согласие, хочет благословить их и выдать награду: коня, корову и прочее.

Тогда так и было, что без панского позволения нельзя было жениться, а в некоторых случаях пан награждал молодых. Ну, войту что? Пришел, рассказал да еще и размазал. А Марина обрадовалась и в панские хоромы сама побежала! А там два гайдука под ручки ее да в панскую комнату. Раздели до нага и голую к пану в кабинет впихнули. Испугалась Марина, закричала не своим голосом! А пан в кресле сидит, голым телом девушки любуется, посмеивается. Увидела его Марина, руками лицо закрыла, от страха дрожит вся как осиновый лист.

– Что вы делаете, панок? Не губите моей жизни, не трогайте девичьей чести, будьте мне отцом родным!

И пошла, и пошла молить-умолять!

Да не тут-то было! Разгорелся пан как в бане, встал, да за руку Марину хвать! А она как развернется да пана в морду! Вот какая была девка!

Пан осерчал да ее – прямо в зубы! Упала Марина, два зуба у нее пан выбил, кровь изо рта хлынула, а он ее облапил, как медведь, да в спальню.

На другой день, поутру, Марину выпустили.

Она умом тронулась и «тризнила» неведомо что… Как увидал дудоль Марину, вбежал к себе в комнату, схватил ружье, оно заряжено было… Наставил себе дуло в рот и… выстрелил. Сразу убило его, даже не «квакнул». Дробь и мозги вышибла! Всего его залило кровью…

Ну… доложили пану. Помолчал он с минуту, рукой махнул и велел гроб сделать и похоронить дудоля.

Поп отказался хоронить самоубийцу, не позволил нести его на православное кладбище. Таким порядком и убухали дудоля в лозе, в глинище!

Только и памяти, что люди назвали эту лозу Дудолевой!

– Так вот в чем дело! Вот какая это печать Каина!

Рассказчик умолк. Мы долго молчали, переживая в себе возбужденные рассказом чувства…