Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

Вскоре прискакали стражники, вслед за ними прибыл духовой оркестр, заиграла музыка.

– Господа, прошу поднять бокалы за нашего храброго исправника, – предложил тост хозяин. Исправник поднялся с бокалом шампанского в руках:

– Ваше сиятельство, господа, я обещаю восстановить право и справедливость, наказать виновных. Мы не сложим оружия до тех пор, пока мир и спокойствие не воцарятся на нашей родной земле. Я надеюсь, что мои усилия в скором времени дадут свои результаты и волнения прекратятся! Ваше здоровье, господа!

Уверенный тон, гордая осанка, холодный блеск светло-серых глаз внушали доверие, успокаивали присутствующих. Исправник чокнулся со всеми, начиная с хозяина, для чего ему пришлось обойти вокруг стола.

– Этот не испугается и Савицкого! – одобрительно заметил Закалинский.

– О, да! Он производит самое лучшее впечатление, – согласился князь.

– Но что же все-таки написал тебе этот разбойник?

– Вот, изволь полюбоваться! – князь передал письмо Закалинскому.

– Я без очков плохо разбираю; прочитай, Оля!

«Ваше сиятельство, – читала Ольга, – я только что возвратился из-за границы и считаю своим священным долгом нанести визит вашему сиятельству. Кстати, сего дня у вас бал, – не сочтите за навязчивость провести этот вечер в столь приятном обществе. До скорой встречи. А. Савицкий!»

Знакомый почерк! Необычайное волнение возникало в душе. Образ Савицкого вставал перед глазами. Какое-то необъяснимое чувство подсказывало, что Савицкий уже здесь! Но кто же? Как будто нет ни малейших признаков его присутствия. Она переводила глаза с одного гостя на другого и, наконец, встретилась со взглядом исправника. Он сидел на другом конце стола.

«Развлекаюсь иногда от скуки! – знакомая фраза! – Она помнила все из их первой встречи… И эти глаза! Боже мой, неужели он?» – овладев собою, она опустила глаза в тарелку.

Услышав содержание письма, каждый по-своему высказывался, продолжая еду.

– Это, господа, своего рода Дубровский нашего времени, – довольно громко и с надеждой услышать одобрение столь удачному сравнению произнес Борисович.

– Позвольте, милостивый государь, – горячо возражал Патковский, – разница здесь весьма существенна: Дубровский – лицо вымышленное, цели его и время были другие. Савицкий же – это исчадие революции. Он ставит себе целью низвержение государственного строя, осуществляет организованную экспроприацию имущества помещиков! Разумеется, тут нет никакого сравнения!

Соседи отрицательно покачали головами, Борисович сконфуженным тоном оправдывался.

– Я хотел сказать, что он действует подобно Дубровскому в своих экспроприациях, но, конечно, в остальном между ними нет ничего общего.

Подали сладкое и херес. Обед закончился десертом из фруктов и токайским под звуки оркестра.

Гости встали из-за стола, благодарили хозяина.

После обеда необходимо было отдохнуть и переодеться к балу. Мужчины направились с хозяином, дамы и девицы ушли в свою половину. В одиннадцатом часу все снова явились в гостиную, но какая перемена!

Женщины в белых бальных платьях, белых туфлях и белых перчатках с высокими прическами выплывали, как стая лебедей, с одной стороны, мужчины в черных фраках, белых жилетах и галстуках в лакированных туфлях или ботинках на пуговицах входили важно с другой стороны гостиной. Офицеры были одеты в свою форму.

– Господа, попросим Ольгу Николаевну и господина Бонгерского к роялю, – напомнила Голынская.

Свадковский поднял крышку рояля, подал ноты. Ольга подошла к роялю, сняла перчатки и перелистала ноты. Не нашедши ничего, что бы ей было по душе, она обернулась к обществу:

– Я спою по памяти два романса из слышанного мною на концерте Неждановой…

Вот она тронула клавиши, пробежала по ним пальцами и запела:

 
Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие…
 

Среди полной тишины ее голос звучал нежно, с оттенком грусти, с чувством неудовлетворенности своего девичьего бытия. Исправник стоял бледный, горящий взор его был устремлен на певицу… Ему чудились в этом голосе призывные нотки, где-то в глубине души ему шептал внутренний голос: «Помнит она тебя, чувствует близость твою и сейчас!»

Последние звуки замерли. Все дружно аплодировали. Ольга, привстав, поклонилась, смущенная общим одобрением. Второй романс она пела с еще большим чувством:

 
Я Вас ждала с безумной жаждой счастья,
Но Вы на зов мой не пришли…
 

Исправник оперся на стул левой рукой, правую заложил за борт мундира и застыл недвижимо, весь отдавшись обаянию чудесного романса. Только нервная дрожь пробегала по его бледному лицу, выдавая душевное напряжение.

Романс окончился, раздались шумные рукоплескания.

– Теперь ваш черед, господин Бонгерский! – сказала Ольга, отходя от рояля. Их глаза на мгновение встретились, исправник поклонился.

– Ольга Николаевна, я прошу вас аккомпанировать мне!

– Хорошо! – она снова села и вопросительно подняла глаза на исправника.

– Позвольте взглянуть на ноты, – сказал тот, приблизившись к роялю и беря ноты. Быстро перелистав их, он положил развернутый листок на пюпитр. Она взглянула, и руки ее слегка задрожали на клавишах:

 
Уймитесь, волнения отрасти,
Засни, безнадежное сердце,
Я стражду, я жажду,
Душа истомилась в разлуке….
 

Исправник начал с легкой дрожью в голосе, затем его голос стал ровным, но бесконечно волнующим своим страстным призывом:

 
Как сон неотступный и грозный,
Мне снится соперник счастливый,
И тайно и злобно кипящая ревность пылает,
Оружия ищет рука…
 

В голосе певца прозвучала страшная угроза, Ольга поняла все; она поняла глубокий, всепокоряющий смысл этого романса, символизирующего значение их сегодняшней встречи…

 
Минует печальное время…
 

«Да, это его голос!» Этот страшный человек покорял ее необыкновенной романтичностью своей жизни, проник в ее душу, заполнял все ее уголки, замкнул, наконец, круг доселе неосознанных желаний и влечений. Последние звуки замерли в гостиной. Аплодисменты гремели со всех сторон.

– Какой исключительный талант!

– Что за голос! Сколько чувства! – раздавались возгласы среди гостей.

Исправник вынул платок, вытер лоб. Ольга встала, опустила глаза. Они поклонились друг другу. Было уже время начинать танцы.

Хозяин дал знак, дверь в залу отворилась, грянул оркестр. Парами гости направились в зал. Офицеры отстегнули сабли.

Свадковский исполнял роль дирижера танцев. Введением в бал, как всегда, явился полонез. В том величественном, серьезном танце, похожем скорее на прогулку, чем на танец, приняли участие все без исключения.

Князь с Ольгой, простой, но красивой походкой величественно двигался в ритм музыке в первой паре. Вслед за ними Закалинский вел Голынскую, за ними вереницей плыли пара за парой, старые и молодые.

За полонезом следовал по традиции вальс, танец – венец бальной залы.

Знаменитый историк Риль назвал этот танец пафосом любви. Увлекательный и меланхолический, он возбуждает томительные мечты, уносит юные сердца в царство блаженства и сладких грез. Даже те, для кого миновала пора молодости и увлечений, невольно обращают взоры на движения юных пар. Незабвенное время молодости с его светлыми верованиями в жизнь витает перед глазами убеленных сединами при звуках вальса.

Когда сыграли ритурнель, исправник приблизился к Закалинскому.

– Ваше превосходительство, покорнейше прошу вашего разрешения, – произнес он с глубоким поклоном.

– Одобряю, весьма одобряю!

Ольга поднялась:

– С удовольствием, – сказала она.

Плавно вальсируя, они пошли по кругу.

Грациозные, легкие, как будто парящие движения молодой девушки были изящны и привлекательны. Кавалер настолько хорошо вел свою даму, что по их гармоничным движениям эта пара представляла одно совершенство, глядя на которое можно было сказать, что танец есть искусство. Пары плыли за парами, чертили по паркету в такт музыке; шуршали платья дам, мягко звенели шпоры офицеров.

Когда они были на отдаленном конце зала, кавалер под звуки вальса «На сопках Маньчжурии» тихо пропел:

 
И кто себя навеки вяжет.
Спроси, что сердцу сердце скажет,
Мечта кратка, но сколько мук!..
 

Ольга подняла глаза:

– Скажите, ради бога, кто вы? С какой целью явились сюда? Я догадываюсь, и мне так страшно!

– Успокойтесь, я Дубровский нашего времени, явился сюда ради вас, с намерением объяснить… предупредить роковую помолвку со старым князем…

– Ради бога, не делайте ничего ужасного, я умоляю вас!

– Не бойтесь, я слишком люблю вас, чтобы причинить вам малейшее огорчение! – они прервали разговор, проплыли мимо зрителей, и на втором туре он проговорил:

– Завтра, ровно в полночь, зажгите огонь в вашей комнате, откройте шторы, я буду в саду!

Она кивнула головой в знак согласия.

Исправник довел свою даму до ее места, раскланялся и отошел.

…Что-то неподвластное воле уже давно напоминало Ольге о Савицком, и чем дальше, тем чаще облик его являлся ей днем и ночью. Тайные мечты ширились, принимали осязаемое чувство, преследовали ее неотступно…

Она слышала и читала в газетах о его похождениях; вопреки всему она находила много привлекательного в его бесстрашии и самоотверженности. Не один раз она перечитала повесть «Дубровский». Что-то общее было между обоими юношами в их протесте против несправедливости и зла. Она все более увлекалась этим сходством, таила даже от себя надежду встретиться с Савицким. Но реальная действительность делала эти мечты бесплодными, несбыточными. Он сын сиделицы, разбойник, человек, пожертвовавший всем ради революционной идеи, столь грозной в своих проявлениях, – возможно ли ей даже думать о нем? Но есть сила влечения, которую преодолеть трудно, – это чувство первой любви… Кто его испытал, тот поймет, что это чувство может стать неодолимым, иногда оно толкает человека на самые необдуманные поступки.

Ольга была лишена сословных условностей своего круга; непосредственность и нравственная чистота души давали простор и свободу ее мечтам и влечениям. Если бы она осознала свое чувство любви, то была бы способна на подвиг. Но этого еще не случилось, все было лишь мечтой, грустным воспоминанием о необыкновенности образа юного реалиста…

Бал продолжался, танцы следовали один за другим по расписанию: кадриль, па-де-катр, миньон, па-де-патинер и др. До котильона и ужина еще было далеко, когда Ольга пожаловалась отцу на головную боль. Отец, посмотрев на бледное, усталое лицо дочери, встревожился:

– Может быть, Оля, что-нибудь серьезное? Здесь доктор Каминский, можно посоветоваться с ним.

– Нет, нет, ради бога, папочка, это все пустяки; но нам лучше поскорее уехать домой!

Хозяин дома, заметив, что Ольга давно не танцует и заметно изменилась в лице, осведомился о ее здоровье.

– Головка разболелась, это иногда бывает у нее, – ответил отец.

– Вам, Ольга Николаевна, необходим покой и отдых, у меня есть аптечка и, кстати, здесь доктор Каминский, – убеждал князь.

Ольга настоятельно просила не беспокоиться. Закалинский, не зная, чему приписать такую перемену у дочери (у женщин ведь бывает всякое), убедил князя.

– Но, мой друг, как вы поедете в такую пору?

– Стражники нас проводят! – отвел и этот аргумент предводитель.

– Куда вы собираетесь, господа? – вмешалась Голынская, не поняв, о чем они говорят.

– Завтра у меня заседание управы, я должен откланяться, – объяснил ей Закалинский.

– Но бал в полном разгаре, затем ужин! – убеждала она.

– Не могу, не могу, господа! Долг – прежде всего! И Оле надо отдохнуть, ей что-то нездоровится, – говорил предводитель, поднимаясь с места.

Закалинские уехали; большинство гостей не заметили их отъезда. Бал шел своим чередом. Младшая Кучаровская кокетничала с исправником, тот отшучивался.

– Господин Бонгерский, вы наш рыцарь сегодня, какой награды вы ожидаете?

– Хорошего выигрыша в карты!

– А ваше сердце?

– Оно уже занято!

– Кем? Откройтесь! – смеялась барышня…

В пятом часу бал закончился. Гости разошлись в отведенные для них покои. Только в кабинете хозяина сидели человек восемь игроков в карты. Метал исправник. Ему сегодня положительно не везло. Крупные суммы так и текли из его кармана, переливаясь в карманы других игроков.

– Господа, я ставлю последнюю ставку, игра на этом будет закончена! Игроки нетерпеливо следили за тасовкой колоды карт.

– Какую сумму метнете, господин исправник? – спросил Патковский.

– Сейчас, сейчас объявлю! Он хлопнул три раза в ладоши. Отворилась дверь, на пороге появился стражник с револьвером в руке. Игроки недоуменно переводили глаза с исправника на стражника. Исправник вынул маузер и, не выпуская его из руки, положил на стол:

– Вот моя ставка – я, Савицкий!

Только кисть великого живописца способна изобразить немую сцену, за этим последовавшую.

Осмоловский медленно сполз под стол. Патковский откинулся на спинку стула и раскрыл рот, другие застыли в неестественных позах. Глаза их, наполненные диким ужасом, были устремлены на маузер – маузер Савицкого: они хорошо знали, что это за штука!

– Господа, верните проигранные мною деньги… Они должны быть возвращены мной их законным владельцам – беднякам. Не пугайтесь, я без повода никому не причиню вреда!

– Предупреждаю, господа, что вам ранее двух часов не следует выходить отсюда, могут произойти неприятности для вас! Счастливо оставаться!..

Они вышли, прикрыв дверь.

К парадному подъехала тройка, ямщик щелкнул кнутом, колокольчик залился, тройка скрылась в утренних сумерках.

Оборотень

Темны осенние ночи… На расстоянии нескольких шагов не распознаешь предмета, только движение силуэтов улавливает глаз. В такую темень далеко видны вечерние огни.

В одном из окон мезонина дома предводителя вспыхивал и гас огонек, как будто манил он и звал кого-то в глухую полночь. Но и это малозаметное для обывателя явление не ускользнуло от внимания старшего стражника Иванова. Он сообщил о закономерности появления и исчезновения этого огонька становому Загорскому. Последний уже давно подозревал что-то неладное в доме Закалинского. Нюхом опытной ищейки чуял Загорский, что Савицкий бывает в городе и именно у дома предводителя. Он, словно гончая, искал и вынюхивал следы и денно и нощно грезил изловить Савицкого. Успех сулил ему тысячные награды, повышение по службе и признание заслуг перед Отечеством. Один случай с тем же Ивановым еще сильнее укрепил его подозрения.

Иванов шел как-то в полночь по улице, к которой примыкает обширный сад предводителя. Месяц в половину своего блика скрывался за нависшими тучами, изредка бледный свет его падал на землю. Город спал, улицы были пустынны. На вышке пожарного депо пробило полночь. Осенний ветер шумел в саду, тучи плыли в вышине и то открывали окно месяцу, то снова он исчезал за их пеленой. Стражник уже дошел до угла сада, собираясь повернуть в переулок, оглянулся.

В этот момент луч месяца упал на улицу, стражнику показалось, что через забор сада перелезает человек. Иванов протер глаза, чтобы убедиться, не померещилось ли ему, как все исчезло в темноте, – месяц снова скрылся за тучами.

Тихо крадучись, пошел он обратно вдоль забора. В щель он увидел, как горит огонек в одном из окон мезонина и вот… он погас…

Не успел стражник повернуть голову от щели, как близ него появились два силуэта. Иванов попятился, затем лег на землю, прижался к забору. Высокий сухой бурьян, росший у забора, надежно скрывал его в темноте. Два человека прошли мимо, остановились, он услышал разговор:

– Иван, я стану на этом углу, а ты вернись и стань на другом.

– Хорошо, – ответил второй, – если что – сигналь свистом, и я тебе тоже.

Один остался на углу в каких-либо десяти шагах от стражника, другой пошел обратно и исчез во тьме.

Поднять тревогу, попытаться задержать неизвестного Иванов не решался. Скоро должен был проехать патруль, надо было выждать.

Но вот легкий свист послышался с другого конца сада, человек метнулся мимо стражника. Месяц, выплывший из-за туч, очертил фигуру с револьвером в руке. Стражник вскочил и дал тревожный свисток. Прискакали верховые. Двое стражников перелезли через забор, пошарили по саду. Залаяли псы, затрещали трещотки сторожей, но вскоре все улеглось, снова наступила тишина.

Поиски полицейского патруля ничего не дали. Дежурный по участку, выслушав Иванова, назвал его ослом и посоветовал впредь выполнять прямой свой долг – задерживать подозрительных лиц, а не валяться, как свинья, под забором.

Наутро Загорский самым подробным образом расспросил Иванова о происшествии ночью и убедился в важности его наблюдений. После этого случая, незаметно для горожан, велось неотступное наблюдение за садом и домом предводителя. Переодетые стражники и сыщики, укрытые в переулках и дворах, днем и ночью следили за всем, что происходит вокруг.

Савицкий после ночной тревоги стал особо осторожным. Его люди также не дремали и сообщили ему об усиленной слежке за ним.

Отказаться от свиданий с Ольгой он и не думал, несмотря на возросшую опасность на пути к дому предводителя.

Один из его людей, переодетый в нищего, забрел во двор, затем на кухню и, пропев «Лазаря», сунул Акинфьевне записку.

Савицкий просил открыть в полночь засов двери флигеля, коридор которого имел вторую дверь во двор.

Как ни темна была ночь, как ни был осторожен Савицкий, но стражник Иванов заметил, как проскользнул человек в дверь флигеля.

Савицкий задвинул засов двери и через двор прошел в кухню. Акинфьевна встретила его с сокрушенным видом, горестно вздыхая:

– Ох! Детки мои, детки! Жаль мне вас! Скоро придет беда! Свеча дрожала в ее старческой руке, освещая доброе лицо и слезящиеся глаза старушки.

– Что случилось, няня? – спросил с тревогой Савицкий.

– Дитятко мое! Скоро, скоро голубка наша улетит из своей светлицы и попадет коршуну в когти… – отвечала она. – Барин уехали в Могилев, приедут через два дня, и тогда начнутся приготовления к свадьбе… Не спросил Савицкий, кто же жених, – он и так знал имя своего соперника и понимал неизбежность роковой развязки.

С тяжелым чувством поднялся он вслед за няней в мезонин, вошел в комнату Ольги. Она встретила его бледная, печальная, со следами недавних слез на лице. Когда они остались наедине, Ольга произнесла:

– Саша! Скоро судьба разлучит нас навсегда… Помоги и спаси меня! – с отчаянием заломила она руки…

– Но ты же не решаешься, Ольга! Я предлагал покончить с ним, но ты убедила меня в жестокости и бессмысленности этой меры. Я предлагал тебе бежать – ты и на это не даешь согласия… Что же нам делать? – сказал Савицкий с горечью и досадой. – Решайся… бежим хоть сейчас! Я устрою тебя в надежном месте; никто из моих людей не знает, зачем я бываю здесь; никто, кроме меня, не будет знать, где ты находишься. Скоро настанет час нашей победы, исчезнут ограничения для членов моей партии. Мы станем неразлучны и будем счастливы…

– Саша! Как я могу оставить отчий дом, старика отца? Он не переживет позора и горечи, проклянет меня; будем ли мы счастливы? Я уже согрешила перед богом и людьми ради безграничной любви к тебе; теперь ты предлагаешь мне броситься в пучину позора и неотмолимого греха… Что ждет нас с тобою среди болот и лесов?

– Ольга! Не терзай мою измученную душу! Подумай прежде, что ждет тебя со старым князем? – с жаром возразил Савицкий.

Она опустилась на край кровати, поникла головой и беспомощно положила руки на колени. Печать невыразимой скорби, глубокого раздумья покрыла прекрасные черты ее лица. Распущенные волосы еще более очертили печальный лик страдалицы. Она подняла глаза, неизъяснимая нежность и любовь светились в отуманенном взоре. Из голубых очей, как из чистого родника, текли слезы.

Савицкий не выдержал, опустился на колени.

– Ольга! Нас никто не разлучит! Клянусь тебе всем святым, что ты не раскаешься! Бежим, пока не поздно!

Она покорно и безропотно склонилась, обняла его голову.

– Я решилась! Боже, прости мои прегрешения! – прошептали ее бледные губы.

Савицкий поднялся, и тут до его настороженного слуха донесся далекий свист. Он прислушался. Вот снова раздался свист еще более тревожный. Сомнения не было! Калугин подавал сигнал опасности.

– Ольга! Сейчас ты уже не можешь уйти со мной. Я должен удалиться, но я приду за тобой…

Вошла няня с тревогой на лице.

– Вокруг дома что-то неладное: по переулку стоят конные стражники, по тротуарам топают люди! – сказала она шепотом. Савицкий и сам уже слышал, как бегают люди в саду. Ему стало ясно, что весь дом оцеплен полицейскими.

«Выследили», – мелькнула мысль у всех троих. На Ольге не было лица, она с ужасом глядела на Савицкого. Бледные губы ее шептали:

– Боже мой, боже мой, что же нам делать?

– Няня, – сказал твердым голосом Савицкий, – давай свою одежду!

Трясущимися руками старушка сняла юбку, кофточку, затем платок. Савицкий быстро перед зеркалом одел все это на себя и преобразился до неузнаваемости. Вынув из кармана краски и кисточки, он тут же несколькими мазками изменил лицо и стал походить на старуху.

– Оставайтесь здесь! Няня, сейчас же оденься! – приказал он, спускаясь по лестнице.

Вскоре донесся снизу вопль старухи:

– А боже ж мой, боже! А зарезал же он меня! А убьет же он ее, мою ласточку! А людички, а мамулички мои! А спасии-и-те же нас от разбойника! Ратуйте, кто в бога верует!

С такими причитаниями спускался Савицкий к парадной двери. По пути он пустил из носа кровь и измазал себе лицо.

Когда он открыл засов двери, Загорский с револьвером в правой руке и ручным фонарем в левой ворвался в коридор. Увидев окровавленное лицо старухи, он, не задерживаясь, бросился в покои, за ним, не отставая, поспешили два стражника с саблями наголо.

Во дворе уже шумели дворовые слуги; по улице к парадному входу бежали другие полицейские. Никто не обращал внимания на старуху, и она исчезла в темноте переулка. Становой со стражниками бежал из комнаты в комнату, топот их тяжелых ног гудел по всему дому. Не встречая ничего и никого в пустых покоях, Загорский взбежал по лестнице в мезонин и рванул дверь. То, что он увидел, поразило его, точно громом ударило… Перед ним стояла старая няня, а на кровати сидела полуодетая дочь предводителя.

Дико выпучив глаза, становой не мог перевести дыхания и произнести что-нибудь внятное.

– Ва… ваш…ваше пре… прев… превосходительство! – бессвязно бормотал он, меняясь в лице и пятясь назад…

– Бесстыжие твои буркалы! Ну, есть ли хрест в твоем оловянном лбе? – напустилась на него Акинфьевна.

– Зачем вы явились сюда? Уходите прочь, – произнесла Ольга.

Не помнили полицейские, как очутились на улице. Опомнившись, Загорский, разводя руками, обратился к стражникам:

– Господа, но вы же видели окровавленную старуху?

– Вот истинный бог, своими глазами! – отвечали те в один голос.

– Это черт знает, что такое! – разразился становой. – Это не человек, а чудовище!

– Оборотень, ваше благородие… – поддакнул один из стражников.

– Такого в сказке не выдумаешь, – добавил другой.

– Да, с такими идиотами, как вы, вместо дела беды наделаешь… – в тон иронически произнес становой. – Ну, почему ты, Иванов, не задержал его еще до входа в дверь флигеля? – напустился он на стражника.

– Ваше благородие! – взмолился Иванов. – Как же их задержишь?

– Кого это их? Ты что, с ума спятил или у тебя двоилось в глазах?

– Тоись, они завсегда ходють вместях…

– Но ты же видел его одного, без сообщников? – переспросил Загорский.

– И как их разглядеть в такую темень? – оправдывался стражник.

Становой не мог придумать, к чему бы еще придраться, и только размышлял на пути к полицейскому управлению.

– Как все было задумано, рассчитано… Вот он выходит, и его, голубчика, схватывают с обеих сторон живьем! Но эта проклятая старуха все карты спутала! Откуда она взялась? Возможно ли так преобразиться и изменить голос? Что он делал в доме, если это Савицкий? Неужели навещал дочь предводителя? Немыслимое обстоятельство… – терялся в догадках становой.

Придя в полицейское управление, Загорский явился с докладом к исправнику Афонскому.

– Ну, как ваши успехи, господин пристав? – спросил с нетерпением исправник. Становой подробно доложил о происшествии в доме предводителя. Исправник пришел в бешенство:

– Я вас предупреждал, господин Загорский, что по моим достоверным сведениям Савицкий оперирует в соседнем уезде, что в нашем городе, как вы хорошо сами знаете, за последние два месяца нет никаких признаков его деятельности. Но вы стояли на своем, доказывали, а чем, на основании чего? Вы второй раз делаетесь посмешищем публики… да… да… Вы, я думаю, не забыли еще историю со звонками? Этот дурак и пьяница Иванов убедил в чем-то вас, ввел в заблуждение. Теперь вы рассказываете мне какую-то галиматью. Заварили кашу, а мне расхлебывай! Что я скажу его превосходительству? Над нами давно смеются; уже в Петербурге говорят, что Савицкий водит за нос полицию целой губернии и стал каким-то могилевским Алим-ханом! Как вы завтра покажетесь в городе, спрошу я вас, милостивый государь?

Огромную фигуру Загорского трясло, как в лихорадке. Его попытки дать объяснения еще более раздражали исправника.

– Что еще скажет его превосходительство? Возможно, он потребует вашей отставки… – не унимался исправник.

– Стражника Иванова посадить на 10 суток под арест! Можете быть свободным, господин пристав, – наконец закончил Афонский разносить Загорского.

На следующий день в городе поползли слухи самого нелепого свойства. Одни говорили, что ночью Савицкий ограбил предводителя, зарезал его дочь и старушку-няню; другие уверяли, что полицейские ловили Савицкого в городе, он забежал в дом предводителя, преобразился в старуху и, когда ее хотели задержать, она обратилась в кошку и убежала.

Третьи убеждали, что полицейские пьяны, наделали шуму без всяких к тому оснований, как это было уже со звонками. А происшествие со звонками было действительно курьезным. С целью сигнализации о нападении людей Савицкого полиция утроила электрические звонки в казначействе, почте, банке и других важных учреждениях, в том числе и в полицейском управлении. Стоило где-нибудь в одном месте тронуть систему проводов, как одновременно во всех точках начинали тревожно звонить звонки.

Однажды вечером на почте какой-то шутник зацепил звонок и сразу поднялась неописуемая тревога по всему центру города. Переполох подняли сами же полицейские. Так как звонки истошно гремели во многих местах, то неизвестно было, где грабят. На улицы высыпали толпы народа, суматоха и крики поднялись всюду. В толпе громко возвещали, что Савицкий ограбил казначейство, унес громадные деньги, и его сообщники перебили стражников. Полицейские, потеряв голову, бестолково метались из конца в конец и орали не меньше обывателей. Наконец, один из них заявил, что Савицкого поймали, сам он лично участвовал в его поимке, но ему не удалось его схватить. Загорский поспешил доложить исправнику:

– Савицкий попался!

Но когда схваченный человек оказался пьяницей – учителем пения, прозванным козлом, история со звонками стала неиссякаемым источником насмешек над полицейскими.

Когда через два дня возвращался Закалинский, то еще на полпути, на постоялом дворе, он услышал нелепые слухи о происшествии в его доме. Прибыв домой, он тут же велел вызвать к себе исправника для объяснений.

– Господин исправник! Объясните поступок ваших подчиненных, – обратился он к Афонскому, как только тот перешагнул через порог кабинета.

– Ваше превосходительство! Произошло какое-то недоразумение. Я весьма сожалею и приношу вашему превосходительству всяческие извинения! – говорил исправник с дрожью в голосе.

– Не какое-то недоразумение, господин исправник, а весьма ясное недоразумение, – возразил предводитель.

– Этот бездельник Загорский вообразил себе невероятные вещи… среди ночи ворвался в мой дом, перепугал мою дочь! За это его надо отдать под суд! Я не могу далее терпеть таких безобразий в моем уезде. Полицейские распущены, вы ответственны за их поступки.

– Ваше превосходительство! Позвольте объяснить, – лепетал исправник, стоя навытяжку.

– Я не желаю слушать никаких объяснений. Да и что вы можете добавить к нелепым слухам в городе? – все более раздражался предводитель.

Когда прошел приступ гнева, он выслушал исправника.

– Не могу себе представить этого… – сказал Закалинский. Позвали Акинфьевну, та ничего толкового не сказала и лишь красочно передавала перенесенные страхи с недобрыми эпитетами по адресу Загорского и стражников.

Ольга чувствовала себя плохо после недавних волнений и испуга, поэтому отец не решался тревожить ее расспросами.

– Я все же прошу вас, господин исправник, внимательно следить за действиями полицейских и усилить охрану города и моего дома, – более спокойно заключил предводитель.

– Еще раз прошу извинения, ваше превосходительство! – исправник откланялся.

Оставшись один, 3акалинский глубоко задумался. За последние недели он стал замечать перемену в Ольге. Какое-то новое выражение появилось в ее глазах, исчезла прежняя веселость и наивность, она заметно возмужала.

– Да, необходимо ускорить свадьбу… – произнес он вслух.